— Если повезет, это будет единичный случай.
Она улыбается и протягивает ему свою ладошку, доверчиво позволяя заключить ее, хрупкую и холодную, в крепкую сильную хватку, от которой, кажется трещат кости; она спрашивает, как поживает его дочурка, и ставит высокий фужер, из которого не сделала и глотка, на поднос пробежавшему мимо официанту, потому что знает, что Уолтер не выносит алкоголя. Еще, кажется, кидает взгляд на часы, плотно обхватившие его широкое запястье, и опускает взгляд, потому что именно она подарила их на Рождество — одно из совместных, и в том последнее. Маршалл заказывает чашку крепкого кофе и не обращает внимания на ее легкую обеспокоенность — как и на то, что, верно, занял место ее предполагаемого кавалера, потому что, так уж вышло, что вошел, увидел ее и посчитал нужным подойти. Но первый круг Ада начался намного раньше, когда ее взгляд имел над ним самую сильную власть, с которой не сравнится ничто, в мире существующее. Сейчас — проще; Уолтер отпивает обжигающий кофе и уточняет, помнит ли она, почему они расстались, тем вызывая у нее столь же пылкую и горячую волну, прокатившуюся от нежных плеч до напряженных икр, которые под столом скрещивает. — Не знаю, просто расстались. Разве нет?Укорять и винить — исчерпан лимит. Ладонями по лицу, увы, мне нечем крыть.
Второй круг Ада вспомнить легче — он странно свеж и даже близок; и связан с пальцами ее руки, тонкими и вечно холодными, чуть лиловыми под ногтевой пластиной, которые Уолтер целовал, перехватывая короткое движение — взмах ладони, — утром, днем и вечером: когда она поворачивала к нему ручку чашки, в которой утренний кофе, и когда щелкала его по носу, и когда обхватывала лицо, чтобы притянуть к себе и поцеловать, пока еще есть возможность — пока он с головой не ушел в работу, под толщу, из-под которой уже не вытянуть. Наверное, если бы на безымянном блестело кольцо, отражая всполохи витиеватых люстр, с потолка спускающихся хрустальным каскадом, было бы проще; но она не скованная ничем, кроме как его взглядом, тяжелым настолько, что невыносимым, и плечи ее от этого уходят вперед. Она упирается локтями в стол и кладет подбородок на переплетенные пальцы, шепотом заказывая что-то шоколадное или карамельное — а Уолтер добавляет, что если последнее, то подсоленное, и усмехается на то, как сильно расширяются ее зрачки, застилающие радужку. На третий круг они, как помнится, вышли вдвоем, но не на равных, потому что она проснулась у него под боком и долго лежала, недвижимая, боясь разбудить — его или дремлющее многовековое чудище, покрытое огненной чешуей и урчащее крепкой — такой, что не обхватить, — глоткой. Потом она выскользнула в душ и даже не пошутила, что повредила государственную собственность, в порыве несдерживаемой любви исцарапав плечи, руки и спину детектива и даже того кое-где искусав. Уолтер закатывает рукава темной кофты выше локтя и тоже подается вперед, тем заставляя ее отстраниться — и со стороны они, верно, выглядят как старая советская игрушка: та, что с медведем и дровосеком, которые синхронно друг другу движутся. Она разламывает ложкой сахарную корку, запеченную горелкой, и жмурится, когда он кончиками пальцев забирает из тарелки листочек перечной мяты, потому что помнит, что она ее ненавидит.Лучше на куски, чем такое. Миру мир. Спускаешь на меня собак, я слабак, пусть так.
И помнит, что четвертый круг перешагнул, сразу заскочив в ускользающий хвост пятого: не пришел к ней пару раз, не ответил на оставленные сообщения и звонки — и она снилась ему каждую ночь, разъедая острой щелочью мысли, не позволяя забыть, какого цвета у нее волосы и каковы они, если запустить в них пятерню, и как она может щуриться и усмехаться, обнажая самые кончики двух клычков — и как, конечно, шепчет ему, лбом уткнувшись в рельефное сильное плечо, улавливая секунду, пока он не начнет возмущаться, что отвлекает его от работы… Шепчет, что любит, не имея к нему никакой чертовой инструкции и никакого напутствия, что помогло бы, быть может, не сгинуть в чащобе его собственных чувств. Еще, черти ее дери, чтобы не забывал, как выглядит в его плотной огромной толстовке, вытянутой на бицепсах — утопающая в ткани, насквозь пропитанной его запахом и теплом; выглядит, кстати, совсем не так, как в легкой блузе цвета лепестков чайной розы, которые оттеняют обсыпавшие ее веснушки. Шестой? Нет, его не было. Но, если бы был, то Уолтер, плотно сжав широкой ладонью табельный, пустил бы себе пулю в висок, а на седьмом были бы ее глаза, сомкнувшиеся вокруг запястий и вен, и артерий жесткими кандалами, лишающими свободы — теми, которые она сама, конечно, даже не смогла бы поднять. Потому-то он ей и помог, склонив голову, потому что, эдакий гигант, выигрывает в росте и тем мешает его личной маленькой узурпаторше, кровавой монаршей особе, снести его буйную голову с плеч. Уолтер закрывает глаза, слегка потирая веки пальцами. Он устал и странно опустошен, и чертовски долго нормально не спал, потому что она ушла, и теперь среди ночи холодно, а кровать слишком большая и пустая, вмещающая на свободной половине чересчур много мыслей, которые ворочаются, друг в друга перетекая, и шелестят — точно погремушки ядовитых змей. И жалят его, а укусы жгутся, набухают и кровоточат, то там то здесь проявляясь пухлыми блямбами с мраморными белыми прожилками на багровой коже. И он на первом круге.Прошу тебя, только себе не лги, Ты полменя, я полтебя, но мы не целое.
