***
Самойлов вломился в репетиционную даже не как снег на голову, а как кот, огромный взлохмаченный котэ, выпавший с десятого этажа на голову ничего не подозревающего прохожего. На ходу расстёгивая куртку и отправляя шапку в долгий полёт до вешалки, стоящей в противоположенном углу (хотя, если по-честному, с меткостью у Глеба было так себе, а значит, ни в чём не провинившемуся головному убору предстояло несколько часов проваляться на полу, и дай Бог, чтобы хозяин не забыл его оттуда забрать), молодой человек, только что открывший дверь ногой, сейчас стоял посреди зала и шумно вдыхал воздух в тщетных попытках отдышаться. Немного погодя он всё же смог выдавить из себя нечто нечленораздельное, но по видимому означающее: «При…вет…всем…». В ответ доносились лишь едкие фразы по типу: «Явился!», «Ну наконец-то!», «Какие люди!» и только одно скромное «Здравствуйте…». Финальное высказывание больше всего удивило Глеба. К токсичности и грубости, в том числе и со стороны брата, он уже привык настолько, что единственная вежливая фраза заставила его насторожиться. В последний раз к нему с таким уважением обращались только коллекторы, перепутавшие его квартиру с соседской. Бедному Глебушке пришлось объяснять двум здоровенным амбалам, что он ни капельки не похож на Настеньку Петрову из двадцать седьмой, что, по-честному сказать, живёт он в двадцать девятой и с коллекторами из этой фирмы дела не имел (а от своих уже давно и успешно слинял куда подальше). И пускай в тот вечер они всё же признали свою ошибку, вот только вкровь разбитому носу музыканта это уже мало помогло. И вот сейчас, услышав подобное обращение снова, Самойлов-младший успел на ходу придумать несколько путей отступления и пару раз помолиться. Он быстро оглядел всех присутствующих. С первого взгляда всё было как всегда, каждый занимался своим. Вадик, одетый во всё чёрное, с гордым видом настраивал гитару, иногда проводя по звонким струнам, слушая с деловым лицом получившийся звук, недовольно кивая, подкручивая колки и снова осторожно и нежно перебирая струны. Со стороны складывался образ мрачного любовника, одинокого романтика, находящего спасение только в гитарных струнах. Глеб невольно засмотрелся на брата на несколько секунд дольше, чем надо было, тем не менее прекрасно осознавая, что отчасти образ, созданный Вадимом, является отражением истинной сущности брата, но всё же есть в нём и что-то наигранно-показное вон для тех девушек, стоящих в углу и улыбающихся молодым людям. Уж что-что, а нравиться девушкам Вадик умел, Глеб даже хотел взять у него по юности пару уроков пикапа, но, слава медиатору и резиновым тапкам, ему хватило ума этого не делать. Взгляд Самойлова скользнул дальше. В помещении раздавались громкие трёхэтажные маты. По тембру голоса, особенностям диалектики и интонации не трудно было догадаться — Саша. Измученный Козлов навис над синтезатором, как волк над невинным ягнёнком, проклиная каких-то неведомых доселе Глебу личностей, по-видимому являвшихся не самыми компетентными электриками. Причём во взгляде клавишника отчётливо читалось желание принести этого агнца [синтезатор] в жертву тёмным сущностям, и Самойлов даже был готов поспорить, что слышал из уст товарища латынь — отголосок погибшего в нём врача. На краю сцены сидел юноша с длинными русыми волосами. Он по-видимому успокаивал разгорячённого Сашу, о чём-то с ним болтая и улыбаясь так, что Чеширский кот и рядом не стоял. На взгляд Глеба молодой человек был очень даже ничего (в мозгу настойчиво проскальзывала мысль, что он уже его где-то видел, вот только где?), симпатичный, а голос… в нём присутствовало что-то необъяснимо