Истории о тихом воронёнке

      Акааши даже не знает, зачем его приглашают на эти мероприятия, если всё, что они делают — это ругают и унижают его за все принятые им в жизни решения.              Ему стоило пропустить через шредер приглашение на свадьбу его кузины в тот же момент, как он увидел его в почтовом ящике. А затем сжечь для пущей уверенности. Он понятия не имеет, зачем вообще принял приглашение и поехал в Нью-Йорк, но вот он здесь: сидит напротив своих родителей, медленно попивая шампанское, потому что алкоголь — это единственное, что действительно помогает ему держаться.              — Какая красивая свадьба, — комментирует его мать, сияющими глазами оглядывая банкетный зал. — Под стать красивой паре.              Акааши бросает взгляд на покачивающихся из стороны в сторону на танцполе жениха и невесту. Его кузина одета в белое, пышное платье, что с каждым её шагом развивается вокруг ног. Но самым прекрасным аксессуаром всё же является улыбка на её лице. Она встречается взглядом с Акааши и ободряюще улыбается. Из всей семьи только Маю была рядом и поддерживала. Она — единственная, пришедшая на его с Бокуто свадьбу, поддерживала с ним контакт, не считая его сексуальную ориентацию какой-то проблемой.              В отличие от остальной его семьи.              — Ну не идеальная ли они пара? — мечтательно произносит его мать, опирается на мужа и продолжает, бросая пренебрежительный взгляд на Акааши. — Мужчина и женщина. Просто идеально.              Акааши закатывает глаза и машет официанту, чтобы тот принёс ещё один бокал вина.              — Как дела с твоим другом, Акааши? — говорит она, снисходительно акцентируя на слове «друг», словно может отрицать ориентацию сына, если не будет обращаться к Бокуто, как к мужу Акааши. — Как там его? Койчиро?              — У нас с Котаро всё отлично, — отвечает он, смотря ей прямо в глаза, абсолютно не тронутый её словами. — Мы всё ещё привыкаем к Шоё, но мы как никогда счастливы.              — Шоё? — спрашивает его отец. Он пялится в телефон, вероятно даже не имея интереса узнать про жизнь своего сына, но чувствуя, будто должен привнести что-то в разговор.              — Наш сын, — отвечает он с нарастающим раздражением. Ему совсем не хочется говорить про Шоё — его прелестного Шоё — с людьми, которые не примут его как часть жизни Акааши. Но он заставляет себя терпеть, не желая потакать своим родителям, устроив сцену на свадьбе Маю.              — А, ты упоминал о нём в одном из твоих писем, — с набитым ртом бормочет его мама. Акааши решает не напоминать о том, что он отправил больше одного письма, и они не просто упомянули о Шоё: они прикладывали фотографии, видео и истории про то, как он сделал что-то очаровательное в тот день. На радостях от того, что он может наконец называть Шоё «своим», Акааши разослал новости всем, кого знал, включая его чёртову семью, что, очевидно, было ошибкой.              — У тебя есть ребёнок? — интересуется отец. По-видимому, он даже не утруждал себя чтением писем от собственного сына. Он уже полностью включился в разговор, смотря на Акааши с разочарованием. — Как долго ты ещё собираешься заниматься этой клоунадой? Уже достаточно того, что ты занимаешься не пойми чем с другим мужчиной, но теперь ты ещё и бедного ребёнка втянул в это? Чему это его воспитает?              Акааши стискивает зубы, но прежде, чем он успевает сказать что-либо, его мама вставляет:              — Разве ты не написал в своём письме, что он — инвалид?              — Он глухой, — сквозь зубы выдавливает Акааши. Он знает, куда ведёт этот разговор, и готов изо всех сил дать отпор родителям, если они хоть слово скажут про его идеального мальчика. Глухота Шоё не делает его менее счастливым, улыбчивым и радостным ребёнком. Ему комфортно быть таким, какой он есть, и пока Шоё счастлив — Акааши счастлив тоже.              Он не ожидал, что его родители будут достаточно порядочны, чтобы разделить его мнение.              — Что ты с собой делаешь, Кейджи? — сердито произносит его мать, закатывая глаза, словно не в состоянии представить, как Акааши может быть счастлив в браке с мужчиной и растить глухого ребёнка. — Ты был таким славным сыночком: хорошие отметки, достижения в спорте, стипендия. Затем появляется этот подонок и уводит тебя с пути Божьего, и ты ему позволяешь? А теперь ты усыновляешь калеку? Неужели ты надеешься, что можешь искупить свои грехи, исправив сломанного ребёнка, потому что это не…              — Даже не смей, — прерывает Акааши и встаёт, наклоняясь над столом, чтобы приблизиться к матери. Она может опускать его — и он будет сидеть и терпеть, запивая оскорбления алкоголем. Она может критиковать его мужа — и Акааши, возможно, сорвётся и начнёт с ней спорить. Но он знает, что она не изменит своё мнение насчёт гомосексуализма, так что он давно перестал на это реагировать.              Но как только она втягивает в это Шоё — Акааши вступает в бой. Он борется, чтобы защитить самое важное в этом мире. Он борется для того, чтобы её слова не запятнали имя его сына.              Акааши никому не позволит навредить его сыну.              — Даже не смей говорить мне, что единственная причина, по которой я усыновил Шоё — это потому что я надеюсь, что смогу «исправить» его. Нечего исправлять! Он так, так прекрасен, но ты никогда об этом не узнаешь, потому что не можешь вытащить голову из собственной задницы, чтобы попытаться принять это. И ещё смешнее, что я делаю это, чтобы умалить свои грехи, которых даже никогда и не было! — он берёт пальто со стула и спешно его надевает. Его мать уставилась на сына, однако его речь, должно быть, прошла сквозь её пустую голову, потому что она всё ещё выглядит невероятно разочарованной. — Теперь извините, дома меня ждёт прекрасная семья, а дорога до Чикаго не быстрая.              Затем он разворачивается и, бросая последний, полный извинения взгляд на его сочувствующую кузину, выходит из банкетного зала.                     Сказать, что Акааши раздражён будет преуменьшением. Всю дорогу до Чикаго он мёртвой хваткой цепляется за руль автомобиля, и не останавливается ни разу на протяжении девяти часов езды.              Всё, чего он хочет — это приехать домой, взять Шоё на руки и крепко обнимать, пока весь следующий век Акааши будет отсыпаться.              Когда он наконец — наконец — паркуется у дома, на часах уже три ночи. Он отправляет сообщение мужу на случай, если тот ещё не спит, и нетерпеливо стучит ногой, ожидая, пока приедет лифт и отвезёт его к семье. Неуклюжий от нетерпения, он роется в поисках ключей перед входной дверью.              Распахивая дверь в квартиру, Акааши уже готов забраться в кроватку к Шоё и просто обнимать его, пока тот спит.              К чему он не готов, так это к хаосу, в эпицентр которого он ступил.              Во всей квартире беспорядок: пол прихожей усеивают игрушки, один взгляд на кухню выявляет раскиданную по поверхностям еду. Акааши вот-вот собирается проверить гостиную, когда что-то врезается в его ноги и обхватывает их.              Шоё улыбается ему, весь такой солнечный и радостный, и обнимает ноги отца чуть сильнее.              Даже несмотря на то, что всё, что он хотел пару мгновений назад — это расцеловать личико сына, Акааши оглядывает бардак вокруг него, и его настроение портится.              — Это ты натворил?— спрашивает Акааши на жестовом языке. Улыбка Шоё слегка гаснет, когда он стыдливо кивает. — Где твой отец?              — Он уснул, — отвечает Шоё, выпуская его ноги из объятий.              Акааши вздыхает, потому что он надеялся поднять своё отвратительное настроение, проведя время с семьёй, но теперь ему придётся ликвидировать ущерб, нанесённый его трёхлетним сыном. Он просто настолько измотан, раздражён и расстроен, и даже не может расслабиться после приезда домой.              Шоё, не подозревая о нарастающем раздражении внутри Акааши, манит отца в сторону гостиной.              — Я нарисовал картину! — говорит он, а затем хватает отца за руку и ведёт прямо в зону военных действий.              Раздражение Акааши усиливается.              Ему дадут передохнуть или нет?              Фломастеры вперемешку с игрушками и плюшевыми зверушками разбросаны по всему полу гостиной. Возле дивана виднеется пятно от виноградного сока, а злополучная коробочка от него всё ещё перевёрнута на бок рядом с ним.              Но хуже всего — это рисунок Шоё, нарисованный фломастером на бежевых стенах гостиной.              Шоё гордо стоит перед своей работой, указывая на разных нарисованных им животных и людей. Однако Акааши не обращает внимание, потому что раздражение внутри него, наконец, достигло точки кипения.              — Шоё, — шипит он, но, естественно, сын его не слышит, поэтому он крепко сжимает плечо Шоё.              Шоё, должно быть, различил гнев на лице Акааши, потому что его лицо бледнеет.              — Ты нарисовал картину на стене? — спрашивает он, яростно показывая последнее слово, надеясь, что до Шоё дойдёт, что у него неприятности.              Шоё бросает взгляд на картину и спешит оправдаться:              — У меня не было бумаги.              — Шоё, — по мере нарастания раздражения движения рук Акааши становятся всё более агрессивными, — нельзя рисовать на стенах! Ещё и фломастерами! Ты хоть представляешь, как тяжело отмывать всё это? Теперь мне придётся этим заниматься, Шоё!              Глаза Шоё округляются, когда Акааши начинает «кричать». У него и раньше были неприятности, но его отец никогда не был так на него зол. Его кулачок трётся об грудь, повторяя «Прости меня», но Акааши на пределе.              — Марш в свою комнату, — отсылает его Акааши.              Но Шоё не замечает его, всё ещё умоляюще извиняясь, поэтому Акааши мягко, но настойчиво подталкивает его в сторону детской. Бросая последний полный слез взгляд, он убегает.              Следующие несколько секунд Акааши проводит сверля стену глазами. Но его раздражение постепенно исчезает, и он скатывается на пол, устало укладывая голову на руки.              Он знает, что так срываться на Шоё было очень, очень неправильно, но раздражение накапливалось в нём часами. Этот беспорядок стал последней каплей, вырвавшей из него все эмоции, включая обиду на родителей. И он обрушил всё это на Шоё.              Он весьма уверен, что данный поступок делает его ужасным отцом.              Его самобичевание прерывает громкое «Кейджи!», и затем его муж прыгает поверх него и заключает в крепкие объятия. Акааши позволяет себе расслабиться. Вот чего он хотел по приезду домой — объятий, поцелуи, любовь.              — Почему ты уже вернулся? Я думал ты останешься на… Какого чёрта здесь произошло?              — Шоё, — съёжившись, отвечает Акааши, вспоминая резкие слова, сказанные им сыну.              — Шоё? Но я уложил его спать несколько часов назад.              — Ну, предполагаю, что он проснулся, — говорит Акааши, выдавливая из себя смех.              — Где сейчас Шоё? — спрашивает Бокуто, оглядывая комнату, словно ожидая, что Шоё выпрыгнет из-за дивана.              — Я отправил его в свою комнату, — отвечает Акааши, роняя голову на плечо мужа. — Я накричал на него, Котаро. Я был настолько уставшим, а потом я пришёл домой в этот бардак и просто сорвался. Он не заслужил этого. Я даже был зол не именно на него, а на все остальные дерьмовые вещи, произошедшие в последние дни.              — Твоя семья? — говорит Бокуто, крепче сжимая Акааши в объятиях. Кейджи кивает.              — Было терпимо, пока они не начали говорить про Шоё. Они назвали его сломанным, Котаро, он не… — он даже не осознает, что плачет, пока всхлип не вырывается из его горла. — Он не сломанный, он прекрасен, и я так сильно люблю его. И я накричал на него, потому что был зол на свою семью. Я просто ужасный отец, как я мог поступить так с собственным сыном? Он принял на себя всю тяжесть моих личных проблем. Я ужасный отец, мне так жаль.              