— Я счастлива, когда бываю собой. А бываю собой только тогда, когда я с тобой.
Резкий заливающийся звонок телефона; Колин тянется рукой к прикроватной тумбе и бросает взгляд на часы, усмехаясь, а потом почти всю оставшуюся часть ночи выслушивает, как она, смеясь сквозь слезы, рассказывает ему о чем-то на фоне бурного потока машин, шум которых иногда заглушает ее голос, и периодически отвлекается, чтобы подсказать случайному прохожему дорогу, заказать кофе, восхититься спокойной водной гладью, отражающей огни города. Чтобы сказать ему, что только что в нее чуть не врезался голубь; и что вокруг странно пахнет выпечкой, и теперь ей хочется круассан; и что она в очередной раз сломала ноготь. Колин иногда смеется, лениво что-то отвечает, находящийся на грани сна и бодрствования, и где-то в этом забавном физическом состоянии соглашается кормить Френки, пока она будет — где? Черт знает: мимо пронесся гремящий фургон, заглушив конец фразы, — а потом, видимо, сел ее телефон, прервав соединение, оставив Ши в тишине, наполняющей зарождающееся утро — сероватое и прохладное; оставив его с ворохом информации, помешанной с извинениями за то, что просит его следить за чертовой рыбой, потому что доверить ее больше некому, ведь любой другой обязательно существо перекормит, забудет сменить воду, разобьет аквариум. — … или Джесс. Но, знаешь, она может утопить Френки, и я бы даже не удивилась этому. Колин растирает лицо ладонями, встает и выходит на пробежку — впервые за последние месяцы; легкий прохладный воздух выбивает из тела сонливость, лень и все схожее, только не ощущение, что к концу подходит очередная глава. А точка снова заменяется запятой. Снова; стоит посреди парка, восстанавливает дыхание, уперев ладони в колени, и думает, где же было в этот раз то самое словечко, которое финал и очевидный конец вывернуло наизнанку — так, что на языке теперь ворочается колюще-режущее признание, грозящееся в очередной раз нелепо соскочить в моменты ее радости, ее печали, ее отчаяния — когда потерянная, одинокая во всем огромном мире, идет к нему, склоняя голову, макушкой упираясь в крепкую грудь и позволяя себя обнять; когда доверяет ему все-все, в том числе каждую свою драгоценную слезинку. А потом вспыхивает идиотской идеей поехать в Неаполь и на следующее утро исчезает со всех радаров, чтобы вернуться через пару недель — вместе с загаром получив пару жизненно важных вдохов, сделанных посреди узкой прекрасной улочки, мощеной камнем; и еще подтвердив догадку, что пицца в местной дешевой забегаловке — та самая, в меню окрещенная неаполитанской, — не имеет права так называться. Привозит ему магнитики на дверцу холодильника и сумасбродные рассказы, которые, когда она уходит, колются в голове чем-то, что сильнее переливов ее голоса и нежности смеха. Он пару дней это все прокручивает, двигает туда-сюда запавшие в душу фразочки, а потом натыкается на вопрос, спрятанный в глубине истории про антикварную лавку, на которую она наткнулась, заблудившись в маршруте карты, оказывается, вверх тормашками перевернутой — почему не воспользовалась онлайн-навигатором? Ох, это скучно, неинтересно, обыденно. Натыкается на заманчивое и неразгаданное; когда влюбляешься, сначала приходит любовь к человеку, а потом уже ко всему, что с ним связано, или наоборот, полюбив каждую деталь окружения, жить не можешь без средоточия того всего? Колин поднимает взгляд и выпрямляется, возвращается домой, принимает душ и постепенно разворачивающийся день — и, пока пьет кофе, смотрит на сотенную россыпь магнитов на дверце холодильника, припоминая все истории, с этими штуками связанные; все — абсолютно, почти дословно. То, что много лет якобы превращало точки в запятые. Никакой замены, никакой магии метаморфоз — то, что считал он запятыми, всегда оставалось точками, только чуть размазанными: так растекаются жирные чернила шариковой ручки, если не дать им подсохнуть и провести пальцем. Колин кормит ее рыбу, иногда по вечерам отправляет ей сообщения, что все в порядке, но, кажется, живность конкретно раздобреет — разжиреет — на том режиме, который он ввел; а, бывает, натыкается то там, то здесь — то в спальне, то в гостиной, — на их совместное фото, прикрепленное канцелярской кнопкой к пробковой доске вместе со всякими дорогими ее сердцу финтифлюшками, или наспех к стене пришпиленное куском скотча, по краям загнувшегося и держащегося на честном слове.Но ты без стража, а я бесстрашен. Я попрошу мне не отвечать, и ты ничего не скажешь.