притягательное и необычное. В общем, пацанчик хорош был со всех сторон, вот только если бы не мотал он ногами со скоростью реактивного самолёта (раздражая тем самым и так находящуюся в не лучшем состоянии нервную систему Глеба), цены бы ему не было… — В-а-а-а-а-а-адь? — Заискивающе протянул Глеб, не сводя взгляд с их неожиданного гостя. — А это у нас кто? Не познакомишь? Самойлов-младший быстро понял, что где-то допустил грубейшую ошибку: лицо старшего вытянулось настолько, что можно было подумать, будто по его ноге только что проехался асфальтоукладчик. — То есть это ты меня спрашиваешь, да? — От одного взгляда на Вадима Глебу захотелось пойти в церковь, покаяться во всех грехах и поставить свечку, причём не столько за вечную любовь, сколько за упокой своей несчастной души. — То есть ты, алконафт водочных морей, опять тащишь кого-то к нам на репетицию, а я отдуваться должен? Видя нарастающее напряжение между двумя мужчинами, юноша, разговаривающий до этого с Козловым, тоже решил встрять в разговор: «Я — Илья, бармен, Вы меня вчера вечером пригласили… — И, чуть повременив, добавил. — … Обещали научить писать песни.» Вчерашний вечер всплыл в памяти Глеба вместе с неожиданно придуманным планом. Да, обещал… Научить сочинять, ха, какая глупость! Этому нельзя было научиться, всё равно, что учить живое дышать или чувствовать голод. Это должно литься, съедать тебя всего по маленькому кусочку, начиная с самого сердца, выворачивать наизнанку и созерцать тебя, корчащегося на полу. А всем хочется по-быстрому: послушал, побренчал и уже звезда, и Олимп у твоих ног. Но кто-нибудь из них, любителей простой славы, задумывался над тем, что скрывается за складными строчками? Вряд ли. Но если они так сильно хотят, он покажет, он всем им покажет, какого это — быть творцом… — Ах да, точно, совсем запамятовал! — Самойлов-младший наигранно ударил себя рукой по лбу, — точно-точно… Ну что ж, смотри, бармен, и учись, — чересчур приторно, не натурально. — Первый урок — петь надо о том, что на душе, тогда больше наивных дурочек будут вешаться тебе на шею… Мужчина достал из чехла свою гитару, слегка потёртую от регулярного использования, обшарпанную по краям, где краска больше не выдерживала регулярных путешествий. Остальная группа уже была наготове. И вот в помещении прозвучали первые аккорды и все, в нём находящиеся, утонули в них, без шанса на спасение…***
Плотную тишину, повисшую в небольшом помещении, разбивало только гудение двух длинных ламп, его освещавших. Здесь всё было слишком: слишком много жужжащего электрического света, слишком много лицемерно-белого цвета, в который были окрашены все видимые и невидимые глазу поверхности, слишком резкий едкий запах стерильности. Илья не любил аптеки. Они напоминали маленькие копии столь ненавистных ему больниц. Здоровые люди редко ходят по аптекам, чаще всего этим занимаются те, кто уже болен. Аптека как прихожая, сначала люди идут в это маленький, пахнущий стерильностью уголок, а затем, при неблагоприятном раскладе, попадают туда, где она смешивается с болью, отчаянием и, зачастую, смертью. Юношу трясло от одной мысли об этом: слишком многих тех, кто был ему очень дорог, там оставил. Но сейчас его единственный шанс не потерять ещё одно близкое создание крылся в этих белых стенах, и он должен, просто обязан был попытаться. — Ну дослушайте же меня до конца, прошу Вас, девушка… — Интересно какой уже раз он начинает этот разговор? Второй? Пятый? Десятый? Не важно. Начнёт ещё столько, сколько будет нужно, хоть уже и хотелось нарушить свои моральные принципы и повысить тон на особу, ни капельки не хотевшую войти в его