Трудности начинаются потом

— Это и есть твой гениальный план — погибнуть всем вместе? — Я хоть вилами не сражаюсь

      Обхватив ладошками его лицо, долго и томительно всматривается в пугающе светлые глаза, перетекающие манящими бликами — на что-то такое, верно, устремляются мотыльки, разбивая собственные головушки и крылья обламывая о стеклянные купола, защищающие лампы фонарей; всматривается, смеется, когда Артур к ней тянется в попытке поцеловать, отстраняется и рассказывает ему, что, допустим, вот прямо сейчас потеряет сознание и упадет в его крепкие руки, так уместно скользнувшие от талии выше и умещенные на острых лопатках. Продолжает, что, допустим же, он, ее подхвативший, эдакий герой, увезет к себе. Куда — неважно, хотя, конечно, в контексте выходит, что на мировое океанское дно, но ситуация исключительно гипотетическая, поэтому эту деталь она мастерски опускает, снова ускользая от его поцелуев, ощущая под ладонями, как перекатываются и вибрируют напряженные мышцы его плеч. Так вот, увезет и будет заботиться, ухаживать, лелеять и любить — Артур возмущается, мол, чего это в будущем времени: разве не делает этого всего и сейчас, и она позволяет себя поцеловать, чтобы заткнуть негодующий поток, грозящийся прервать ее чудную историю; он целует жадно и остервенело, завладевая и физическим, и психическим — и губами, и языком, и сознанием, и каждым помыслом, помогая забыться в том, как легко себя утратить в буйных переливах его желания, клокочущего и остервенелого, схожего с высокими океанскими волнами, что рождаются в самом сердце пучины. Но она помнит, на чем остановилась — и очень хочет продолжить.       Продолжение, собственно, таково: они живут вместе, чудное семейство, допустим, лет эдак тридцать, за это время обзаводятся детьми и всяким хозяйством — опять же, в контексте, видимо, подводным: разводят морских коньков и выращивают водоросли, — и потом еще немного, скажем, тоже тридцатку, наслаждаются старостью, совместной и приятной, как каждое утро, которое встречают вместе, и каждый закат, который Артур наблюдает, головой опустившийся на ее колени и млеющий от того, как она зарывается пальцами в его вечно влажные волосы. Перспективы, в итоге, весьма привлекательные — равно тому, кто о них и рассказывает; она улыбается, опуская руки ему на шею в слабых объятиях, и уточняет, ощущая скользнувшие вдоль ключиц поцелуи, что это все с погрешностью на то, что она не умеет плавать.       И на то, что он примет ту сделку, которую предлагает Брюс Уэйн.       Артур щерится недоброй ухмылкой. Глаза его заметно темнеют, наливаются переливами тяжелого и громоздкого, равного целой трепещущей штормовой пучине, из которой он сам и вышел; лбом приникает к ее плечу и выдыхает, обещая хотя бы поговорить с этим богачом с замашками спасать всякого, нарядившись в пуленепробиваемый, но латексный костюм рукокрылого — обещая и заранее зная, что согласится, потому что самый весомый довод уже был приведен. И потому что он же, этот самый довод, сидит у него на коленях, холодными ладошками касаясь напряженной и взмокшей шеи — и улыбаясь на его смиренный рокот, ради приличия прорвавшийся откуда-то из глубины грудной клетки.       Отшутившись на ее очередную просьбу хотя бы надеть футболку, чтобы к уважаемому гостю не выходить во всеоружии налившихся мощью мышц, Артур чуть пригибается, ладонью накрывая ее щеку и оставляя прилично трепетный поцелуй на пылающем лбу, и, чувствующий скользнувший между лопаток взгляд, юркий и очертивший каждую татуировку, усаживается перед Уэйном, предлагая ему чай, кофе — и побыстрее выложить суть дела без всяких там ветвистых отступлений, которые в прошлый раз привели к тому, что по полу тут и там бликуют разбитые стеклышки выбитого окна, и кое-где еще проглядываются следы того, как Карри, выломав входную дверь, ринулся невесть куда, лишь бы выплеснуть злость.       Вполне, кстати, обоснованную; Брюс просит прощения за то, что сказал ранее, и больше не возвращается к аргументу, который, при всей гадливости, и сработал, потому что правдив — потому что слабость мужчины, даже самого бесстрашного и буйного, урожденного в соленых брызгах и вечных междоусобных войнах, кроится в той, кто стоит рядом и трепетные ладони опускает на широкие напряженные плечи, разгоняя всякое напряжение, чтобы вытеснить его и заменить обжигающим возбуждением.       Потому что слабость Артура Карри, а она же — самый весомый аргумент сразиться за сушу, которая, по факту, для него яйца выеденного не стоит, умеет быть покорной, послушной и нежной, пахнущей колкими цитрусами и только-только распустившимися цветами — и не умеет плавать.       Вот и все, простая истина; Уэйн, кажется, обещает обеспечить ей защиту в своем подземном бункере, пока тот, кто к ней стремится через всю сушу и каждый дюйм океана, вспахивая сильным телом быстрые волны, разрезая их и сокрушая, будет сражаться с инопланетным злом — и обязательно его победит, чтобы прийти к ней без единой ссадины и царапины, усмехнуться, заключить хрупкое тело громоздкие объятия и, может, сувениром принести ракушку, добытую из какой-нибудь там впадины, глубже которой нет во всем океане. Артур усмехается на ее юркий поцелуй, опустившийся куда-то в районе виска, и просит оставить в покое осколки, чтобы не порезалась, пытаясь замести следы несдержанности того, кто встретился ей однажды и показал что с ним возможно все: долгая жизнь без тошнотворного чувства пресыщения, прогулки по пустынному пляжу, чтение вслух замысловатых французских трактатов, которые он все равно не поймет, и быт; пылкие ссоры, обжигающие примирения, разлуки и скучания; как оказалось, супергеройские глубины будней, в которых тоска и чувственное волнение — с ним можно все, и при нем можно все. И даже, может, получится научиться плавать.