По законам военного времени

      Штиль глядел, как таяли тени и уносились сани. Скрывались за домами, которые дымили, как Штиль кашлял, и кутались в снег, как Штиль кутался в пальто.       Штиль сбухнул кашель и, утерев рукою нос, шмыгнул. Сани он уже не видел за паром, только слышал, как колокольчик надрывно стучал – но тише – тише – пока не смолк. На улице стояла ночь пахучая – снегом дышала; небо гладкое, с проседью облаков и звёздами. Ступеньки, обитые снегом как ковром. Серые, только шаркали под ногами. И всё, тут даже ничто не скрипнет.       Да.       Штиль окинул двор взглядом, с улыбкою, с нею же обернулся к дверям – но опять, обернулся через плечо. Вздохнул да почти махнул, развёл руками и наклонился, носом и глазами в щель упёрся, тяжело дыша. И, когда он её наконец открыл, вошёл, оглядясь, и языком почти коснулся подбородка. Кинулся ему навстречу морозец, ну никак, совсем никак не уступающий морозу улицы.       – М-да, – пробормотал Штиль, – хороши мои дела.       И, оглядясь, выпучил на всё глаз и, помяв свой боливар и подымя голову, с нею и глаза, вздохнул и стянул шарф, крылатку. И, поправив шёлковый шейный платок, в серо-синем блеске и узоре, подошёл и, опять со вздохом, разжёг свечу и, опять со вздохом, сел – заёрзал, скрипя по полу.       Он голову наклонил и, чуть хмурый, из-подо бровей поглядывая, распалил ещё свеч, канделябр жечь не хотел. А снег улёгся саваном и лежит, не сдвинешь. Берендеева это злило. Какой прок платить дворникам, если они всё равно не делают. Снег сам такой глыбой не упадёт. А упадёт, так стает. Стояла тишина, словно сухой и горячей ватой обложили – всё, ничего и не услышишь; сиди тут, жди. А впрочем, это в разы лучше, чем бегать в сумерках; сумерках дымящихся, белых и очень холодных. Вот и теперь слышится, как псы, поди тощие и оборванные, заходятся в лае, что милостыню просят. Тревожное есть в дымчатых неспешных облаках… «Тьфу на них!» – подумал Берендеев и плюнул под пальцы, чтобы страницу перевернуть. Не перевернул. За дверьми как табун лошадей протопал, а вошёл – один Елизаров. – Астафий Иванович! – Нашли что? – поднялся, громким голосом спросил Берендеев. – Ничего не нашёл! Стрелок, надо полагать, в воздухе стоял! Астафий Иванович, хмурый, смотря в пол, сказал: – Думаете, месть за разгром кружка Крапилина? – И поднял голову, во все глаза глядя на Елизарова. Елизаров коснулся бороды, помолчал и не глядя сказал: – Не исключаю. Но и уповать только на это не считаю возможным. – Да, конечно, – негромко проговорил Берендеев и задумчиво пожевал, прикусил губу и бороды коснулся, бакенбард и седин на висках. Он так и не считал: почти детская шутка – экая невидаль! Смельчак какой в Каракозова сыграть решил! Всыпать бы им по первое число, как он своим – вон, теперь офицеры и чуть не в гвардии! Он слышал, как стукнула трость, и даже краем глаза поглядел, как тот скинул шубу и мял перчатки, не до конца снятые. – Да, плохое будет дело, – сдёрнул перчатки Елизаров и вздохнул. Астафий Иванович вздёрнул голову, как повешенный, не поверил, что услышал это… И повернулся. – И это говорите Вы? – Берендеев сказал это со злобою, разинув рот. Он застыл и большущими глазами, ещё большими из-за очков, впился в него – всё равно что тряхнул за воротник. – Я, – сказал Елизаров, печальный, – я тоже простой человек. – Мерцали его глаза. – И мне тоже не чуждо… Последние дни Елизаров был что пёс битый, только бегал. Предписание что ли из Петербурга получил… – Никак замёрзли, Константин Львович? – как бы невзначай спросил Берендеев, даже не посмотрел. – Как чёрт в раю! – Эх! чаю не хотите? – А извольте! Астафий Иванович вздохнул и голову опустил на грудь, бумаги на стол – и пошёл Их Превосходительству господину Елизарову чай делать. Чай из самовара наваристый; его и сервиз Берендеев лелеял, что свою голубу. И, отдавая чай, Берендеев улыбался; что вена на виске, у него пульсировала ямочка на щеке, так он и улыбался, глаза у него горели. – Вот, новый, цейлонский! – подал он прямо в руки. – Благодарю! – бросил Елизаров и, взяв обеими руками, выпил. Берендеев улыбался, кивал, а стоило отвернуться, уже и не улыбался, и не кивал. Спину жгло Елизаровским, чёрт подери, взглядом. Но Берендеев потянулся в улыбке и, кивая, сел за стол, уставился в него; постукивал ладонями, постукивал – и взял бумагу, вчитался, держа очки у самого носа. Читал жалобы рабочих на хозяев, жалобы