положение. Нельзя. Спугнёт. От получасовых споров юноша весь покрылся испариной, несмотря на то, что пуховик был полностью расстёгнут, а шапка давно покоилась где-то в кармане. Ситуация явно выходила из-под контроля. Он ощущал это подсознательно, крупной дрожью по спине, прямо под вязанным мешковатым свитером. — Молодой человек, нет и точка! Я вам в сотый раз повторяю! — Верещала фармацевт, презрительно смотря на пресмыкающегося перед ней юношу через идеально чистое стекло. Где-то сзади прозвенел входной колокольчик, извещая спорящих о том, что теперь они не одни, но им до этого не было никакого дела. — … Да послушайте же Вы! У меня кошка больна. Смертельно больна. Ей нужна инъекция. Внутривенно. Я сам такого сделать не могу. Лекарства у меня все есть! Нужен только тот, кто поставит… — Следующий! — Но женщина была неумолима. Последняя надежда ускользала из рук, не желая более находиться с Ильёй. Слёзы сами покатились из глаз, не желая больше сдерживаться покидающей юношу силой воли. Почему же он такой немощный? Ноги предательски подкашивались. Не в силах больше на них держаться, Лагутенко, слегка шурша длинным пуховиком, сполз по ближайшей стенке вниз и осел на пол, закрыв раскрасневшееся лицо руками. Это конец. Конечно, он прекрасно понимал, что такие вещи вне юрисдикции фармацевта, но во всех больницах ему уже отказали, дескать: «Кошка у Вас уже давно не молода, проще усыпить, а к тому же и дешевле, чем покупать дорогие лекарства». Но она была дорога ему, столько они всего вместе пережили… И Лагутенко нашёл и купил всё необходимое, обеспечил своей любимице все условия, вот только с последним струсил… — Мне этилового спирта, — раздался в неожиданно наступившей тишине мужской голос. Лагутенко показалось, что он окончательно сходит с ума. Голос был слишком ему знаком, до скрежета зубов и слегка подрагивающих коленей. Надо лечить нервы, и чем скорее - тем лучше. Он медленно убрал руки от лица, поднимая взгляд на посетителя. А нет, может и не сходит. Около окошечка для оплаты стоял Глеб в длинном, явно подобранном не по погоде, шерстяном пальто до колена. Он вопросительно смотрел на юношу, приподняв одну бровь, скорее даже немного ужасаясь, нежели усмехаясь увиденному. Молчание длилось несколько неловких секунд, после чего Глеб обречённо вздохнул, прошептал что-то возмущенно себе под нос и неуверенно добавил, — … и гематогенку с ёжиком. Обратно они шли уже вдвоём. Глеб сумел наскоро одеть не сопротивляющегося от шока Илью и вытолкнуть на улицу со словами: «Пошли, расскажешь, что там с твоей кошкой». И вот Илья шёл по замёрзшей улице в лучах холодного зимнего солнца и, надрываясь, пересказывал всю историю своей кошки — Персика, иногда прерываясь, чтобы заесть переживания гематогенкой, так вовремя купленной Глебом. Самойлов же почти всё время шёл молча и лишь иногда сбивчиво кивал или задавал уточняющие вопросы, чтобы не показаться совсем уж безучастным. До дома Ильи они дошли всего минут за пятнадцать (удивительно быстро, учитывая состояние Ильи и массу тела его спутника). Вероятно, на скорость передвижение повлиял Глеб: зябкое пальтецо плохо защищало от декабрьского ветра, заставляя хозяина крепко сжать отплясывающие лезгинку зубы и ускорить шаг до предела возможностей. Шапки на Самойлове не было, видимо он возлагал надежды на способность своей шевелюры задерживать холод. Не сложно было догадаться, что молодой человек не планировал уходить из дома надолго, а так «мне ж так, один квартал всего, что может случится?» А случилось. Илья случился. Сам факт, что Глеб вызвался ему помочь (хоть Илья так до конца и не вникал как именно) немного шокировал юношу. Они