Бокуто никогда не был известен как человек, способный утешить кого-то. Энергичный? Да. Драматичный? Тоже. Но никогда его не называли утешающим, или внимательным, или способным успокоить.              Но когда дело касается Акааши, он может разобрать настроение мужа до малейшей эмоции. Это то, что он совершенствовал все годы их отношений. И Бокуто знает, как найти подход к каждой из них. Поэтому в те редкие моменты, когда Акааши срывается, Бокуто ставит его обратно на ноги.              — Твоя семья — кучка придурков, — заявляет Бокуто. Ну, он никогда не говорил, что для того, чтобы успокоить Акааши, нужна тактичность. — Если они хотят смотреть на Шоё свысока — это их проблемы. Мы просто не позволим им приближаться к нему, хорошо? — Бокуто отодвигается, чтобы успокаивающе пригладить волосы Акааши. — И ты? Ужасный отец? Это абсолютно нелепо, Кейджи. Я тот, кто уснул, пока мой ребёнок разносил нашу квартиру.              — Но…              — Ты потрясающий отец, — прерывает его Бокуто, нежно целуя в плечо. Ты так сильно любишь Шоё, и этого достаточно. Естественно мы можем допускать ошибки, Кейджи, это всё ещё в новинку для нас. Но это не делает тебя отвратительным отцом.              Акааши кивает, но чувство вины всё ещё гложет его. Бокуто в последний раз сжимает его в объятиях, прежде чем отстраниться, и тянет Акааши на ноги.              — Ты иди в кровать. Я проверю Шоё.              Акааши скептически оглядывает беспорядок, в который превратилась их квартира, но Бокуто лишь подталкивает его к их спальне.              — Беспорядок никуда до утра не денется, разберёмся с ним потом. Фломастер должен отмыться от стен. Для этого же их делают моющими?              После того, как он успешно отправил мужа в кровать, Бокуто проскальзывает в комнату Шоё, ожидая, что тот будет уже давно видеть сны в обнимку со своей плюшевой совой.              Он не ожидал увидеть свернувшегося в клубочек на кровати сына. Шоё тихо плачет.              Тут же подлетая к нему, Бокуто усаживает Шоё на колени и покачивает их обоих из стороны в сторону. Шоё делает неуклюжие движения руками, и проходит некоторое время, прежде чем Бокуто понимает, что именно он говорит. Когда до него доходит, его сердце разбивается.              - Пожалуйста, не возвращайте меня обратно. Я больше так не буду. Обещаю, я буду хорошим. Пожалуйста, позвольте мне остаться здесь, я не хочу уходить.              Он повторяет эти фразы снова и снова, и Бокуто делает всё возможное, чтобы успокоить его. Он крепко обнимает Шоё, играет с его волосами, целует голову. Но ничто его не успокаивает, и он продолжает своё беспокойное «бормотание».              — Кейджи! — зовёт Бокуто. Он слегка паникует. Шоё и раньше плакал, но громко и слёзно, и легко затихал от успокаивающих слов и нежного обращения. Видеть тихие всхлипы сына без каких-нибудь признаков остановки — это самое страшное, что Бокуто когда-либо видел.              Всего несколько секунд спустя в комнату врывается Акааши. Как только он видит плачущего Шоё на руках Бокуто, то тут же бросается к кровати, близко прижимаясь к мужу, чтобы забрать Шоё к себе на колени, но не отстраняя его слишком далеко от Бокуто.              При виде другого папы, движения рук Шоё ускоряются, пока, в конце концов, не размываются в хаос с формами из рук. Невероятно, но у Акааши получается разобрать, что тот говорит, потому что он зарывается лицом в волосы Шоё и целует его голову в попытке успокоить. Затем он поворачивает Шоё к себе лицом и в слезах, стекающих по щекам, говорит:              — Мы никогда и ни за что не вернём тебя обратно. Мы так сильно любим тебя, малыш, ты останешься с нами навсегда, хорошо?              Шоё требуется некоторое время, чтобы успокоится, и Бокуто с Акааши неустанно повторяют «Я люблю тебя» и «Навсегда», пока их сын не начинает тихо сопеть в грудь Акааши. Так они все и засыпают: с дорожками от высохших слез на щеках и в объятьях людей, которых они любят.