— В том, что ты творил эти годы… твоей вины нет. Это не твой выбор.
За спиной у него обжигающий огонь взрывов и кислый запах отгоревшего пороха; еще чьи-то крики, стенания, мольбы о пощаде. Позади оставляет он сотни тысяч разбитых судеб и примерно столько же пустых гильз, когда, зажав курок, дает очередь в несущуюся на него машину, не отходя, не отступая, потому что знает, что не умрет — это ведь не так-то и просто; да и смерти он, верно, не заслуживает вовсе. Еще там, где-то далеко, на расстоянии нескольких миль, перевернутые автомобили с погнутыми крышами и россыпью разбитых лобовых стекол — те самые, на которые он единым прыжком приземляется: в одной руке смертоносный огнестрел, другая конечность — убийственна сама по себе. А впереди, конечно, разверзнутый ад, распахнутая пасть преисподней. Ничуть не меньше, нежели много десятков лет страданий и метаний в поисках избавления; а когда совсем уж едет крыша — даже в попытке искупления. Перед лицом, посреди лавовых клокочущих озер, диких демонов, тыкающих в него всякими там вилами; в сердцевине толпища выстроенных в ряд котлов и где-то в крайне оправданной близости к трону самого главного — красного, рогатого и хвостатого, — ее дом, пустой и слишком уже большой для проживания одного человека. Дом, на втором этаже которого пахнет пряными домашними сладостями и вечной спешкой, постоянным ощущением опоздания; и еще — ее духами. И кожей, и телом, и локонами волос. Баки, весь пропитанный кисло-горьким запахом недавних происшествий, садится на диван — нежно-розовый, туго обтянутый холодной мягкой замшей, — и усмехается, когда вокруг руки, закинутой на спинку мебели, быстро расходится грязное пятно; когда вокруг него всего расползается ощущение, что он — незваный гость: чужой, лишний, вероломно пробравшийся в тихую и идеальную обитель. Он скидывает с плеч куртку, смахивает все декоративные подушки в один угол дивана и, на них увалившись, не думающий о сохранности ткани или еще чем-то таком, засыпает, полностью окутанный чувством правильности и нормальности того, что делает. В любом, даже самом идеальном доме, есть маленькое пятнышко плесени под ровной и дорогой штукатуркой; есть капающий кран, покосившаяся полка, чуть уходящий вправо водосток, вечно забитый листвой. Есть бездарь-садовник, который никак не может вывести с заднего двора настырный чертополох, забивающий своим мощным корневищем нежные хрупкие розочки, которые, таким соседством оскорбленные, неизменно вянут, жухнут и иссыхают. Вот и он занимает свое место в этом перечне всякого, что таят в себе безупречные объекты недвижимости; он — что-то между воем в каминной трубе, что несет с собой холодный осенний ветер, и призраком прежнего владельца, которого убили где-то между кухней и спальней для гостей — скорее всего мучали, пытали и может быть даже расчленили. Но при этом всем, он не привязан к месту. Он — вероломный полтергейст, преследующий добрую душу, которая его однажды лаской приманила. Сон у Баки чуткий; это можно было бы объяснить чем угодно — от военного периода до всяких там модификационных процедур; в этом можно было бы покопаться, чтобы обвинить ученых еще и в том, что они украли у него способность отключаться, полностью расслабляя тело, — но он того не делает. Как и не показывает, что слышит момент ее возвращения, и как она замирает в дверном проеме — том, который ведет в зал, — и испуганно выдыхает: резко, спешно; потом, видимо, рассматривает в темноте, кого к ней занесло, и даже, как ему слышится, усмехается. Все еще якобы спит, когда она подходит, для нормального человека абсолютно неслышно ступая по мягкому высокому ворсу ковра, и накрывает его тело каким-то пледом, насквозь пахнущим горькими цитрусами и легким вишневым цветом, который только-только распустился на тонких ветках молодого дерева. Баки дает ей прочувствовать странную обманчивую семейность момента. Позволяет и себе самому представить, что все может быть именно так, а потом еще и, глядишь, способно развиться во что-то большее: в горячий кофе, в пожелание доброго утра. В представление, что они даже вполне нормальная парочка, у которой на выходные запланировано заглянуть в ближайший супермаркет, чтобы запастись продуктами для семейных ужинов — тех, что ежедневная традиция. В дальнейшее, стремительно развивающееся; позволяет затянувшемуся моменту, когда она над ним тихо нависает, упираясь одной рукой в спинку дивана, и касается теплыми губами лба, проверяя, что он не в горячке, и что он вообще жив, развиться в представление, что она, глубоко беременная, заметно пузатая, советуется с ним, каким сайдингом облепить дом. Что стирает его рубашки — аккуратно, руками, трепетно отмачивая воротнички; что пришивает отвалившиеся пуговицы; что звонит ему, чтобы рассказать, как прошел день. И, может, похвастаться достижением их общего ребенка — милого, нежного, залюбленного; такого, который не познает всей боли мира, пока не станет достаточно сильным — закостенелым. Открыв глаза, он перехватывает ее взгляд, улыбку и шепот — что-то приветственное и теплое, касающееся его сознания и лица едва уловимыми потоками ее дыхания; такое, которое помогает ему, на мгновение забывшемуся, вспомнить, чего он заслуживает, а что навсегда отринул и потерял в вечных военных погонях и кровавых бойнях.Я раскрываю все свои карты. Ты в эпицентре боли моей.
