По законам военного времени

      – Такие вот-с дела, Порфирий Петрович! Такие вот-с дела! – восклицал Берендеев, потрясая вилкою.       – У-у, мы с вами ещё не знаем кто. А может, – доктор сунул в рот капусты и, выпучив глаза, сказал веско: – и не узнаем.       – Что правда, то правда… Странное это дело – ни улик, ни свидетелей. Один полковник Елизаров бьётся! Да что он, рыба об лёд!       – И вы думаете, не удастся?       – Знаю! – мелко кивнул, затем и вовсе голову повесил Берендеев. – Вы газеты-то читаете, Порфирий Петрович?       – Читаю…       – Вы хоть знаете, какие тревожные вести идут из Петербурга? Бесовщина эта, эх! – И Берендеев, так и весь пригибаясь к столу, взял графин и налил себе водки, повторил своё «эх» да выпил, закрыл рот рукою, опять кивая, уже со слезами на глазах.       Такой разговор случился следующим днём, после того как на градоначальника покусились.       Порфирий Петрович, отсутствовавший вчера из Богородска, вникал в подробности дела, докладываемому ему Берендеевым и Штилем.       Особенно горячился Штиль, стукал ручкою, глядел в самые глаза, ворочался и не успокаивался, даже когда его об том просили. Одетый в тёмно-серый сюртучок с заткнутой вовнутрь салфеткою, с лицом тёмным, желчным, смеялся, только об том и говорил.       Берендеев же напивался и глядел апатично, говорил тихо, как бы надломленно.       – А Елизаров что? – Это более всего интересовало Порфирия Петровича, от нетерпения постукивающего обеими руками, сжатыми в один кулак, и подымающего голову. Весь он как бы дрожал, улыбался, и внутри него всё дрожало, настолько, что не улыбаться он не мог, и всё ждал, ждал отмщения, возмездия, чтоб и ему можно было насолить, а то и наперчить высокому чину из Петербурга.       – Бьётся! Теперь он… не знаю, где он теперь. Часу в одиннадцатом разошлись, и всё, больше не видел.       Помолчали. Порфирий Петрович опустил голову, глядя на пустую, измазанную жёлтым и в таких же комьях тарелку.       – М-м, глядите! – тихо сказал Штиль, вытягиваясь ровно вдоль спинки стула.       Парфёнов с усмешкою, изгибая брови, обернул голову и тут же поблек. Берендеев нехотя глянул через плечо и тут же обернулся обратно и сказал громко, с укором:       – Елизаров, и что мы не видели?       – А вот от него-то мы всё теперь и узнаем!       Это в самом деле вошёл Елизаров. Тут же к нему, кланяясь, шагнул швейцар, и Елизаров снял шубу, шапку и подал её.       Все трое глядели на него, один только доктор, подымаясь всё выше, глядел широко раскрытыми глазами и шевелил бледными, почти белыми губами.       Елизаров уж стал садиться к ним спиною, покрытою чёрным, с узким воротом сюртуком, когда доктор воскликнул:       – Константин Львович!       – Идите к нам! – докончил, махая к ним рукою, Берендеев.       Елизаров встал и молча подошёл, встал над ними. Господа сидящие переглянулись, и доктор легонько, пусть бы и толкая в плечо Парфёнова, скривившего лицо, передвинулся, позволил сесть тут Елизарову.       – Приятного обеда, господа! – сказал Елизаров.       – М-м, нам супчик ещё больше впрок пойдёт… – сказал, помахивая ложкою и пуча глаза, весь так и вытягиваясь на стуле, доктор.       – Если я расскажу, что узнал?       Доктор едва кивнул и впился глазами.       – Извольте! Я был у Елизаветы Петровны Лебедевой, говорил с нею об её племяннице.       – М-м, и что ж вы узнали?       – Абсолютно ничего! Всё то же, что говорил мне вчера, – он кивнул Берендееву, – Астафий Иванович.       – Н-да, обнадёживающе! – оглядел всех Штиль.       – Доктор, хватит вам… выделяться! – бросил Берендеев.       – Ни в коем случае! Доктор говорит всё по существу!       – Спелись, – прошамкал Парфёнов и, весь распираемый от злобы и глубокого вдоха, спросил с улыбкою: – Совсем ничего?       – Ровным счётом!       Втроём они вышли не скоро, разомлевшие от обеда и тревожные.       Вышли на крыльцо ресторана, накрытое жёлтою крышей, и взглянули на это все, разом. Доктор глянул, мигнул и, глубоко качнув головою, засеменил прочь, виднеясь одним своим боливаром да широким воротником.              Порфирий Петрович, вдосыть наевшийся, довольный, сонный, вошел из «Астории».       Небо, затуманенное облаками, наступало на лес. Лес стоял сухой, голый, со вскинутыми ветвями. Солнца робкий, тёмный свет прошёлся по нему своею ласковою рукой.       И Порфирий Петрович с хорошим настроением отправился расспрашивать извозчиков. Настроение не портило даже то, что обедать пришлось с Елизаровым. Но тот, на диво, был ровен, последователен.       