— Такие как мы, мистер Шелби, всегда будут одни. И за всю любовь, которую мы получаем, приходится дорого платить.
Этим бы зубам быть в улыбке обнаженными, а не закусывать пробковую затычку темной бутылки. И рукам бы этим легко быть переброшенными черед сгиб локтя видного, ежедневно толстеющего политикана, а не в крови по самую трехглавую мышцу пытаться его, Томми Шелби, брыкающегося, удерживать. Она наспех закатывает липкие и промокшие рукава рубашки, смахивает волосы со лба, кивает Иеремии, который что-то выкрикивает в сторону, помогает натянуть нитку, схватывающую края неровной и пульсирующей раны на плече Томаса, из которой вырываются сгустки крови. Еще она не отходит, когда Полли пытается ее оттащить, и не возмущается, когда кто-то чересчур сильно сжимает ее руку, в средоточие дыры от пули, разворошенной бесчеловечными копаниями, направляя поток бледной алкогольной жижи, необходимой для дезинфекции, который дрожит, перенимая вибрацию ладоней. И, разумеется, она не говорит, что крови слишком много. Потом два момента — когда Томас впадает в бессознательное, и когда силы ее, наконец, иссякают, — сливаются в одну затяжную нервозность, она прощается, просит сообщить, если что-то пойдет не так, и приходит к Полли, опускаясь на колени к ее ногам. Доверчиво склоняет собственную голову, позволяя женщине распутать остатки прически, высвободив вьющиеся пряди, кое-где насквозь промокшие от пота и крови, и выдыхает — и заходится тихими слезами, в итоге превращающимися в неконтролируемое рыдание, такое, что навзрыд. Полли улыбается, гладит ее по волосам и спине, успокаивает; говорит что-то и тут же слушает пробивающиеся сквозь всхлипы признания, что сил ее больше нет, что не такой жизни она ждала — что, устав до могильного камня, кажется, больше не может, и вот-вот перегорит. Потом поднимает на женщину взгляд раскрасневшихся глаз, все еще остающихся прекрасными, и от ласки ее, скользнувшей по щекам, окончательно усмиряет бушующее в груди неистовство, потому что где-то — может, в душе или в сердце, или в кончиках пальцев, или на ресницах — обнаруживает крупицы терпения. И потому что, любя, не отрекаются.Мой первый повод Не спать ночами И первое «Люблю».
Вечером к нему приходит без единого следа усталости или признака того, что осточертело жить на пороховой бочке; пахнущая легкими кисловатыми духами, в чистой одежде и с искрящимся взглядом. Садится на край кровати, смахивает полотенцем с его лба взмокшие волосы и улыбается, когда Томас ее руку перехватывает, прижимая ладонь к сухим губам — тем, конечно, беззвучно задает ворох вопросов, на которые она никогда не сможет найти ответов. И вместо бесплодных поисков сидит, смотрит на него, понимая, что не может оставить — вот так, с дырой в плече; и, конечно, с пробоиной в том месте, где было сердце, которое она когда-то от него же получила на протянутых ладонях — измученное, гадкое, гиблое, во многих местах перетянутое темно-серыми обрывками ткани, которые на войне использовали вместо бинтов, а где-то наспех сшитое подобием нитки. Получила — приняла в дар и даже не усомнилась, зная, что остаткам гладкого гибкого органа будет у нее сохраннее; а образовавшуюся в его теле пустоту заполнила своим смехом, взглядом, голосом и прикосновениями — целым миллионом миллиардов, что рассыпа́ла по коже в каждое мгновение, когда была рядом. Не отрекаются; пусть ищут дом, что теплее и уютнее, и платье, что лучше сидит, и туфли, которые не станут сдавливать пальцы — но не человека, и руки, сжавшей крепкой хваткой ладонь, не отпускают. Глаза его, страшно голубые, смотрят ей прямо в душу; глаза его цвета порывов студеного ветра, идущего с моря — оттуда, где многовековые ледники и высокие горы, с которых сходят губительные лавины, все на своем пути сносящие; бора спускается с возвышенности и с катастрофической силой обрушивается на нее, как-то слишком уверенно перед его потоком стоящую — ту, что, улыбаясь, цепляется за поганую душу Томаса Шелби, целует и пытается его спасти, стремясь защитить от этой могущественной северной мощи, оттенка его чертовых глаз. Она недовольно цокает, когда он порывается встать, чтобы к ее губам прикоснуться, и бросает легкий взгляд на ползущее по бинтам пятно, но когда он ее все же целует, не может уже уловить ни единой детали мира, вокруг странно крутящегося и вращающегося — вопящего, что ей следовало бы бежать, не оглядываясь.Мне глубоко неважно было, что говорят. Хотелось утонуть в драме, И чтобы он нашёл и спас.
Томас ее на себя тянет, позволяя привычной тяжести тела расположиться на бедрах, и прижимается лбом к взмокшей коже напряжённой в мелком дыхании шеи. Его шепот, колкий и неразборчивый, почти мистическими спиралями расходится по ее груди, которую он неторопливо обнажает, расстегивая пуговицу на пуговицей, некоторые нетерпеливо и нарочно отрывая, чтобы она не могла от него сбежать посреди ночи, зная, что она и так того не может совершить. Как и не может уйти, оставив прощальное словечко и напоследок бросив пожелание удачи как милостыню бездомному калеке, развалившемуся на мощенной камнем улице — не может ни днем, ни ночью, ни в пылкое лето, ни в мрамором ползущую по стеклам зиму; ни сознательно, ни с ума сойдя, когда прощается с крупицами рассудка под его плавные неспешные движения, по телу пускающие дрожь и тягучую истому крайнего возбуждения. Он, между ее разведенных ног расположившийся, не обращает внимания на то, как болит рана, как ползет по бинту кровь — как своими касаниями, поцелуями и хриплыми выдохами в ее распахнутые губы сносит всякие преграды, стены, баррикады и плотины, которые неизменно и осторожно латает или возводит заново Полли, трепетно заботящаяся о том, чтобы все не обернулось провалом. Чтобы не окончилось красивой, но губительной сценой, внутри которой эти двое произведут обратный обмен, и Томми, получив ее сердце в полное пользование, долго будет его в ладонях вертеть, не зная, что с тем делать; потом в череде ночей решит продеть сквозь него тонкую цепочку, чтобы носить на шее маленьким вечно крутящимся напоминанием, чем заканчивается любовь. Возьмет нож, начнет проделывать отверстие, а она будет стоять неподалеку, смотреть, от боли изнывающая, и думать, хоть бы он рукава себе кровью не испачкал.Она говорила: «Хватит. Грустить сегодня некстати, Надень красивое платье Цвета молоко».
Лежащая на его груди, рукой накрывшая то, что чуть левее от середины странно ухает и сжимается, улыбается на ласковый поцелуй, который обжег макушку, и доверчиво засыпает, в кокон объятий плотно заключенная и дыханием убаюканная, пока по коже ползут неспешные волны удовольствия, гонимые его пальцами. И, может, даже не так уж и плохо быть посреди океана, разлившегося из-за очередного прорыва плотины; дамба сломана, снесены преграды — Томми засыпает только ближе к утру, абсолютно уверенный, что она никуда от него не денется и не сбежит, наспех натянув смятую и через пуговицу застегнутую рубашку, потому что в серый предрассветный час все равно никто не увидит следов несдержанности сумасбродного Шелби. Уверенный, что она будет рядом — и когда он проснется, и в каждый грядущий день, который без нее, верно, вообще не начнется.Ты можешь быть счастливой И будешь обязательно.