хозяев на рабочих – начитался, ничего не скажешь. Вроде и жалобы, но неуверенные, написанные слабою рукой; забастовок не было, но чувствуется, будет что: Но поверх очков он всё-таки поглядывал, потому что тревожился, на без движения сидящего Елизарова – прямой, чуть нагнувшийся и глядит в окно, как видит там что. А там что, там ночка, с озорно подмигивающей сквозь облака луною. – Вы, Астафий Иванович, знаете: у вас очень вкусный чай! – Трудимся! – все члены Берендеева погорячели, и он даже с улыбкою, чуть дрожа. – Что ж, трудитесь дальше! – сказал он медленно и встал, стал ходить по комнате и, живо взмахивая руками, не поднимать глаз, но ходить всё быстрей. – Я думаю, что проверять нужно именно пропагандистов! – махал руками, говорил оживлённо, с блеском в глазах Елизаров. – Кого в вашем уезде судили два назад? – Не было такого… – ( ) – А, знаете, было! – едва не крикнул он, лицом уже тёмный, и с быстро заговорил с улыбкою: – Была у нас одна из этих. Нигилистка, изволите ли знать! Да-а… только об ней… несколько летов уж не слыхать. Уехали! Ещё прежде чем нигилисткой стала, уехала! Татьяна Лебедева, слышали? Невестка её Вера Дмитриевна тут такие дела делала, упоминать боязно! – Это всё? – Татьяну Лебедеву, это всё, что я знаю. – Надо найти её и допросить! – Да где тут! Она из ссылки бежала, а тут она больше не появлялась! Елизаров кулаком об край стола чуть не ударил, но выдохнул и тем же кулаком, теперь нетвёрдою рукой, приладил, потёр затылок. И сел тут же, на стул, будто ног лишился. Как снежинка – от дуновения. Елизаров руки на лицо положил и застонал. Он был как в бешенстве и сам себе, главное, объяснить не мог, а потому искоса, сглатывая, поглядел на по портрет государя; молча наклонил голову, посерьёзнел и подбоченился.       Стояла тишина.       Он очаровывался этой тишиной, которая так по душе была ему теперь. Тишина – что может быть лучше этого? Немая синяя ночь. В мире, где все были вынуждены быть немыми, она была доброй подругой, с которой безмолвно, да, одними губами можно было поделиться тем, что и не подумаешь сказать человеку. И, хоть Штиль не верил, что что-то божественное есть, им он поверил – ночам этим.       Постарел, стал сентиментальным. А его ещё ждала пуля – пуля – вот, за что теперь стоило браться. Единственная улика – ну, не считая, конечно, тех показаний. Им он верил – но уж такие они были, как бы сказать, неконкретными и даже за уши притянутыми, что он сомневался.       Штиль отвернулся и, чуть хмурый, подымая плечи, как бы протянул что на прямых руках. Сомнения он свои протянул, никто их не взял. Не тем, не тем они по жизни занимались, чтобы на старости лет террористов гонять, как голубей тростью.       Но что поделать, но что поделать – служба. А у них, псов государевых, служба такая –вздорного нраву.       И Штиль со вздохом, чуя, как мурашки на плечи взбегают и измором берёт сон поднялся и покачнулся, и пулю достал, и подержал в руке, оглядел. Как спящая женщина, – длинная, тёмная, с едва видною позолотою.       Её он в плошку положил и, насвистывая «Ты не шей мне, матушка», подошёл к графину и, от духоты в груди и в голове, выпил стакана два. Причмокивая, что-то выговорил себе, сам не внял и, отчаиваясь, покачал головою: на душе не легче. Пуля, он опять уверился, лежала как спящая женщина, даже в одело, лунный свет, укуталась. Штиль упёрся в неё взглядом: лоб наклонил, смотрит…       И Штиль, рукою подняв шапочку со лба и от любопытства выпятив губу, дыша часто, отрывисто – как пёс, стал осматривать пулю.       Хмуря нос и к самой пуле его приставив, Штиль коснулся её пинцетом, нюхнул сам, возвёл очи к потолку, и они у него распахнулись. Клокотал запах не то в носу, не то в груди – пахло ни как снегом и чем-то таким сыреньким, гаденьким… Как свиной навоз.       С штилева лба сполз пот, и Штиль сам угорел, да даже задохнулся, пока трясущимися пальчиками крутил её, вертел.       Да – пуля и впрямь охотничья.       И эти было Штилю как-то не по душе. Да. Ну что, с этой пули воды не пить? Оно и так ясно – где террориста в Империи сыскать, да ещё и охотника.       «Ну что ты, родимая, – думал Штиль, как в бане угорал, – их чьего же ты ружья вышла? Охотника! Русского человека!» Крапилин был нелюдь, да ещё и Бестужева друг.       Это глупо, и он от неё ничего не узнает, но спросить было надо. От отчаяния. От глупого ледяного отчаяния.       