Иллюзия Свободы

[Крыша Школы Киметсу. Утро] — А… А…       Это был кошмар? Нет, Зеницу точно был уверен, что это кошмар. Только он не спал. А каждой клеточкой своего тела поглощал эту ужасающую, заставляющую выблевать собственные внутренности реальность.       Казалось мгновение назад, блондин шёл вместе с прекрасной Незуко-чан на крышу, буквально пробуя эту тягучую, сладкую надежду на спасение своими грубыми, немеющими пальцами, которые так тепло обнимали горячие женские фаланги… …лишь для того, чтобы её нагло выдрали из его рук, заполнив их до краёв всепоглощающим, беспросветным отчаянием. Бесконечным чувством беспомощности, этим раздирающим органы, заставляющим мозги и конечности сгнивать заживо чувством.       Почему? Почему там, где должна была ждать подруга Незуко, сейчас стоял Танжиро? Почему, почему, почему, почему…       Зеницу казалось, что земля под его ногами начала медленно трескаться, раздвигаясь, рушившись, нагреваясь, позволяя чёрным, покрытым сажей и венами рукам схватиться за его лодыжки и затащить в самые глубины источающего лишь агонию ада. Хотелось кричать, плакать, вырвать себе вены и завязать их в узел. Что угодно. Что угодно лишь бы убраться отсюда: — Зеницу… Я искал тебя.       Блондин машинально повернулся, чувствуя как лёгким начало не доставать воздуха, а голосовые связки будто кто-то сдавил костлявыми, режущими горло руками, выдирая их заживо и орошая этот бетонный пол реками горячей крови, всё лишь бы не дать ему возможности закричать или сказать хоть слово. Он резко дёрнул за железную, холодную ручку двери, несколько раз, тяжело, хрипло дыша и даже не думая о том, как он сейчас выглядел со стороны.       Закрыта?! Почему она закрыта?! Он же только что зашёл через эту самую дверь! И где… И где Незуко-чан?! Они же шли рядом… Как… Как так…: — Зеницу…       Всё тело Зеницу сжалось, сковав все ощущения лишь в бесконечно громко отбивающимся сердце. Холодные пальцы что было мочи вцепились в его жёлтый пушистый свитер, будто пытаясь отгородить сердце от мысли пробить эти слабые, трещащие по швам рёбра, пока другая рука, та, что лежала на этой шершавой дверной ручке, совсем перестала двигаться, но всё ещё оставалась там, словно хотела держаться за последние клетки чего-то реального, чтобы не позволить онемевшему телу просто упасть и разбиться на части, как старой форфоровой кукле. Будто плоть приросла к этому холодному железному механизму, а мозг перестал координировать движения. «Прошу, не смотри на меня. Умоляю тебя, Танжиро. Прекрати. Боже, потеряй своё прекрасное зрение и обоняние хоть на сегодня… Боже, я тебя молю…»       Горячие, застилающие зрение и заставляющее всё вокруг плыть слёзы начали образовываться на краях этих бесконечно дрожащих медовых глаз, белки которых слегка порозовели. Ужасно. Это было просто ужасно.       Хотелось содрать кожу и мясо с костей, медленно отдирая каждый пульсирующий от нестерпимой боли мускул, каждую алую, наполненную густой кровью вену, каждое сухожилие и жир… И быстрее, как можно быстрее сжечь: — Зеницу…       Зеницу неуверенно вздрогнул, почувствовав как сильные, чужие руки поймали его в ментальную клетку, прямо между этими грунтовыми стенами и тёмной железной дверью. Ни один бог его не спасёт. Ни один человек. Ни, даже, он сам. Это было просто невозможно: — Зеницу…пожалуйста…посмотри на меня… Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет! — Зеницу… Пожалуйста…       Голос Танжиро тянулся из самых глубин его лёгких. Он словно молил. О, боже, за что ему всё это было. За что? За что? За что?!.. Как будто он сам не знал за что. Любой грех человека будет сопровождать его до конца жизни. Поэтому он повернулся.       