Разбив десертную корку до конца, она отодвигает от себя блюдце и косится на него — несмело и загнанно, коротко вздыхая, когда горло начинает сводить слезами. — Почему мы расстались, спрашиваешь? Когда она выпрямляется, Уолтер улавливает знакомый хруст затекших суставов и пялится на то, как красиво и остро выступают под кожей шеи напряженные мышцы, а в глубокие ключичные ямки, при желании, можно было бы запустить крупных японских карпов — тех, что кои, тех, что парчовые, — и они, друг друга перегоняя, сверкали бы чешуей, даже не расплескивая воды. — Иногда, Уолтер, я, если помнишь, приходила к тебе, потому что мне очень нужно было положить на твои колени голову. Такое случалась, когда, стальная снаружи, она приоткрывала дверь в его кабинет и маленькие хилые створки — в собственное сердце, показывая, что под кольчугой и латами, и сотенными слоями непробиваемого железа, которое тащит на своих плечах, прячется уставший маленький воин, давно опустивший и руки, и вострейший меч. И глаза у него, одинокого и печального, утопают в слезах. — Еще, бывало, если не забыл… Она не продолжает, но стыдливо закусывает губу — Уолтер поднимает взгляд, пристально на нее смотрит и тем показывает, что помнит все, что ничего не забыл. И именно поэтому, верно, не может оставить ее в покое, несмотря на то, что они вдвоем, друг с другом, как на войне, и, когда он причиняет боль, то получает от нее вдвойне; но когда она любит — это будто Бог отпускает все его грехи. Он закрывает ее счет, но не встает и не уходит, и того же не позволяет ей; сидит, смотрит на самое прекрасное существо, которое не осмеливается назвать своим — и на самое запутанное дельце, с которым ему только приходилось сталкиваться. Замысловатый клубочек спутанных шелковых нитей и прочнейших цепей, и колючей проволоки, и оголенных проводов, а ему попросту хочется лишь одного: сесть, закатать рукава и медленно и вдумчиво распутать все ее узелки.Наверно, это нелепо, но я Скучаю без тебя, моя Вселенная.
Под неровным овалом света, что кидает высокий фонарный столб, Уолтер касается ее ладошки и переплетает пальцы, оставляя на покрасневших костяшках поцелуй; белые снежные мушки кружат и оседают на ее ресницах, а над ними — только распахнутое настежь небо и власть звездного скопища, прочитанная в натальных картах. Она кивает ему на лунную бляху и улыбается самыми уголками губ — так, в полнейшее полнолуние, она и берет за него, гиблого и опасного, как тротилом напичканная неваляшка, со всех сторон облепленная нитроглицерином, ответственность. Может, конечно, в день ровнейшего равноденствия, окончательно с ума его сведя, скинет в адские пучины и даже не обернется, но пока она к нему ластится, щекой прижимаясь к напряженному рельефу мышц груди, под которыми где-то там ухает сердце, и кивает, когда Уолтер предлагает ей поехать к нему: туда, в страшно пустую квартиру, где только кровать да чайник, чтобы утром заваривать кофе. Ну и, может, где-то внутри кухонных шкафов, если подвигать всякие комки пустоты, можно найти ею забытую жестяную баночку, украшенную странными то ли индийскими, то ли китайскими загогулинами, внутри которой мелкая чайная роза, сладко отдающая липовым цветом. Она поднимает на Уолтера взгляд, подбородком упираясь чуть выше солнечного сплетения, и в ее темных глазах Маршалл замечает отблески упавшей звезды, на которую решает не загадывать желание, зная, что оно, верно, не исполнится — так бывает, когда гиблые мальчишки просят что-то у Вселенной, у высших сил, у кармы; или у Бога. Усмехается, отдает эту хотелку ей, наблюдая, как она зажмуривается и что-то быстро шепчет, носом уткнувшаяся в его грудь, а по коже ползет ее обжигающее дыхание, пробирающееся под ткань; отдает — свое он истратил, у Бога ее загадав. А тот, видимо, услышав стенания чего-то, что живет беспокойным суматошным созданием в упругой реберной клетке и высоко воет, когда ночи становятся тягучими и мерзко бессонными, взял да и исполнил, добавив скромное «Спрячь». И опустив трепетное «Сохрани».И не друзья, и не враги. Я — твой недостаток, ты — моя Вселенная.