— Двигайся. Диван узкий, слишком декоративный, не предназначенный для того, чтобы им пользовались как-то иначе, нежели, на самый край присев, пить чай и болтать с подружками о прочитанной книге — Баки поворачивается на бок, приподнимая край пледа, и она умещается предельно к нему близко, обхватывая руками напряженный торс. Выдыхает ему куда-то в шею, там же оставляет колкую искорку поцелуя и начинает говорить: о том, как провела день, с кем виделась, что делала, на кого ругалась. Иногда смеется, редко от него отстраняется, чтобы недовольно и негодующе взмахнуть рукой или взглянуть в его глаза, различая в них ускользающую заинтересованность и дикую опасливую нежность — неприрученную, от нее вечно шугающуюся хитрым лесным зверьком; такую, которая от ее прикосновений шарахается и прячется где-то в подреберье, ворочаясь там и натужено подвывая, когда их разлука слишком затягивается. Потом, едва он к ней тянется, вновь утыкается в кожу его шеи и обжигает ее шепотом про то, что кофемашина сегодня так и не выплюнула ей желаемый кофе, сожрав сколько-то там специальных штук; что степлер сломался прямо на последнем документе; что едва не полетела кубарем вниз с лестницы, наступив на что-то и не удержав равновесия — но рядом никого не было, так что этого никто не увидел. Шепчет, пока не ощущает, как Баки, легко накрыв ее щеку ладонью, вынуждает поднять голову; ей очень-очень хочется рассказать о своем дне в каждой мельчайшей детали — ему хочется ее, в том числе и поцеловать. И, да, к сожалению, каждый раз он обещает себе лишь коснуться ее губ, а потом обязательно дослушать про жирные чернила ручки, которыми она измазала пальцы и, того не заметив, оставила отпечатки на каких-то там отчетах, про блондинку, которая ее бесит, про — про, черт возьми, все. Обещает, а потом легкое движение ее ладоней от шеи вниз, к солнечному сплетению, и сносит крышу, и он так и не узнает, чем же закончился очередной четверг, вторник и все такое. В моменты, когда он над ней нависает, перехватывая собственными губами каждый смешок и ощущая тот самый запах — красных апельсинов и молодой вишни, — который концентрированно скапливается в ее ключичных ямках и под грудью; когда чувствует, как она его ногами обхватывает, выгибаясь в спине и позволяя без всякого затягивания момента погрузиться в глубину ее тела — позволяя все, чего ему хочется и в чем нуждается, чтобы ощущать себя живым и достойным существования; в моменты, когда обхватывает ладонями его лицо, притягивая к себе ближе, потому что, внезапно, поцелуев становится критически мало — невыносимо недостаточно!.. Баки жмурится, лбом прижимается к ее лбу и выдыхает в распахнутые губы — хрипло, надрывно. Иногда, особенно когда она лежит рядом, теплая и нежная, перебирает кончиками пальцев его волосы, позволяя обнять себя обеими руками, одна из которых, на которой она всегда лежит, никогда не онемеет от такого положения; когда улыбается и каким-то боковым зрением замечает грязные пятна на дорогущей замше и шипит на него, закатывая глаза и объясняя, как тяжело найти химчистку, которая выводит разводы гари, пепла, крови и всего остального — иногда ему кажется, что он действительно всего этого достоин. Что заслужил.Я не таю, что я согрешил. Я заслужил твое порицание.
Потом, неизвестно сколько времени спустя, она встает, потягивается и предлагает чай, кофе и остаться до утра; наступает на его куртку, валяющуюся на полу, и заботливо вещает ее на спинку неподалеку стоящего кресла. Собирает спутанные волосы в низкую прическу, наспех ее чем-то там скрепляя, улыбается, ощущая его ленивые поцелуи, рассыпающиеся по открытым плечам и шее. Все же вспоминает, о чем до всего того рассказывала, и продолжает. И тогда Баки даже кажется, что все правильно и логично — естественно, ничуть не искусственно; так, что искать какого-то подвоха или вечно щериться, готовясь к постоянному предательству — не от нее, а от мира вокруг, — глупо. И представляется, что где-то за поворотом ждет, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, счастливое будущее — мерное, семейное, тихое; такое, в котором она ежедневно желает ему доброго утра и строит планы на Рождество; и не боится, что однажды настанет день, когда он не придет: не ворвется в ее жизнь, переворачивая все запланированное, принося с собой запах гари и оставляя грязные пятна на дорогущей мебели — не выслушает все то, чем она хочет с ним поделиться, чтобы вместе осторожно изучать глубину обоюдостранной любви, в которую оба влезли.Ярче, чем солнце, больше, чем небо. Твоя любовь сильнее, чем мир.