***
Голоса ребят за спиной — так даже лучше, когда он слышит их счастливые радостные возгласы; так лучше, что к нему сейчас не лезут, до него не допытываются, не докапываются, не обращают внимания, не пытаются развеселить глупыми шутками. Он не хочет никому портить выходной своим кислым лицом и отсутствием серотонина даже на уровне костей: ему не хочется притворятся. Нужно подумать. Подумать обо всем. Море облизывает берег и изредка неприрученные горькие капли долетают даже до Мина — он лежит на боку, чуть прикрывшись пледом, глубоко дышит, не смыкая глаз: какие-то странные строчки неуловимой песни укладываются у него на языке, и он беззвучно их повторяет, почти что слыша в голове музыку: бесконечно грустную, протяжную, спокойную, со вкусом морского прибоя и соленого ветра, со звучанием воздуха и холодного весеннего ветра: музыка цвета лазури… будь у него силы, он бы взял ноутбук и тут же записал это мгновение, но… но вот уже месяц и половину он ничего не может делать. Он обхватывает собственные пальцы, продолжая глядеть на неспокойные волны, пока, наконец, вдруг не позволяет себе мысль, от которой бегал все это время. Быть может, Хосок тогда поступил так, как нужно… правильно… даже необходимо? Быть может, это все глупая затея, быть может, и нет никаких чувств? Быть может, он сделал так, чтобы Мин не успел запустить его к себе в душу так глубоко, чтобы…? Забыть.? Отпустить..? Отпустить. Он сглатывает: возможно, вся эта влюбленность, все эти светлые чувства, все эти мысли и надежды — полная несуществующая чушь, которую он со скуки себе придумал? Резкий выброс гормонов, случившийся по случайному стечению обстоятельств? И теперь только нужно подождать, только нужно дать время, чтобы все улеглось? В конце концов, никакие это не высшие чувства извне — всего лишь биология и совсем скоро, в теории, он должен перестать чувствовать эту странную тягу, а сердцебиение перестанет прыгать, все бабочки в животе умрут от голода, ладошки тоже не будут потеть… В языке науки нет такого слова, как «любовь». Он и никогда не испытывал ее, может, спутал с расстройством желудка? Он сжимает губы: но разве надежда — это тоже что-то из разряда биологии? Надежда — это не гормон, это не химическая реакция, это то, что объяснить словами невозможно, но это чувство самое явное и отчетливое, чувство, которое биением сердца выбивает внутри его имя, чувство, которое не позволяет отпустить Хо - надежда... Как бы грустно это ни было, классики правы — надежда умирает последней. Вдруг она вообще не умрет? Вдруг она будет жить и напитывать его гормоны, пока сам он не умрет? О, это невыносимо. Странные мысли. Он понимает то, насколько сильно он запутался и насколько сильно он больше не хочет об этом всем думать. Потирая лоб одной рукой, другой потягиваясь за телефоном, он неопровержимо признает наличие в груди надежды — она там, запутавшая меж окаменевшей тоски и голубой грусти, прорывающаяся сквозь сомнение и неприязнь к себе, там, сеющая свои семена и дающая плод. А, значит, и подпитывающая чувства к Чон Хосоку. Нет, он не обманывает себя — вот оно, доказательство существования чего-то такого, что наука не в состоянии объяснить: находится прямо в его грудной клетке — хоть рентген делай, там все видно. Может, лучше, чтобы этого не было вовсе? Если бы был специальный аппарат для стирания чувств, стер бы он главу под названием солнце на щеке?. Излечился бы от этого? Ведь тогда, наверное, было бы не так больно... Глупо, глупо, глупо. Как все это глупо. Он обновляет ленту инстаграма и по привычке уже заходит на его страничку — там ничего, пустота. Никаких новых обновлений, фотографий, историй. Пустота в чате с ним, пустота в журнале звонков. Солнце как