были знакомы всего ничего — чуть меньше месяца и общались только на репетициях. Да и, по-честному сказать, это и общением назвать было трудно, скорее «принятие существования друг друга». Рокер всегда был холоден и даже груб с гостем. Малейшая неточность Лагутенко в исполнении или слово, не идеально подобранное под контекст, сопровождались осуждающим взглядом наставника, приказом немедленно исправить, а иногда даже и криком. Конечно, Илью это не сколько не спугнуло, слишком велико было стремление стать чем-то большим, чем он есть сейчас, а со временем человек привыкает ко всему. Но сейчас, поднимаясь по грязной от талого снега лестнице на третий этаж (на котором собственно и жил юноша) Глеб не казался таким уж жестоким, как на репетициях, скорее…целеустремлённым? Отлично смазанный замок легко поддался и через пару мгновений тёмно-коричневая квартирная дверь отворилась, пропуская внутрь двух мужчин. В помещении чувствовалась хозяйская рука: в доме было чисто, несколько пар обуви аккуратно были придвинуты к стеночки, из открытых на проветривание окон в дом попадало яркое закатное солнце, и отголоски зимней свежести развивали невесомые занавески, ни одной грязной тарелки на кухне, в зале — аккуратно заправленный диван и несколько шкафчиков, не имевших даже намёка на пыль. Глеб даже присвистнул: его собственное пристанище вполне могло выступать в роли антагониста этой вылизанной до блеска уютной квартирке. Немного оглядевшись по сторонам, Глеб, наконец, обнаружил свою цель: белая с симметричными серыми полосами кошка скрутившись калачиком лежала в углу на мягкой подстилке. — Ну что ж, перчатки и шприц, — осмотрев кошку, решительно потребовал мужчина, но, подняв глаза, словил на себе растерянный взгляд оппонента, — ну что смотришь? Или ей больше не нужна инъекция? На последнем вопросе Илья, наконец, понял намерения мужчины и пулей понёсся через всю квартиру за лекарством, еле сдерживая выступившие слёзы благодарности. Вскоре заветная ампула лежала в одетых в синие медицинские перчатки руках Самойлова, который уже успел принести из прихожей купленный в аптеке спирт и смочить им ватный диск. Сам процесс занял меньше минуты, но для Ильи он казался вечностью. Юноша, держащий кошку, чтобы она не вырывалась, не мог оторвать глаз от сосредоточенного Глеба, который, надев прямоугольные очки в тонкой оправе, сосредоточенно, как самый настоящий профессионал своего дела, сначала определил место, а потом аккуратно ввёл лекарство. И вот Илья уже снимает немного испуганную кошку со стола, на котором они проводили свою небольшую процедуру, крепко прижимает Персик к себе, чтобы снова уложить на её законное место. Теперь то у них всё будет хорошо, и всё благодаря Глебу, в тот момент казавшемуся юноши ангелом-хранителем, посланным с небес помочь бедной Персик, а заодно и спасти его самого от переживаний тяжёлой утраты. Самойлов ушёл на кухню. Там его и нашёл Илья — сидящим и нервно постукивающим по столу. Только сейчас Лагутенко стал понимать, что сложившаяся ситуация являлась стрессом не для него одного. От действий мужчины зависела жизнь живого существа, а ведь он, насколько было известно юноше, даже не был связан с медициной. Резко его поглотило чувство вины и неоплатного долга перед своим спасителем, коему он решил хоть чем-то угодить в ответ на его отзывчивость. — Может чего-нибудь выпить? — неуверенно начал Лагутенко, — ну там… чай? Кофе? Вода? У меня есть даже трудная, — на этой фразе юноша игриво подмигнул, но поняв, что гость такой шутки не оценил, поспешил объясниться, — ну в смысле водка! — Такой исход пришёлся по вкусу рокеру намного больше. Через пару