Кай

Чонгук занял своё место в партере рядом с Намджуном. Он чувствовал себя не совсем комфортно, поскольку тот пришёл сюда с женщиной, поэтому старался контактировать с ним по минимуму, дабы лишний раз не отвлекать. Конечно, это немного расстраивало, но спутница его была действительно милой, что не позволяло ему особо огорчаться по этому поводу. Mozart. Lacrimosa, — прочёл Чонгук название спектакля на буклете. — Что значит «лакримоза»? — спросил он Джуна, почему-то уверенный, что тот должен это знать. — «Реквием» Ре минор — траурная заупокойная месса, последнее незавершенное произведение Моцарта, над которым он работал вплоть до самой смерти. «Mozart. Lacrimosa» — это спектакль, в котором на благородную классику сочинён современный танец. Он рассказывает о современном мире, где страх рождает неуверенность и жестокость, о мире, в котором нет места прекрасному, но единственный путь, по которому должен идти человек — это путь к любви. Здесь будет множество отсылок к жизни самого Моцарта, будь внимателен, — пояснил Джун. Чонгук печально улыбнулся. Намджун всегда думал о нём гораздо лучше, чем он того заслуживал. Он мало что знал о классической музыке и уж тем более о композиторах. Чон посмотрел на сцену, где появились актёры труппы, скрыв лица под масками чёрного цвета. Никаких многотонных декораций или сложных костюмов. Всё безликое и бесцветное. Отличное обозначение современного мира, — подметил Чонгук. Особенно ему понравились маски. Он тихо усмехнулся, отмечая про себя, что его взаимопонимание с окружающими с течением времени тоже извратилось донельзя. Он являл себя настоящего и слыл за лицедея, разыгрывал спектакль — людям казалось, перед ними подлинная суть. Заиграла музыка. Mozart: Piano Concerto No.23 in A major in A major, K.488 — 2. Andante. Нежные звуки мгновенно наполнили душу чем-то светлым и одновременно грустным, будто то была мелодия ностальгии по давно ушедшим временам, когда он держал тёплую маленькую ладошку в своей руке и был счастлив. Каково это быть счастливым? С тех пор он уже и не знал. Танцоры на сцене мгновенно представились Чонгуку парящими в воздухе птичками. Руки их двигались словно крылья, а ноги возносили высоко над полом. Он видел первых весенних ласточек в человеческих обличиях. Но одна птичка была прекраснее всех. Чон заметил её с первых секунд. Каждое движение изящное, мягкое, какая-то знакомая нежность… если бы только он мог видеть то лицо, что скрывалось под этой бесчувственной маской… Mozart: Adagio in B minor, K.540. Маленькая птичка плавно закружилась, потом резко остановилась, заигрывая с публикой внезапно таким понятным языком жестов. И не было Чонгуку больше дела до остальных, глаза его оказались прикованы лишь к одной ласточке. От ее действий тронулось что-то в его душе, что-то прекрасное и независимое от остального мира. Тревожная Mozart: Kyrie in D minor, K.341, и его ласточка вдруг опустила руки, отступая вглубь сцены. Чонгук неосознанно подался вперёд. Он один это видит? Один ли он чувствует, как гибнет медленно несчастная птица под оркестровые звуки? Одна симфония сменяет другую, местами она пытается жить, торжественно поднимая голову, потом вновь рассыпается, хватает себя за горло, выгибается от непомерной боли, падает на колени, поднимает себя силком, снова пытается жить и снова падает… Чонгук непроизвольно сжался и, не выдержав, закрыл глаза. Мелкие мурашки пробежали волной по всему телу. Я хочу умереть. Хочу умереть. Хочу умереть… — зашептал внутренний голос. Собственные страдания вдруг захлестнули его с такой силой, что с каждым тяжёлым вскриком виолончели, казалось, они вот-вот разорвут ему грудь. Пути назад нет. Его настоящее как застывшая глыба льда, обреченная вечно дрейфовать в одних и тех же ледяных водах бескрайнего океана. Что не делай, как ни старайся — всё напрасно. Впереди только грязь и притворство — мучения, что всё тягостнее и тягостнее. Чонгук знал только один способ избавления от этой боли — испытать боль сильнее. Ему нужна была новая рана, чтобы отвлечься. Но ничто больше не могло его тронуть в полной мере. Собственная жизнь показалась ему мерзкой, и чем дольше она будет длиться, тем больше мерзости будет посеяно. Однако, вера, призванная даровать ему смирение перед судом Божьим, была отвергнута им в ту же секунду. Чон больше не верил в существование милостивого Господа и рая, он мог поверить только в ад. Mozart: Requiem in D minor, K.626 — Lacrimosa, — Чонгук почувствовал близкий конец. Реквием. Маленькая птичка бьется из последних сил, но в какое-то мгновение замирает в воздухе и падает на пол, будто не дыша. Музыка затихла, растворяясь эхом в гробовой тишине. Зрители замерли, никто не хлопал, дожидаясь, когда поднимутся танцоры. Первые шевеления, и зал взрывался аплодисментами. Чонгук продолжил сосредоточенно ждать, даже не осознавая, что задержал дыхание, — его птичка поднялась с трудом самой последней. — Они не снимут масок? — разочарованно спросил Чон, наблюдая, как