будто спряталось под облаками, и его совсем-совсем не видно. Почти даже не верится, что оно есть. С обидой он блокирует телефон, прячет его в карман, сильнее кутается в плед, когда кто-то из-за спины кладет руку на его плечо: — Я решила последовать твоему примеру и сбежать от этих безумных, — слышится усмехающийся голос девушки позади, что машет рукой в сторону парней у домика, — я присяду? Юнги лишь сухо кивает: ему уже все равно, что происходит в его жизни, пусть делает, что хочет. Лаура опускается рядом на плед и с улыбкой оборачивается на парня, одной рукой придерживая свои длинные рыжеватые кудрявые волосы, развивающиеся от ветра; от нее вкусно пахнет какими-то цветочными духами и яблочным пирогом, который она испекла с утра; от нее почти не хочется убежать. — Думаешь, наверное, о, пришла, сейчас будет доставать, — он смущенно улыбается, — мы же с тобой никогда особо не общались… но не переживай, я не parpelur, — хихикает, — как это по-корейски? Болтушка? — А Чонгук видимо parpelur? — он почти без эмоций спрашивает, ежась. — Ну, у меня, как у его девушки, есть некоторые привилегии, но я… не знаю, почему ты такой грустный, хаха, — француженка смеется, — я знаю, что Чонгук что-то знает, но он никому ничего не рассказал, будь уверен. Просто… просто все равно чувствуют, что что-то не так, вот и все. Вы же все-таки семья, — девушка пожимает плечами, Юнги выдыхает: после утренней стычки с Намджуном прошло пару часов, но все равно кошки скребут на душе и тошно от себя же - он не любит, когда хоть кто-то между ними вздорит. — Просто, знаешь… — она какое-то время смотрит на него, будто бы спрашивая разрешения, и когда не видит на его лице признаков особого нежелания, устраивается на пледе удобнее, поворачиваясь к парню, — иногда просто достаточно того, что рядом кто-то есть… выбора у тебя особо нет, потому что сейчас у парней более важная тема для разговора — решают, с каким соусом лучше подавать мясо и, кажется, Сокджин сейчас пойдет войной на Тэхёна… не суть, — она улыбается, — так что буду я, уж прости. — Ничего, ты вполне подойдешь, — он все же усмехается, хотя внутри все так же гадко — только делает вид, что у него есть какие-то эмоции: на самом-то деле, они все иссохли, как ссыхается горная речка в летнюю жару. — Я могу уйти, только скажи — просто невыносимо на тебя смотреть вот так, ты как будто умирать сюда приехал, — она тянет свои же пальцы, — еще не выкопал себе умирательную яму? — шутит, — парни толстокожие, им трудно понять, так что… — она аккуратно кладет руку на его плечо — даже слишком — получается робко, скомкано, — у меня тоже не так давно закончился очень тяжелый период в жизни — ну, ты знаешь, наверное… про мою бабушку во Франции? Мне было так плохо, но я даже не подозревала, что всего лишь присутствие кого-то рядом поможет вытащить из такой черной дыры, из которой, казалось, не выкарабкаться. Но оно так работает… Чонгук так вовремя появился рядом со мной, - она задумывается, ныряя в собственные воспоминания, слегка улыбаясь себе, но потом вдруг прерывая себя же, - прости, не об этом сейчас... и мне все еще трудно красиво говорить на корейском, — пожимает плечом, — если бы ты говорил на французском, понял бы, что я хочу до тебя донести. — Ничего, для студентки по обмену у тебя выходит… вполне себе, — лениво улыбается, не смотрит на нее. — Кхх, спасибо, но сейчас не о моем корейском… я просто… не хочу быть равнодушна, — она спокойно отвечает, переводя взгляд на море, — и, как бы странно это ни звучало, неравнодушию нужно учиться, так что я здесь еще первоклашка, выходит у меня так себе... мы с тобой люди совершенно разные, но все-таки что-то общее у нас есть — мы люди с чувствами, — она собирает свои