часов стеснение и неловкость сошли на нет. Они сидели около раскрытого настежь окна, подпертого на треть полной бутылкой со спиртным, и курили. Ну как — «курили»? Курил Глеб, а Илья только сидел рядом и наблюдал за пагубной привычкой новоиспечённого товарища, подвергаясь не менее опасному эффекту пассивного курильщика. Но об этом он подумает как-нибудь потом, сейчас ему глубоко фиолетово, сейчас в его голове крутится только один вопрос: — А где ты научился ставить инъекции? — казалось бы элементарный вопрос, но отчего-то он возник у Лагутенко слишком поздно, уже после того, как дело было сделано, и роли, по факту, уже не играл, но менее интересным для него не становился. Рука оппонента на мгновение дрогнула, слегка коснувшись внутренней стороны другой, рот расплылся в издевательской ухмылке, но молчание Глеб хранил непозволительно долго, тщательно обдумывая каждое слово. Не мог же он ему рассказать, почему даже в жаркий день отдаёт предпочтение водолазкам и свитерам, он давно уже решил молчать. Молчать о том, как из-за жажды сказки попадает в иной, исковерканный мир (а пару раз чуть в нём же не остался); как расцветают на тыльной стороне рук меленькие синие розы синяков, как с недавнего времени они упорно стали переползать на шею, под волосы, туда, где их не увидят осуждающие цепкие взгляды. Он не поймёт. — Мама научила, — останавливается, ловит вопросительный взгляд и продолжает, — она у меня врач. Анестезиолог, правда, но в таких вопросах это большой роли не играет. Мрак ночи просачивался в дом через открытое окно, перемешивался с терпким сигаретным дымом в витиеватом танце, дурманил голову. Мир, казалось, исчез, сузился до размеров кухни, а время и вовсе остановилось. — Врач — это хорошо, это благородно! Это соответствует моим моральным принципам! — Язык предательски заплетался, но Илья продолжал разговор. Ему хотелось говорить, говорить и говорить, только бы это странное ощущение спокойствия и лёгкой загадочности не проходило, сейчас ему слишком хорошо. Фраза про принципы явно позабавила Глеба и он несколько раз насмешливо повторил её, коверкая на разные лады. Однозначно выпитое спиртное давало о себе знать, и оба это понимали, но тем не менее такое поведение слегка возмутило расчувствовавшегося Лагутенко. — А чего же придерживается в жизни такая сверхординарная личность, как младший из братьев Самойловых? — Я, вообще, иду дорогой паука, — как бы извиняясь Самойлов поднял руки в сдающемся жесте, мол: «Ладно, понял, не злись», но Илью уже было не остановить. — А это как? — По-детски наивный взгляд направился прямиком в голубые глаза курившего и настойчиво ждал ответа. — О, это удивительнейший путь, мой милый, — ловкие пальцы вновь поднесли тлеющий яд к тонким губам, чтобы их обладатель вновь глубоко затянулся дымом, — в новое туда, куда-нибудь… — Напевно, намеренно растягивая фразы своим очаровательным низко-прокуренным голосом пояснил Самойлов. — То есть… — И всё-таки в Лагутенко ещё остался проблеск сознания и врождённое умение анализировать. Он немного нахмурился (мыслительный процесс давался ему сложнее, чем он надеялся), но выдал, — …Ты просто плывёшь по течению и не знаешь, что будет, при этом не имея никакой опоры на прошлое и настоящее? — Фу, как не поэтично! — Глеб засмеялся, громко и заливисто, но недолго. Зато после его губ коснулась улыбка. Но оно отличалась от всех предыдущих, она была настоящая, искренняя. Ни следа издёвки или презрения, нет, только смех, светло озаряющий красивое лицо мужчины. В голову ударил то ли алкоголь, то ли смесь из дыма и ночи, только Илья залился краской, а его сердце пропустило громкий глухой удар.