— Любовь все портит, она сбивает с толку, наводит страх, полна боли и мучений, но когда я смотрю на тебя, я готов рискнуть.
В четверг, выпавший на середину месяца, разделившего счастливые полгода и губительные девять сезонов, она просыпается; встает, поправляет футболку, во сне перекрутившуюся вокруг талии, собирает спутанные волосы, не удосужившись их расчесать. Чистит зубы, цедит мелкими глотками стакан теплой воды — и внезапно замирает; руки ослабевают, пальцы дрожат, посудина выскальзывает, ворохом осколков разлетаясь в разные стороны по всей комнате. Она смотрит вперед без цели и ориентира; стоит, бесноватая, напротив окна и не может вдохнуть. В четверг, выпавший на середину месяца, разделившего период отношений и острую гадливость расставания, она понимает, что, наконец, выздоровела; что-то внутри свое отболело, отстонало в ночи и, наконец, загнулось. Ни сожаления, ни жалости. Все вокруг абсолютно спокойное и мерное, отпущенное в свободное плавание без шока и истерии; вольное. Такое, что даже забылись те последние пять минут на обняться, еще десять покорчиться в мокрых рыданиях и два с лихвой года раздумий о том, как радостно было тогда — с ним, под его защитой и крепкой рукой, тяжестью опущенной на нежные плечи, среди ночи, подчас, сильнее к телу притягивающей; тогда, до того, как он ее любому другому отдал, чтобы, якобы, своими чувствами не убить. Улыбнувшись, она натягивает на плечи халат из пижамного комплекта, который никогда весь вместе одновременно не надевала, и выходит в небольшое пространство второго этажа, разделяющего комнаты и лестницу. Перехватывает сонное приветствие дочери и ее первую за день улыбку, спускается вниз, чтобы быть старательной и примерной, никому не рассказывающей о маленьких тайнах: секретном ингредиенте в рецепте французских тостов, мелкой финтифлюшке знания, помогающей сводить с нежно-розовых платьиц пятна акварелей и липкие следы пластилина, или заковырке, обнаруженной на интуитивном уровне, когда получила роль матери и вместе с тем научилась не спать несколько суток подряд, иногда перебиваясь мелкой дремой. И ещё каким-нибудь секретом: например, что сняла кольцо, которое неизменно носила почти четыре года жизни, и кинула его куда-то в коробку со всякой неважной мелочью, даже того не заметив, потому что иногда тот, кому в губы шепчешь «Любовь моя», задыхаясь от единого взгляда; кому присваиваешь столь дорогое имя, не оставляет иного выбора, кроме как двигаться дальше и проживать всю жизнь. Без него. Наблюдательная девчонка, уже давно не трехлетка, переворачивает неуклюжим движением локтя стакан с апельсиновым соком, тут же растекшимся по кафельному полу; смотрит на нее так, будто замечает эти неощутимые изменения, как заботливая подружка углядит ставшие короче волосы, когда срезаешь мертвые концы. Глазеет, улыбается и видит, в самую душу пробираясь пытливыми глазенками, что сердце перестало рвать на части, что утихла боль, что больше не дрожат руки. Если бы могла говорить длинными ветвистыми фразами, уточнила бы, что, видимо, действительно все прошло. И была бы права, потому что все когда-то пройдет. Потом, по закону физики, притяжения или еще какой-то научной константе, пустое место в жизни, пробоину, пробел, должен заполнить кто-то иной — новый, поначалу непривычный и чужой, но такой, который станет своим, и уже не нужно будет притворяться. Закончится ежедневное актерство, муштра самой себя по струнке, чтобы каждая эмоция и жест, и взгляд по методичкам; не нужно будет выдавать себя за ту, кем не являешься, потому что он придет, усмехнется, и примет — всю, любую, с каждой трещиной характера и ворохом проблем, со скелетами в шкафах, учтивый и понимающий, и потому первое время туда, в шкафы, даже не станет соваться. Не нужно будет юлить и, главное, додумывать — особенно за него его же чувства. Наравне с законом физики, по которой материальное стремится заполнить образовавшееся свободное местечко, существует иной порядок — закон подлости.Моя богиня под утро станет незримой, Неисполнимой мечтой, надеждой лживой.