колени, кладет подбородок на них, — поэтому я понимаю, что сейчас хватит просто присутствие кого-то живого рядом… чтобы не чувствовать себя таким… одиноким. Бесконечно грустным. Юнги сначала оставляет длинную паузу, потом, помедлив, приподнимается на руке — смотрит на профиль девушки, переводит взгляд на море, садится. К вечеру становится холоднее, и ему уже хочется уйти в дом, чтобы погреться, но море не отпускает, продолжая ему нашептывать, как не отпускают мысли, которые накатывают на него точно также, как волны; да, ему сложно открываться другим, говорить с ними на личные темы, но… — Тут другое, — выдавливает он с трудом, покусывая нижнюю губу, — я сейчас понимаю, что тут… другое. Я… кх… я не из-за себя такой грустный. — Ты можешь не говорить, если тебе трудно, — она понимающе глядит на него. — Нет… нет, наверное, мне… мне уже так тяжело молчать, — он с грустью усмехается, опускает взгляд, — просто… зимой… — выдыхает, — зимой я вдруг понял, что я совершенно другой человек, не такой, каким себя считал все это время… хотя… может быть, все это грани меня же самого и зимой открылся тот, о ком я никогда не подозревал? Ладно, сейчас это не важно, — потирает глаза обеими ладонями, — я… я раньше никогда не влюблялся, — смущенно приглушенно хихикает, — и я никогда раньше не был отвергнут… и… — он спешит исправиться, — но нет, тут другое, все так… Слова ни в какую не ложатся на язык, и он больше не в состоянии расчесать их и прилежно разложить на слоги и внятные звуки; его переполняет: переполняет не потому что Хосок убежал тогда, его переполняет от того, стоит ему представить Чона там, в Тэгу, одного. Что если слова Намджуна — правда? Что если он… если он до сих пор пытается справиться с этой проблемой? Один? За него становится так невыносимо обидно, настолько, что хочется встряхнуть его, хочется сжать его, не отпускать, тысячу раз извиниться за все, что было… На миг он приоткрывает рот, будто бы желая что-то сказать, но необходимость отпадывает: мысли вдруг сами собой выстраиваются в прилежную прямую линию - он понимает, почему вдруг так разозлился на Намджуна. Ему теперь вдруг неважно, отвергнет его Хосок или нет, будет не особо важно, если Чон ничего к нему не чувствует, это теперь… на втором плане. Важно, что он готов стать тем, кто будет рядом в трудную минуту. Важно, что он не хочет оставаться неравнодушным. Важно не то, что он будет любимым, важно то, что он может быть просто кем-то живым, который может посидеть рядом, когда плохо. Просто быть рядом. Так вот оно как работает… — Я… — начинает он, принимая новые для себя мысли, — раньше думал, что любовь эгоистична, а только что понял, что… я - дурак, — сжимает голову, — жалел себя все это время, думал, какой я слизняк, а тут… оказывается… — качает головой, — пару минут назад думал о том, что лучше бы вообще ничего не чувствовал, думал о том, как избавиться от этого чувства, излечиться, а сейчас… — Если честно, я ничего не понимаю, что ты говоришь, и тут дело не в том, что я плохо разбираюсь в корейском, — она пытается мягко улыбаться, — просто я плохо знаю твою историю, но… — девушка аккуратно кладет свою ладонь на его, — в любви нет эгоизма… у нас во Франции говорят L’amour est la seule maladie dont on n’aime pas guerir — любовь — это единственная болезнь, от которой не хочется излечиться… — Так это все-таки болезнь? — он начинает шутить, усмехаясь — внутри тоже становится легче. — Мы, французы, не особо смышленые, — она смеется, — шучу, конечно, не вздумай поверить в это! Я этого не говорила, — хохочет, — но даже если это болезнь, то болезнь прекрасная и… исцеляющая? Парадокс... — Тогда… тогда ладно, — он улыбается, — я с детства ненавижу болеть, но в этот