Извозчики всей гурьбой толпились сразу за воротами градоначальничьего дома. Они сошлись кружком, трясли руками, говорили тихо, все вместе, и один только, с широкою окладистою бородой, с оспинами на лице и в истёртом широком тулупе, говорил с оканьем, хмурясь, подымая кулак всё выше и выше.       У Порфирия Петровича шевельнулось в груди: заговор!       Извозчики смолкли. Порфирий же Петрович, дыша незаметно, слабо, глядел во все глаза на них.       Тот самый с бородою, широкою, окладистой такой, пред ним прямой как палка стал и поклонился.       – Как звать тебя?       – Ермил я Колестратов, – и кланяться опять.       – Давно ты тут?       – Да со вчерась, Ваше Высокородие!       Парфёнов опустил голову и, нежась, повёл ей по плечами, но всё же отрезал:       – Ваше Высокоблагородие!       Ермил кивнул, и сквозь усы да мягкую, подвижную бороду улыбка красила ему губы.       – Скажи, Ермил Калистратов, ты тут вчера стоял?       – Не тут, Ваше Высокородие… Как есть не тут!       – А кто стоял вчера тут?       – Да я, – сказал меньшой. Среди других он самый юный – лицо своим он розов, да лоб да закрывая, темнели светлы русы вихры. В руках больших и синих рукавицах он шапку мял, качался-кланялся и приседал. На нём повисла армячина, кушак цветастый, в полосу болтался длинный.       – Ну, видел что?       – Я был… Да как сказать, незнамо. Я был, но без кобылы, вот так, ходил, бродил, вот так.       – А лошадь где?       – Я Гришке дал, он мне златых рублей подал.       – Кто такой?       – Да… Гришка? А Гришка просто так.       – Каков он из себя?       Порфирий Петрович, с улыбкою оправляя воротник и качая головой, пошёл к рынку.       Мысленный процесс в его голов шёл медленно, больше с радостью в груди, чем осмыслением в голове. Если бы он мыслил более живо, то вспомнил бы, что извозчика с окладистою бородою он прежде не видел и что крест, показывающийся между отворотов тулупа, был восьмиугольный.       Рынок. Неровные, ветхие, с угольными росчерками. Неясно, это старость тронул или в самом деле – огонь. Наискось носились мальчишки в тулупчиках, подвязанных кушаками, и в шапках. Господа, оборачиваясь, кивали и, наклоняясь, клали руки на плошки, свёрнутые шали и шептались с торговками, тихо им отвечаюшими и глаза на товар показывающими.       Парфёнов шёл, глядел вокруг. Всё тихо и опрятно тут. По горло лавки замело, ступали на ногу с ноги торговки красные, в шалях, и всё смеялись, и кричали, руками широко махали. Залитое солнцем, стоит тут всё.       Парфёнов, щурясь, подымая шапку, глазел по сторонам. А тут как степь, дорога широка. Парфёнов смотрел и не видел; сказали: костляв, ростом мал, в широкой блуждает он кофте, а кофта настолько грязна, что держится колом на теле.       Парфёнов устал и уж дышит тяжело, ходит, понурив голову свою. Посмотрит разок исподлобья, опять наклонился, пойдёт – а в голове одна только мысль-то: пойти бы быстрее домой! Вот глянул, глаза округлил: костляв, худощав, в одной лишь рубахе парнишка; идёт, озираясь, как истинный чёрт – так чумаз; блестят его глазки, серы и желты, чёрны нависли над лбом волосы; бородка кудрявилась снизу – черна, рубаха обвисла – сера.       Парфёнов глядит. Вот там табачная лавка стоит. Витрина блестит, ярится полоска названия. Оттуда шагнул весь при форме солдат, рукою потряс, зажигая папиросу, и спичку встряхнул – та погасла; пошёл.       С иной стороны, у широкого барского дома, длинного, как паровоза вагон, толстый, приземистый, с белым лицом – шагал городовой.       Парфёнов в два шага стоял у парнишки и, полные воздуха груди набрав, прошипел:       – Вы Гришка?       Кивнул, робко глянул.       – Городовые!       На самые пальцы поднялся, воздохнула – парнишка по грудь был ему. Он только что рот успел распахнуть, назад сделать шаг и качнуться.       Но дёрнулся уж городовой, солдат вскинул голову, и вместе они, хоть и с разных концов, кинулись Гришку вязать.       Парфёнов глядел со злорадством, себе улыбался и тут же кивал. Своим возбуждённым сознанием, кружащеюся головой он весь сотрясался от смеха. Нашёл! И полковник уж тут не при чём!       Гришка качался на длинных ногах, как та колченогая кошка; губой шевельнёт, прохрипит – не поймёшь, так весь ослаб и поник. Знать, вспомнился ему нерадиву погром, ух, дурна голова!       Парфёнов Порфирий уж тряс кулаком, сквозь плотные губы смеясь. Глянул поверх головы, встретился взглядом с городовым, ставшим навытяжку тут же:       – Ну, что стоишь?       