Ее дочке пять; она гибкая, изящная и любопытная в стократ сильнее, чем была раньше. Она ворочает в песочнице острые куличи, многогранные и плотные, и приносит ей найденный где-то одуванчик. И именно она замечает стоящего на другой стороне парка Ми. Девушка приглаживает волосы ребенка, названного в честь весеннего месяца, и отправляет ее куда-то, где другие дети и веселье, потому что замечает, как он, до того просто глазеющий и от этого будто не слишком опасный, начинает к ней идти — медленно, настороженно, сомневаясь в каждом шаге. Но, когда подходит, распрямляет плечи и улыбается, говоря, что она шикарно выглядит; что не узнал ее; что не видел ее, кажется, сотню лет — абсолютно не столько, потому что такого количества прожитого хватило бы ей, чтобы все стало обыденным и банальным. Чтобы можно было сказать, что, да, в первое время от одного его взгляда тряслись коленки, и ныло сердце, но теперь все не так. Прошло, конечно, всего пару лет; и она на него смотрит снизу вверх, перекатывает в руках пластиковые вишенки, украшающие детскую резинку для волос, и всячески старается не вспоминать то, что першит в горле осколками битого стекла и в голове отзывается поминальным колокольным набатом в честь трагичной кончины непродолжительного периода, в течение которого она посчитала, что отболело. Не вспоминать его забавного, иногда всякие грани переходящего деда и то, как на цыпочках приносила Ми чай с бутербродами, пока он сосредоточенно что-то писал; как оказывалась под утро в его объятиях без возможности из них выбраться и потому часто опаздывала; как холодное ночное море лизало ноги и обдавало набегающими волнами бедра — и как Ми ее, мокрую и замерзшую до стучащих зубов, укутывал в собственную толстовку, которую через голову на нее натягивал, смеясь и говоря просунуть руки. Как говорил с ней в три часа утра о Вселенной и кончиками пальцев выводил на коже спины узоры звездных систем; как держал ее руку и целовал лицо, горячими колкими касаниями прогоняя грусть. Не думать, не вспоминать; не выходит. Она улыбается на какое-то его замечание по поводу волос, наполовину собранных тонкой блестящей резинкой с пластиковой звездой, переливающейся радужными наклейками; и на каждое воспоминание находит иное, возвращающее в голову легкие потоки холода: образ его улыбчивого деда, радующегося каждому ее появлению, неизменно о чем-то рассказывающего, сменяется тем, как Ми, раздраженный, срывался на нее из-за какой-то мелочи. Каждый терпкий поцелуй забывается, а на его место приходят моменты, когда известная фраза из трех составляющих кололась на губах и жгла язык, потому что она просто не могла то озвучить, зная, какая последует реакция. И, конечно, он, трижды, четырежды — многожды, — застуканный с какой-то девицей, ничуть не раскаивающийся.… стать миром целым, твоим Приступом веры, вверх по ступеням к заветной цели. Провести за руку, показав зарю, Стань закатом моим, умоляю, молю.