раз, пожалуй… ладно, — ухмыляется, — на этот раз ладно… Он поворачивает голову в сторону и, наверное, впервые за все это время чувствует не просто легкость — он чувствует, что знает, что нужно сделать. Неважно, что будет потом или чем это закончится: у него есть это знание, и он это сделает. Потому что иначе не может быть. Потому что он неравнодушен. — Эй, я ревную! Чего это вы тут шепчетесь? — Чонгук подходит сзади с улыбкой, в руках мяч, который они днем пинали с парнями и все извалялись в песке. — Ревность — это дочь эгоизма, а в любви эгоизма нет! — начинает Лаура, смеясь и оборачиваясь, — получается так, что ты меня не любишь? — Что? С чего ты взяла, что я ревную тебя! Я ревновал своего хёна! — он хохочет, обнимая сзади свою девушку, — Юнги-хён, мы там мясо вкусное пожарили, пиво холодное достали, только тебя и не хватает. Или у тебя все еще эмо-период? — Чонгук, а, — выдыхает парень, поворачиваясь, — никакой это не эмо-период был! — Да, а что тогда? Грустное лицо, грустная музыка, не ел совсем, еще и на Намджуна нашего наехал, он вон, бедный, сидит, переживает, места себе не находит… — парень усаживается рядом, — нет, правда, тебе лучше? Правда. Стало лучше. Каким-то волшебным образом Лаура оказалась права — оказывается, настолько легче, когда ты не один. Настолько проще, когда за твоей спиной стоят те, кто никогда не отступится и не отвернется. И это новое чувство понимания, что ты сам можешь стать таким человеком для кого-то другого… вдруг воодушевляет Мина. Уже одного знания достаточно. Остальное — временные трудности; просто, как оказалось, он не был готов к некоторым вещам, через которые проходят многие — ведь, по сути, ничего страшного с ним не произошло, ничего не поправимого не приключилось… просто… просто нужно идти дальше — туда, где виден солнечный свет. Меланхолия и апатия — это все, конечно, жутко привлекательно и аппетитно, но не имеет особой пользы. — Да, лучше, — признает он, — но еще не до конца. — Так, — Чон с готовностью закатывает рукава, — что, где там этот конец, я его щас сюда притащу, мы его быстро…что нам надо с ним сделать? Порешать, порезать, испепелить, испугать? Только скажи, я этому концу такое сделаю... — Чонгук, — Юнги смеется, вставая с пледа, — нужно просто быть рядом и быть собой, получится такое? Пойдемте есть мясо, а еще… я же гитару взял? — О, боже, всевышние услышали наши молитвы, — парень нарочито поднимает глаза наверх, соединяя кончики пальцев, — Юнги-хён вернулся!***
Пальцы быстро перебегают по струнам, и Юнги огибает взглядом собравшихся — почти все подвыпившие и расслабленные, они сидят в полукружке, качаясь под мелодию, что вырывается из-под пальцев Мина, пока он тихо, почти неслышно напевает известные только ему слова еще не появившейся на свет песни; но он точно знает, как она будет звучать, как она будет чувствоваться, какой у нее будет запах и цвет — что-то бесконечно лазурное, легкое, воздушное, но теперь… нет, не грустное. Окрашенное надеждой, исцеляющее, с золотыми нитями солнечного света, с разноцветными льняными флажочками на ветру, с колокольчиками... Он до сих пор не может четко обрисовать все собравшиеся у него в один-единый нервный пучок мысли, не может выразить их посредством слов, но это могут сделать его пальцы, наигрывающие мелодию; он увидел ориентир — нужно идти туда и быть там, где на твоей щеке лежит луч солнца. Пальцы останавливаются, и теперь только море за спинами звучит во всей красе; парни, призадумавшись, молчат, и Юнги выдыхает — он слишком много молчал за последнее время: — Я… — несмело начинает он, опуская голову, — надеюсь, вы простите меня, что в последнее время был таким загруженным и… тяжелым? Всем надоедал своим грустным лицом... На