Помимо колюще-режущего, есть еще колюще-рубящее, рубяще-режущее и даже, кажется, рубяще-колющее; Колин лежит, бессовестным образом подложив под голову декоративные подушки, и листает многочисленные каналы в поисках чего-нибудь, что способно обмануть мозг, ничего, кроме ее запаха, во всей квартире не воспринимающий, когда она присылает ему даты своего возвращения — и это оказывается тем самым, что из сознания вытесняет ананасово-кислый аромат, исходящий от всякой мебели, от прозрачного, чуть беловатого тюля, от ее кружки, забытой на столе. От-все-го. Кажется, уже и от него самого. Она привозит отголоски жаркого лета, которые по карманам распихала, убегая из той страны, в которую сбежала от самой себя и от трепещущего в груди ощущения, что дичайшим образом жаждет, чтобы ее окружали вниманием, потому что устала сама кружить в его поисках. Привозит магнит — пастельно-розовый, по окружности украшенный надписью на неизвестном Колину языке, — просит дома покопаться в переводчике и смеется, и всячески его отвлекает, и выхватывает подарок их сильных ладоней, когда он намеревается тайну заграничных букв раскрыть прямо при ней. И прижимается к нему, плотно обхватывая руками напряженный торс, мгновенно под прикосновением каменеющий, чтобы дрожь мышц не выдала того, что горит много сильнее любого огня и угля, и каждого передового топлива. Шепчет ему в живот благодарность за заботу о рыбе, и в том месте, где горячее дыхание проходит сквозь ткань майки, у него образуется сквозная дыра, судорожно сжимающаяся и сокращающаяся — так Колину, по крайней мере, кажется. В глубине глаз, на него снизу вверх смотрящих, обнаруживает внезапное желание, чтобы каждое ее чувство принадлежало ему одному, и находит переливы тоски, одиночества, страха потери, замечает радость, наслаждение и легкую тревогу совести, вопящей, что все как-то стремительно катится по наклонной — навстречу колющему, режущему и их сочетаниям. Улавливает все чувства: от любви до ненависти, но последнее — пока хилое, мелкое и такое, что вскоре вовсе загнется, потому что Колин позволяет себе скользнуть ладонями по нежной спине и двинуться дальше; и даже решает, что руки ее, обвившие напряженную взмокшую шею, не намерены отталкивать. Потому что притягивают, чтобы в приоткрытые губы она высказала ворох разрешений на всякое грядущее: от глубокого поцелуя, который заметно кренит ориентиры тела в пространстве, и Колин упирается ладонью в стену, чтобы, черт возьми, не рухнуть, до движений — гладких, гибких, осторожно набирающих темп, размашистых; таких, от которых уже не сдержать ускользающего сознания, сколько бы не упирался ладонями, по обеим сторонам от ее головы расставленными, в мягкий матрас, нависнув над выгибающимся под ним нежным и молодым телом — движений таких, что стопроцентно не рухнешь, но рехнешься. Тяжелый выдох — она откидывает назад голову, зажмуриваясь и макушкой упираясь в постель; стонет надрывно, почти болезненно, лишая легкие остатков кислорода напрочь, и полосует его плечи и напряженные руки — то, до чего дотягивается, ослепленная разлетевшимся перед глазами снопом искр. И этим всем не просто продолжает главу, смазав точку, чтобы выдать ее за лживую запятую. Хотя, даже если бы и так, Колин не стал бы противиться; его вполне устраивала, устраивает и будет устраивать жизнь, положенная в основу огромного языческого алтаря, каждый столбец которого испещрен магическими рунами, складывающимися в черты ее лица — в лик самой жестокой богини и самый опасной колдуньи. Он согласен принимать желаемое за действительное, не замечая, как мир вокруг орет высоким противным сиренным воем о том, что им двоим вместе — никак и строго-настрого запрещено; что не влезай — убьет. Не подходи, держи дистанцию, а лучше беги в сторону, ей противоположную, наращивая темп в ожидании второго дыхания, потому что после нее уже никогда не полюбить никакую иную. Что-то особенное в природе ее, только одной ей свойственное, что-то таинственное, мистическое и почти ощутимо отдающее всем тем, за что раньше казнили, сжигали, пытали — и это показывает открывающиеся перспективы без всяких прикрас, только нужно, переборов себя, заставить обратить внимание не только на блаженное в груди, ворочающееся сонным зверьком, разбуженным ее лаской, но и на то, что именно она — сама, собственными руками, — роет могилу, которая никому другому не подойдет, потому что точно под конкретные размеры. Не продолжает главу — начинает новый многостраничный том, обернутый в тяжелый кожаный переплет. Колин улыбается, ленивым кивком головы позволяя ей накинуть на себя его же рубашку — мятую и не самую чистую, найденную в ворохе иной одежды. Девушка закатывает длинные широкие рукава выше локтя и предлагает ему чай, кофе, обед из ближайшего кафе — но не того, где пиццу обманчиво называют неаполитанской, — и вечером прогуляться по городу; и, конечно же, остаться на ночь — так, между строк, тихим шепотом, что оседает на приоткрытых губах, когда над ним нависнувшая улыбается от нежности движения, которым он заправляет за ухо пряди ее волос, чтобы те не щекотали его щеки.И я сменю маршрут. Прошу, позволь пойти по твоей дороге.