— Убить, что ли, его?.. По-тихому. Мол, пал смертью храбрых — сам видел: вечная слава и все на свете…
Две секунды или даже меньше; Пьетро кончиками пальцев держит обжигающий неровный кусок лимонного пирога, сверху покрытого запекшейся сахарной коркой — того самого, который она еще даже не успела достать из духовки, едва выключив таймер. Горячее тесто крошится на ладони, кусочки цедры и влажная мякоть падают на кожу словно капли кипятка; она ему улыбается и ставит форму на стол. — Я ввожу мораторий на использование сверхспособности в моем доме. Он уточняет, может ли воспроизводить подростковые романтические комедии про сверхъестественное, когда она что-то роняет, а он успевает перехватить в полете; уточняет насчет чрезвычайных ситуаций, таких как взрыв газа, обрушение дома, ожесточенная гангстерская перестрелка и нашествие диких животных, и цунами, и — и, когда она начинает смеяться, подходит, целуя ее, липкими от сахарной корки ладонями обхватывая лицо. Пьетро, конечно, не самый прилежный и выносимый — совсем невыносимый, если уж откровенно; а она — не самый изысканный человек, потому что часто виновная и обозленная, когда, не имея аргументов, начинает отворачиваться и тяжело вздыхать, глаза закатывая, и потому что нередко безумная и сумасбродная, среди ночи пожелавшая танцев и вина. И бывает еще, разумеется, дерзкой, с которой страшно связываться, и игривой, когда права ему не оставляет избежать колких мелких ласк, распаляющих крепкое тело. Иногда прыгает вокруг, мешая всячески думать, как маленькая девочка, страстно желающая его внимания; а потом, расстроенная, никем не понятая, миром обиженная — разочарованная и проигравшая, запирается в ванной, его не впуская и не позволяя успокоить. Тихая, домашняя, милая; маленькие теплые ладошки пахнут хрустящей ванильнной выпечкой и пряной нежностью — всем тем, что он, как и каждый ее оттенок, колеблющийся от жгучего и болезненного, схожего с красными припухлыми волдырями, которые оставляют рьяные пчелы, желающие отвоевать крупицу личного пространства — жужжащие частички ее характера, — до приторного и тягучего, как першащий в горле мед — каждый ее оттенок он безмерно любит и бережет, вместе с рваными стонами собирая в горсти ее дрожащие касания и ответные поцелуи. Всякую, позволяя поверить в ту самую, всему расхваленную любовь.Стопудово, ты — мой выход из тупика, И наша жизнь с тобою словно бурная река.
Она — не субботнее утро, прекрасно розовое, зарождающимся рассветом выбеленное, и не закат в пятничный день, когда линия горизонта от земли отрывается полоской, похожей на прослойку малинового варенья; встав на носочки, она позволяет Пьетро себя ловко подхватить под бедра и усадить на кухонную тумбу. Она — вторник, в два часа ночи оборачивающийся внезапным незапланированным дождем, который утром останется на асфальте слякотью и размытой грязью; она — сломанное окно в феврале, в которое пробирается хлесткий колкий ветер, щедро сдобренный мелким снегом. Пьетро склоняет голову к ее шее и клеймит нежную кожу крупными красными пятнышками влажных поцелуев, перенимая вместе с вздохами извинения за странную, иногда накатывающую грусть и пробирающееся из глаз в мир желание, чтобы все вокруг было простым, понятным и объяснимым. Когда, по факту, связалась с тем, кого объяснить, понять и простым назвать вообще невозможно — потому что ему, единственному, готова сдаться, податливо опуская руку, в которой верный крепкий щит: и вроде страшно, и жутко, и весело; улыбаясь, на землю сбрасывает защиту и с плеч снимает верную кольчугу, чтобы позволить Пьетро подойти ближе, нежели на расстояние вытянутой руки, и, в глаза ему смотря, без доспехов и веры в людей, задаться вопросом, ударит или нет. Гордая и сильная, в первый раз в жизни почувствовавшая вязкую и нелепую уязвимость; заводит руки назад, ладонями опираясь на твердую поверхность и наблюдая за ним, через голову стаскивающим темную домашнюю кофту, и к странному чувству обжигающей дрожи, скользнувшей от коленей до бедер, примешивается иное — будто летит на невероятной скорости прямо в бетонную стену, теряя всякий контроль. И радуется тому, собственно, как ребенок — наслаждается предчувствием, что вот-вот расшибет свою умную головушку. Пьетро, ухмыльнувшись, обхватывает ладонями ее талию и тянет ближе к краю тумбы, спиной своей закрывает ее от всего мира — того самого, который иногда пытается его у нее отобрать; того самого, который она всеми крупицами души отторгает, потому что он несправедливый, жестокий, гадкий, мерзкий — такой, что вызывает только отвращение. Такой, однако, который подарил ей крепкого, рельефного, со скоростью немыслимой носящегося — ввязывающегося в передряги и их же затевающего. Чуть наклонившись, Пьетро шепчет ей в губы, умоляя немного расслабиться, и хрипло выдыхает, лбом прижавшись к странно горячей коже ее обнаженного плеча; она перехватывает его руку, на которую Максимофф пытается опереться, ощущая хоть какую-то прочность крутящегося вокруг пространства, и переплетает их пальцы, позволяя забыться в трепетном колком чувстве и разрешая иногда на скорости, что выше света, носиться вокруг — например, на случай стихийных бедствий с гангстерскими перестрелками диких животных, которые вечно что-то роняют и вот-вот могут сгинуть в недрах цунами прорвавшего газа, сносящего опоры дома; или же, как вариант, чтобы утром срывать ее сонные поцелуи, на которые сознание реагирует странно и заторможено.И я тону в тебе как в омуте. Кричат: «Мужчина, вы же тоните!»