танцоры, поклонившись, покидают сцену. Намджун отрицательно качнул головой. — Я заметил, ты наблюдал за Каем. Интересно, как он выглядит? — мгновенно раскусил он его. — Ты знаком с ним? — Однажды он поразил меня так же, как и тебя… — Ким повернулся к нему так, чтобы его девушка не могла видеть то, как он недвусмысленно повёл бровью. — И какой он? — шёпотом спросил Чон. — Неприкосновенный, — усмехнулся Джун. — Ты можешь представить нас? Намджун улыбнулся, посмотрев на него с каким-то сожалением, и несколько раз задумчиво кивнул. Он провёл его по небольшому коридору, ведущему к служебным помещениям и, остановившись у одной из дверей, несколько раз постучал. По другую сторону гримёрки щёлкнула щеколда. Молодой парнишка, увидев Намджуна, тут же широко распахнул перед ним дверь, кажется, тот был здесь частым гостем, что не слишком-то удивило Чонгука. Ким любил общаться с интересными людьми. — Познакомьтесь, это Чон Чонгук, мой друг и деловой партнер, — представил его Джун. Все присутствующие приветственно закивали, некоторые из них одарили его рукопожатием, и лишь один из артистов, тот ради которого он, собственно говоря, и стоял сейчас здесь, не проявил ни капли радушия. Как-то нехотя он отвлёкся от телефона и повернулся к нему лицом. У Чонгука сердце ухнуло куда-то в пятки. Он смотрел и не мог поверить. Не мог вымолвить и слова. Пак Чимин. Это был Пак Чимин. Или нет? Где тот трогательный парень с тёплыми медовыми глазами и солнечными волосами? Куда делся его добрый, мягкий взгляд? Перед ним стоял уверенный в себе молодой мужчина. Подтянутый и стройный, с сильным натренированным телом. Волосы выкрашены в черный, в глазах голубые линзы, взгляд бесстрастный и отрешённый, отчего казалось, что и не глаза это вовсе, а кусочки льда и, правда, Кай из сказки «Снежная королева». Он был невероятно красив… и также невероятно равнодушен и холоден. Как айсберг, потопивший Титаник или как двуглавая Денали, убившая в своих льдах больше сотни альпинистов. Ни один мускул не дрогнул на лице Чимина. Только полных губ его на мгновение коснулась вежливая улыбка, он спокойно протянул свою маленькую ладонь и ровным тихим голосом произнес: — Приятно познакомиться, меня зовут Кай. У Чонгука оборвалось всё внутри. Чимин смотрел на него так, будто впервые видел. Может это мираж? Может быть, он слишком много думал о нём в последнее время, и его сознание сыграло с ним в злую шутку? Чон взялся за его ладошку, она была тёплой и мягкой. Чимин легонько сжал её в ответ. Боже… он сжал её в ответ. Чонгук почувствовал, как слабеют колени. — Чимин… — прошептал он и с надеждой заглянул ему в глаза, сам не зная, что хотел бы там увидеть. В них больше не было ни былой нежности, ни любви, ни ласки. В них не было даже грусти или обиды. Они были абсолютно пусты. Только огромное и разрушительное «ничего» таилось в бездне его чёрных зрачков. Чимин был холоднее русской зимы. — Меня зовут Кай, — повторил он невозмутимо и улыбнулся. Его улыбка была остра, как лезвие обоюдно заточенного ножа, ей можно было вспороть сердце. Чонгуку стало тошно. Они стояли совсем близко и держали друг друга за руку, но, кажется, были разъединены больше, чем, если бы между ними разлился целый океан. Маленькая ладошка выскользнула из его руки. Что ж, он и так держал её дольше, чем обычно длится рукопожатие. — Чонгук был очень впечатлён вашим спектаклем, — пришёл на помощь Джун, заметив, что друг его замешкался и очевидно онемел. Растерявшийся Чонгук закивал, продолжая безотрывно смотреть на Чимина. — Да, это было великолепно. Я наконец увидел, как ты тан… — он резко осёкся и тут же исправился, — наконец, увидел танцевальное театральное представление. — Мы рады, что вам понравилось, — сказал Чимин. — Будем счастливы видеть вас снова. Дежурные фразы, произнесённые с такой же дежурной улыбкой, окончательно заставили Чонгука ретироваться. Его обычная напористость испарилась так же, как капля воды испаряется на раскалённой сковородке. — Обязательно приду, — сказал он, медленно отступая. Чимин смерил его равнодушным взглядом. Конечно, он бы солгал, если бы сказал, что ничего в нём не ёкнуло в этот момент. Откровенно говоря, ему стало тяжело дышать, пока он пытался игнорировать щекочущее чувство злости в своём сердце. Лучше бы было ему не смотреть на Чонгука совсем, и он перевёл взгляд на Намджуна, интересуясь его впечатлениями. Однако, несмотря на желание, чтобы Чон немедленно исчез, ему стало приятно, что тот оказался так удивлён и растерян. В целом Пак был доволен тем, как он на него смотрел. Пока не вспомнил, что ненавидит его. — Рад был увидеться, — вежливо обнял его за плечи Намджун. — Я тоже, — кивнул Чимин. — Всего доброго. — Всего доброго, — выдавил из себя Чонгук, последним покидая гримерку. Чимин глубоко вздохнул, подумав, что Чонгук наверняка ожидал от него смятения, слёз или хотя бы скорбного взгляда. — Черт с тобой, сукин ты сын… — прошептал он, отворачиваясь к зеркалу, и прижал указательные пальцы к уголкам заслезившихся глаз.

