остаться здесь

28 июня 2017

      Это был удобный момент, чтобы разрушить тишину коротким негромким «куришь?», достать пачку и предаться молчанию не потому, что слов не хватает, а потому, что оба заняты общим делом и своими мыслями. Но к вечернему запаху соли, тепла и ожидания не хотелось добавлять табачный дым. И Серёжа продолжил поиск другого способа нарушить повисшее — слишком липкое и так не подходящее июньскому вечеру — безмолвие. Он смотрел в чернеющую даль моря (в ночные часы глубокие воды как никогда оправдывали своё название), только чтобы не на профиль Рылеева, и переставлял длинные ноги не спеша, лениво, как будто набережная, весь пляж и весь мир принадлежали ему одному. Весь мир, кроме одного поэта справа от него, задумчиво убравшего руки в карманы летних штанов.       — Знаешь, они, кажется, ворота стали в 11 закрывать. Я пойду, наверное, не хочу потом всех будить, чтобы попасть к себе. — Кондратий остановился, смотря куда-то в даль, а, может быть, глубоко в себя; его глаза были темнее южной ночи вокруг, но к этому моменту Серёжа научился разбираться в чужой душе не по глазам. Шахматные часы Трубецкого насчитали слишком много секунд, а своего хода он так и не сделал, и Рылеев не хотел больше ждать.       Подмывало ответить коротким «давай провожу» и закончить партию, раскидав фигуры по доске без шахов, матов и объяснений. Было страшно, что в ответ прозвучит «не нужно».       Привкус горечи на языке не сочетался с тёплым вечером, желание Кондратия поцеловать — с комом, застрявшим в горле. Все слова, приходившие на ум, казались слишком сложными, пафосными, неискренними, ненастоящими. Такими можно признаваться в любви в Петербурге, но здесь и сейчас они были бессмысленными, лишними.       Волны ударялись о берег и снова скрывались в глубине, вторя биению сердца, а старый динамик вдалеке, из которого слышалось больше помех, чем музыки, не замолкал и в поздний час. Рылеев выжидающе смотрел: несмотря на собственные слова, надеялся, что его остановят и попросят остаться. Серёжа одними губами произнёс строчку знакомой песни, тонущей в шуме, а потом вскинул голову, позволяя непослушному локону упасть на глаза.       — Потанцуй со мной.       Взгляд Кондратия отразил немое «с ума сошёл?». Трубецкой аккуратно снял мокасины, отставляя их в сторону, и стал голыми ступнями на ещё тёплый асфальт. «Точно сошёл, но это мне в тебе и нравится», — Рылеев повторил движения: аккуратно, медленно, гораздо более сосредоточено, чем того требовал ночной танец в небольшом провинциальном крымском городке под отдаленно звучащую из плохого динамика музыку.       Трубецкой преодолел разделяющее их расстояние легко, непринужденно, будто это ничего не значило (это значило всё). Он обнял Кондратия за талию по-собственечески крепко, притягивая к себе по-влюблённому близко. Их тени в жёлтом свете набережного фонаря кружились по асфальту неторопливо, бессистемно. Кондратий позволил себе коснуться отросших Серёжиных волос на затылке, Трубецкой улыбнулся, немного сминая ткань рубашки на чужой спине. Рылеевские всегда запутанные волосы впитали в себя запах полуденной жары и его любимых — обязательно с красным боком и размером с ладонь — персиков.       Они целовались медленно, не считая минуты и часы, будто впереди вся жизнь и даже больше — и так оно и было. Кондратий заставлял Серёжу наклоняться к себе, притягивая его за шею, волосы, воротник футболки, а тот только смеялся ему в губы, не выпуская из сильных рук. Поцелуй слаще, чем рахат-лукум; пронзительнее, чем прыжок в воду с высокой скалы; и прекраснее, чем звездное небо над их головами.