Толпа тут же стала сбираться. В толстых и ярких шубах катили сюда, как будто на тройках, дамы и господа, между собой переглянувшись быстро.       Парфёнов уж злился, краснел – багровел!       – Моя, что ль, задача пролётку ловить?       Пролётку нашли, руки в кушак повязали. Руки черны, и мягки, и слабы – а удержал револьвер же!       – Ты, – говорит, по плечу потрепав, Порфирий Петрович городовому, – передай, значит, Астафию Ивановичу, буду я. Без меня допрос не начинайте, зовите… впрочем, должен сам быть… полковника Елизарова. Ты всё запомнил? Не начинайте, зовите – полицмейстеру!       Городовой кивнул.       – Ну, ты иди! – смягчился Парфёнов, кроткой улыбкой озарясь. И тут лицо его просветлело, он и не понял – почём. Но на душе стало мигом тоскливо, будто покинул он отчий дом.       С этим солдатом, плотного сложения молодцом, пошли они по тротуару, плотно покрытому ледовым ковром. Шли, да молчали, да головы наклоняли.       – Не хотите ли огоньку? – усмехнулся солдат чистым розовым лицом.       – А, пожалуй!       И вспыхнул огонёк, широкий, золотой, дымящийся вокруг. Парфёнов и сунул чирку в рот, махнул рукой – погасла спичка. Пошли, вздыхая на сейчас: ну что за идиоты пошли теперь? Чем бары им не угодили? Переглянулись, и кивнули, широка Клязьма тут открылась им.              Гришка говорил тихо, невнятно, больше шевеля губами, чем издавая звуки, и пуча глаза.       Парфёнов махнул рукою, качнул головою и, не сдерживая усмешки, прошёл через всю комнату. Берендеев закатил глаза и, как бы в нетерпении подёргиваясь, испустил протяжный вздох. Елизаров тоже закатывал глаза, мелко кивая и закладывая руки за спину.       Все ждали, что Гришка начнёт говорить. Но он молчал, губами шевелил и, ёжась, глубже забирался в кофту. А кофта плотная, и серая, и чуть не рвётся, Гришка словно мышь скребётся.       Устал Парфёнов ждать и, весь трясясь, смеясь, взмахнул два раза кулаком, два раза выдохнул потом и наклонился, улыбнулся:       – Ну! Не скажешь, хуже тебе же, олух, будет.       Елизаров лишь головою из своего угла. Не от согласия со сказанным, а так, от сдерживаемой усмешки.       Парфёнов лгал, хотя и складно. Лучше Гришке точно не будет.       Гришка поднял голову и, смотря на улыбку Парфёнова, всё молчал.       – Ну с тобой! Зачем ты, говорю, покушался на господина градоначальника? – Парфёнов уж устал стоять и руки в колена упёр.       Гришка оглянулся, мигая, и вцепился руками в табуретку.       – Ты-ты… – кивнул Берендеев.       – Я?       – Ты? – мягко рассмеялся Парфёнов, глаз не сводя.       – Я… – он разинул рот. – Я, да, я покушался.       Парфёнов, Берендеев и Елизаров переглянулись.       – Ну!       Гришка опять замолчал.       – Доктора сюда, да поживей! – Гусев приложил руку к виску, вытянулся, шумно выдохнул и ушёл.       – По-вашему, он не совсем здоров? – тихо спросил Парфёнов, косясь на него, и потёр шею, почесал голову.       Дело, начавшееся как катание с горы – легко и быстро, становилось неприятным.       – Вестимо дело! – Кузнецов! – И махнул рукою, локте закрыв лицо. – Давай в камеру его!       Гришка, с разинутым ртом оглянувшись на них, шлёпнул раза два губами и ушёл, дёрнутый за руки городовыми.       Только дверь закрылась, Парфёнов сел, плотно сжимая губы и мотая головою.       – А, Константин Львович! – засмеялся Берендеев. – Я про вас, право, и забыл… Что ж вы молчали стояли? Ваше же дело.       – Не пришёлся к слову!       – Не пришлись к слову! Да вот мы с Порфирием Петровичем тоже к слову не пришлись, да говорили же! Да вы никак не уверены в его виновности?       Парфёнов даже голову вскинул, почёсывая за ухом.       – Не уверен.       – Так как же? – спросил Парфёнов.       – Улики, господа, улики!       – Да какие же улики? – воскликнул Берендеев.       – Мы не видели у него револьвера, а свидетельство извозчиков может быть поклёпом, не находите?       – Не нахожу! – воскликнул Парфёнов и стал ходить по кабинету на прямых ногах, закладывая руки за спину.       Хоть бы Парфёнов сам уж подумал, что улики его несостоятельны, он цеплялся за них и боролся.       Доктор Штиль вошёл, глянул на вытянувшиеся при его появлении лица, округлил глаза и, напевая, чем раздражил всем нервы, скинул крылатку, шапку и сел на стул напротив Парфёнова, сам всё более вытягиваясь лицом, округляя глаза и приближая своё лицо к Парфёновскому.       Спокойствие лопнуло, как мыльный пузырь. Парфёнов скривился, отмахнулся и, ещё к тому же нахмурясь, сложил руки на груди, отвернулся.       Берендеев вздохнул.