***

Кай… меня зовут Кай… — звучал в голове мелодичный голос снова и снова. Чонгук откупорил бутылку вина и выпил первый бокал залпом. Стоило вспомнить тот ледяной взгляд, с которым смотрел на него Чимин, как сразу хотелось открыть шкаф и укутаться во что-нибудь тёплое. Он мог ожидать чего угодно: злость, обиду, ненависть, готов был получить пощёчину, даже не одну пощёчину, но только не полное безразличие. Чонгук наполнил ещё один бокал и сел на край кровати, отрешенно смотря на тусклый свет настольной лампы. Таково проклятье молодости: то, что познаётся впервые — захватывает полностью, до самозабвения. Случившееся с ним в юности напоминало ему трещину в стекле, которую он тщетно пытался залепить клочком изоленты всю последующую жизнь. Однако хрупкие надежды исправить сей дефект — гибли безвозвратно, не выдерживая резких порывов отчаяния. В такие моменты Чонгук был особенно склонен рисовать себе совместное с Чимином будущее. Каким бы оно было, если бы они имели возможность засыпать и просыпаться в одной постели? Каким бы было их будущее… Чон приложил ладонь к груди. Каждый удар сердца отзывался тупой болью. Он знал, что означает это равнодушие в некогда любящих глазах — Чимин покончил с ним раз и навсегда. И было одно очень правильное слово, которым, как считал Чон, он мог бы теперь описать себя лучше всего: отверженный. Так говорят о разных выродках и нравственных уродах, таковым сейчас чувствовал себя и Чонгук. Он был отверженным. В дверь постучали, но Чон остался неподвижным. Кто-то вошёл и сел на противоположный край кровати. Это точно был не отец и точно не мать, для них такое долгое молчание было чем-то невозможным. — Я пришёл сказать, что Чимин нашёлся, если тебе интересно. Минхо. Это был Минхо. Чонгук резко сел, поворачиваясь к нему лицом. — Где он был? — отчего-то шёпотом спросил Чонгук. — На кладбище. Плакал у могил своих родителей. — Господи… Чонгук прислонил ладонь к лицу, но тут же одёрнул её, поморщившись от боли. — Откуда ты знаешь? — Его друг, тот, который раскрасил тебе морду, встретился со мной, чтобы вернуть пиджак, бумажник и деньги, которые Пак Чимин взял у меня на проезд. Минхо смотрел на него сверху вниз, даже не скрывая своего презрения. С самого детства между ними была негласная вражда. Их вечно сравнивали между собой, и каждый хотел быть лучшим. Минхо всегда проигрывал. А в этот раз победил. — Должно быть, ты рад… — сказал Чон, чувствуя, как сжимается желудок от ярости. — Чему рад? — Не делай вид, что ты не знал, что между мной и Чимином что-то было. — Я не вынуждал тебя насильно поливать сиротку дерьмом. Ты пошёл на это добровольно. Не пытайся теперь переложить всю вину на меня. — Нет, ты вынудил меня пойти за тобой. — Только слабаки безвольно волочатся по чьим-то следам. Ты придумываешь себе оправдания, потому что эта истина тебе не по плечу. — Считаешь меня слабаком? Минхо, тяжело вздохнув, отвёл взгляд. — Ты обидел его. Не я, придумавший всё это, не Лухан, толкнувший его на сцену, не Тэён, укравший ведро с помоями, а ты. Потому что ты мог всё остановить, мог просто сказать нет, но ты решил играть до конца, бросил мальчика на растерзание и наблюдал спокойно за его мучениями со стороны. Богом клянусь, Чонгук, я думал, ты не сможешь, думал, ты передумаешь в последний момент. Я так на это надеялся… нет, я был в этом уверен… — Я этого не хотел, — жмурясь, прошептал Чонгук, желая провалиться сквозь землю, потому что чертов Минхо говорил слишком правильные вещи для подлеца. — Я не хотел, причинять ему страдания. — Но ты это сделал, — Минхо поднялся, намереваясь уйти. — Ты привык побеждать, Чонгук. Но это совсем не значит, что всё это время ты был лучшим. Ты всегда был подлым и нечестным, хоть и считали все наоборот, — он остановился у открытой двери, оборачиваясь. — Я надеюсь, ты запомнишь сиротку на всю жизнь, пусть он будет тебе уроком…