это были причины… как я думал, но сейчас мне правда легче, — он слабо улыбается, — я отпустил кое-кого, так что… просто хочу сказать спасибо, что терпели меня и… Намджун, — он смотрит на парня, — прости за то, что случилось утром. — Ерунда, это и правда была моя вина, и я не сделал то, что должен был…- Намджун будто бы чувствует облегчение, но вместе с тем в глазах все еще стоит беспокойство, волнение. — Я, правда, был зол на тебя утром, но потом понял, что не имею права предъявлять к тебе какие либо претензии… я был зол на твое равнодушие, но потом понял, что я не могу тебя в чем либо упрекать, ведь всегда нужно начинать с себя, а я-то и сам далеко не идеал… в конце концов, все мы совершаем ошибки. Главное, чтобы была возможность исправить их… осознать… почерпнуть урок? - он делает паузу, - Намджун, не смей думать, что ты ужасный и отвратительный, забудь об этом... ты самый человечный из всех нас, так что никогда так о себе больше не говори. Ты - прекрасный друг и хороший человек. Знай это. Намджун безмолвно кивает головой, улыбается, в глазах - почти что слезы; ему все равно тяжело, и он нервно перебирает пальцами, но улыбка на лице говорит о многом - он как будто бы искупил вину, хотя... хотя решил, что это только начало его пути: предстоит многое сделать, чтобы он реабилитировался в своих же глазах. — Юнги, — Чонгук выглядит потерянным, встревоженным, и он чуть наклоняется к хёну, — ты сказал, ты… отпустил… кое-кого.? — А?...Что? — он усмехается, только сейчас понимая, как это звучало, — да, отпустил. Себя прежнего: сконцентрированного на своих проблемах и на своих неудачах, себя прежнего, который только и делал, что жалел себя, но теперь… теперь мой мир не только вокруг меня вертится, — улыбается, чуть опуская голову. — Так, значит…? — несмело продолжает Чонгук, глядя на него исподлобья, слабо проблескивает хитрая улыбка. — Да, да, парни, так уж вышло, что я влюбился в Чон Хосока, так что живите с этой информацией и попытайтесь ее принять, — сказать это вслух оказывается неожиданно легче и проще, но он все равно не смотрит в глаза своим друзьям, — влюбился в… парня. Кто ж знал... — Так мы… знали? — Чимин неловко мнется на своем стуле, поджимая руки под свои ноги, — а что такого? - тихо улыбается. — Чонгук все-таки всем разболтал? — щурится. — Эй! — вскидывает руками. — Да нет, просто… ну… поняли? — Чимин пожимает плечами, — типа… а кто-то не понял? — Я не понял, — начинает Сокджин, — но потом понял, но думал, что все остальные не поняли и какое-то время присматривался ко всем, думал, что я величайший клоун… потом-то я вспомнил, что мы все живем в цирке, который только из клоунов и состоит, — он как будто с грустью всхлипывает, — блин, ну почему он, а не я, Юнги! — начинает он играть, прижимая руки к груди, — ведь я в твоей жизни появился намного раньше…! Ты был светом моей жизни еще до того, как…! — Заткнись, Джин! — смеется Юнги, слегка краснея. Его голову слегка кружит — и не от алкоголя — он не пил сегодня, а от того, сколько светлых чувств он испытывает к этим ребятам; здесь, у моря, у ночного костра под звёздным небом и под шум прибоя, он ощущает себя дома только потому что он с ними только вот… нужно закончить этот еще неполноценный паззл. Завершить его. — Намджун, — он шмыгает носом, — ты ведь тоже не пил еще? Качает головой, слегка улыбаясь: все же, у него как камень с души упал, когда Юнги сказал ему те слова. — Тогда… тогда… отвезешь меня на вокзал? — он улыбается, заливаясь краской еще больше, — мне вдруг очень срочно нужно в Тэгу. Он не заканчивает продолжение, но там, на самом кончике языка остается несказанная фраза — ему очень срочно нужно в Тэгу, чтобы просто быть рядом. Остальное неважно.