И резко становится легче. Она выслушивает рассказ о новом сценарии, за который Ми взялся, и устало улыбается, не испытывая щемящей собачьей тоски по тому, как любила его — любого, всякого, разного; когда он был в хорошем настроении и приносил сплошное счастье и в разы сильнее, когда был груб, зол и молчалив, потому что знала, что любовь растопит даже самое жестокое сердце. Только вот у Ми его, верно, не было — это стоило признать тогда, когда все еще не зашло слишком далеко. Он попросту дал ощущение того, что для него она дороже всех на свете. И оставил. Одну. Или не совсем одну. Юркая девчонка, чересчур сумасбродная для своих пяти лет, дергает ее за край юбки и улыбается, протягивая найденный камушек — ребристо-серый, покрытый вкраплениями мраморного и черного. Она, присев, ловко поднимает дочку на руки и в рамках приличия знакомит ее с Ми, который растерянно пожимает крохотную протянутую ладошку, утонувшую в хватке его собственной лапищи. До того, как он начинает задавать вопросы, спускает ребенка на землю и отправляет в счастливое детское приключение, наполненное познанием, стесанными коленками и ссадинами, ярко-оранжевыми лепестками, которые очень хочется попробовать на молочный зуб, и смехом — самым заливистым из всех, которые только существуют в мире. Ми говорит, что они чертовски сильно друг на друга похожи — так, что даже удивляет; так, будто от нее оторвали кусочек и вырастили в точную копию. И смеется на ответный, ощутимо колкий наполовину вопрос, частично уточнение: — На кого же ей быть похожей, если не на меня? — Дети иногда берут немного от обоих родителей. Она провожает ускользающую макушку, мысленно в очередной раз умоляя кого-то, кто выше, чтобы от отца девчонка взяла цвет волос и глаз, но не его ужасный характер; и уж куда более — не взгляды на жизнь, помешанные с цинизмом и отрицанием всего сердечного. Отпускает; убегающего ребенка и всякую обиду на Ми, прощая ему чувства, с которыми он ее оставил — одну, наедине с самой собой, — но не дарит благосклонное извинение за иное. То, что видит в его глазах, когда он забирает из ее рук одуванчик, уже наполовину облетевший, и умещает гибкий стебель за ее ухом, кончиками пальцев касаясь виска и волос; то, что скользит в его улыбке и напряжении плеч, которые когда-то давно — будто уже в ином столетии, — царапала, кусала, целовала и, смеясь, вдоль и поперек покрывала мелкими красноватыми метками собственной любви, которой хватило бы на двоих, если бы он позволил. Ми предлагает встретится вечером; говорит, что может оплатить няню, если она вдруг не хочет, чтобы дочка с ним излишне контактировала, или приглашает их двоих — куда захотят, хоть на край света, если на завтрашний день у нее нет планов. И, невесомо коснувшись ее щеки, признает, что она ему нужна — даже намеренно и вымученно к нему перегоревшая; такая, которая однажды задумалась, какой же любви хочет — и сразу себе ответила: такой, которая не заставит спрашивать, любят ли ее в ответ. Очарование, названное в честь весеннего месяца, протягивает Ми найденный ярко-красный лист, испещренный мрамором темных прожилок; смущенно улыбается, когда он, перед ней присев, искренне за подарок благодарит — и при всем идиотизме, скопившемся в голове, не может, конечно, не заметить голубых-голубых глаз. Она смотрит на них двоих со стороны, и не получается подобрать воспоминания, которое бы стерло в прах и пепел этот образ, запечатленный на сетчатке выжженным пятном, вызывающим слезы — то ли умиления, то ли обреченности; вспоминает громкое «Верь мне» и тихое расставание, а потом Ми подхватывает девчонку, умещая ее, доверчивую, на крепком сгибе локтя, и к ней разворачивается. И в итоге она сдается; точно не сказать, когда, но соглашается на вечерние посиделки — сначала вдвоем, чтобы не подвергать опасности хрупкое детское сердце, потому что свое латать научилась, а как излечить дочь, если та познает разочарование в милом на вид мужчине, который точно рано или поздно повернется иной своей стороной, не имеет ни малейшего понятия. Потом, спустя несколько месяцев, допускает его в их тихую семейную идиллию и даже пару раз готовит завтраки на троих. Сдается. В очередной вечер прижимается к его боку, доверчиво нырнув под руку, и, прижавшись к резному узору ребер, едва прощупывающемуся под мышцами, снимает фальшивую улыбку, почти реально откладывая ее на стоящий неподалеку столик, на котором уже и лампа, и книга, которую никак не прочтет, и чашка с утренним чаем, и дает волю слезам; они медленно катятся по щекам — он ее крепко обнимает, оставляя на макушке жгучий поцелуй. И дыхание Ми замирает, когда он улавливает тихое, почти неразличимое: «Я так больше не могу», — больше адресованное не ему, а самой себе.Как сердцу бить, если вновь обессилено, Скажи, как мне жить, если нет стимула?