Штиль выпрямился на стуле и – вздохнул, сглотнул.       Почему отчаивался, Штилю не знать. Глубоко в душе – в самых закромах, да. И началось это две недели тому назад, как дело Бестужева ушло в Петербург. Город как выдохнул – и на город в ту ночь рухнул снег как от небесного, так сказать, облегчения.       Утро наступило серое, всё в клубах дыма – розового от смугло багровеющего неба. Тихое, только под сапогом бывает хрустнет или в реке отразится тень.       Тихое утро – мёртвое утро.       Штиль чувствовал, что на душе душно, хоть сам с головы до ног продрог.       Вроде и светло, вроде и темно. Зажёг он тогда канделябр трясущеюся рукой. Чиркал – чиркал – и лишь робкий, тёмненький огонёк тух на краю спички. Плюнул Штиль – и наконец зажёг его, весь раскашлялся – с хрипом. С грудной болью.       Сон не шёл, хотя Штиль и поднял голову к часам. А те всё – рано, рано, спи! А не спалось. А не хотелось. Пришёл он к церкви по широкой дороге, сплошь в песке, хотя снег лежал всюду – но не здесь. Штиль шёл в серьёзности; мимо, почти как метель, завывал воробей. Да так, что хотелось разрыдаться. Даже Штилю, который рыдать не хотел.       В мертвецкой тише, только ещё разве склянка иной раз звякнет.       И всё – тишина.       Тяжело на душе, в глазах темнело.       По записке Штиль пошёл обедать – как раз метель разыгралась, тут же каждое окно вспыхнуло свечой.       – Ну что, господа, давайте выпьем! – говорил Парфёнов с широкою улыбкою.       – А за что пить-то? – спросил Берендеев устало, откинувшись на спинку стула и едва поворотив голову.       – А за всё! За всё то, что хорошо кончается! – и, глянув в окно, сказал ещё: – Какой день сегодня ужасный. Подумать только, а ведь вчера было ясно!       – Кому ясно, а кто чуть ума не лишился, – заметил Штиль, но так тихо, что его и не услышали, и продолжили между собою говорить Берендеев с Парфёновым.       – Не скажите, – утверждал Берендеев. – К вечеру такая метель разыгралась, да и солнце в облака садилось.       – Вечером? – усмехнулся Парфёнов и, окуная губы в водку, добавил с слюной: – А вечером я спал! Упал, ну точно мёртвый. А вы что пригорюнились, доктор? Спали небось плохо после вчерашнего?       Штиль с землистым, алым лицом разомкнул губы и молвил:       – Я спал хорошо.       – А чего тогда такой хмурый сидите?       – Я хмурый? Ничуть.       – Ну бросьте, доктор, я же вижу! – улыбнулся Парфёнов.       – Я думаю, что это небо посыпает тленом голову Бестужева.       Только дёрнулся Берендеев и с укоризною, качая головой вбок, глянул, а Парфёнов замолчал и, едва видно дрожа и холодея, поел и оттёр усы, причмокнул и простился. Ушёл не глядя – даже не обернулся.       Тогда Штиль и подумал, что здесь что-то не то.       А может, подумал он потом, это небо сыпало им на головы тлен – этими крупными изжелта-серыми хлопьями снега.       Только к вечеру прояснилось – зачернело небо. Тёплое своими снегами, чистым небом с летящим блеском. Свалилась вдруг луна, и Штиль, глянув, поторопился домой – по морозу, по колено в снегу или воде идти не прельщало. И он шёл, глядя в непроницаемую мглу за лесом и порою причмокивая, озирался. Не идёт ли кто? Но это только снег, сминаемые сапогами ветра – кидался дробью в спину и шуршал, тихо ступал позади.       Казалось, что он должен встретить Ларису Дмитриевну хотя он не знал, что скажет, но он знал, что должен. Он ведь тоже любил – он думал это, когда уже дома развязывал шейный платок и задирал голову, а дыхание всё равно было мелкое, нечастое.       Он всё-таки с нею встретился – назавтра. Но до этого была коротенькая ночь. До утра ночь смеялась – шелестела ёлками, луною блестела грозно и ало. И только изредка врывался воем волк – да так высоко и жалобно. Штиль с Ларисою Дмитриевною встретился, но что не видел её. Видел снег, головы елей и крыш – что угодно, не её. Она говорила до того тихо и твёрдо… Только когда она удалялась, ловко, наклоня голову, он увидел всю её и смотрел вслед долго, с трясущеюся губою и слезящимися глазами; наконец, он ударил себя по грудям. И он, по щекам его как паром обдало, шёл, наклоня голову, в серьёзности. Он даже не думал о встрече. Забыл, выкинул из головы. Только думал, ну не надо было! Белая, на него ни взгляду, улыбалась и, может, даже смеялась. И всё в ней было прежнее – как ей тяжело не было. Только ветер затронул её щёку, так вся и разалелась – а так белая, хотя и красавица.