Грязно, отвратительно всхлипывая, прикрыв эту мерзкую, покрытую горькими, не перестающими течь слезами и соплями рожу. Это недоразумение. Это бессмысленное, уничтожающее всё вокруг себя существо.       Ты доволен собой? Послушай его сердце. Вслушайся в его мелодию. Ты слышишь как он волнуется? Ты ведь понимаешь, не настолько тупой. Понимаешь, что он осознаёт, кто это сделал. Он его порицает. Он его ненавидит. Ты ведь понимаешь, что он этого не заслуживает? Он ведь не виноват. Виноват только ты, что сделал его таким. Он ни в чем не виноват. Только ты. Только ты… *всхлип*кашель* — Зеницу… Не плачь…       Танжиро аккуратно взял парня за запястья, пытаясь убрать эти жёлтые рукава, что закрывали большую часть его лица: — Танжиро… Прошу… Не смотри на меня…       Брюнет прекратил это мягкое действие, позволив парню поменьше откашляться и начать громко, сдержанно стонать в жёлтую ткань, так и не переставая делать эти мягкие рукава всё темнее и темнее из-за горькой жидкости, что продолжала так некстати впитываться в них: — Зеницу… Давай… — Н-нет… Пожалуйста… — Зеницу…       Он смотрит на твои раны. На твою больную, белую кожу. На твои холодные, онемевшие пальцы. Уйдя, ты заставил его волноваться только больше. Тупое, безмозглое существо. Ты хоть понимаешь, что творишь? Всё это — коомпеляция всех твоих ошибок. Оно должно было произойти рано или поздно.       Так что, давай. Посмотри в глаза своему греху. Встреться со своим давним другом лицом к лицу. Давай, ты обязан. Пожни наконец, что так давно посеял.       Зеницу, с помощью Танжиро, неуверенно опустил свои руки вниз. Блевать. Он так хотел блевать. От самого себя. Он не мог видеть лица. Его лица. Он и не хотел. Не надо. Не надо на него смотреть. Чего не надо. Посмотри. Посмотри как он волнуется из-за тебя. Слёзы не дают. И что, что не дают. Давай. Посмотри. Прочувствуй его боль. Одного сердцебиения будет недостаточно. Это слишком лёгкий исход для тебя. Не хочу. Не хочешь? Не помню, чтобы тебя кто-то спрашивал. Не надо. Надо, Зеницу. Надо.       Глаза начали медленно фокусироваться на расплывчатой фигуре, что слегка перекрывала свет. От неё не веяло ни теплом, ни холодом. Запахи и звуки пропали. Они смешались в одну кучу. Уже ничего не имело смысла. Эта яма, что он себе выкопал была слишком глубока. Пальцы не доставали до края. А свет уже почти не поступал ко дну.       Его сильные руки. Они легли на дрожащий силуэт, взявшись за плечи, пытаясь не дать ему расколоться. Хотя как. Как он мог его починить, если сам уже давно сломан. Смешно. Но он об этом не знал, не знал, что было в этой твёрдой голове со шрамом напоминающим адское пламя.       Он его любил. Он ему верил. Он не хотел, чтобы он страдал из-за него. Он хотел, чтобы его просто забыли. Чтобы любовь была забыта, а сердце не испытывало ничего кроме боли. Достойный исход. Подходящий для него исход: — Зеницу… Посмотри на меня…       Не надо. Прошу, остановите это. Нажмите на этот чёртов переключатель и остановите эту долбанную игру под названием «жизнь».       Однако руки Танжиро сделали всю работу сами. Взявшись за мокрое от слёз лицо с обеих сторон и приподняв вверх так, чтобы их глаза были на одном уровне.       Почему нельзя просто потерять зрение. Потерять слух. Обоняние. Почему. Почему он ничего не контролировал. Почему был таким беспомощным. Почему. Почему. Почему: — Хах… У тебя так скоро все слёзы закончатся, Зеницу… — Гхах…*кашель* Я… Я- — Тихо, Зеницу… Не волнуйся так…       Брюнет продолжал гладить щёки Зеницу своими грубыми большими пальцами, словно пытаясь стереть эти не прекращающиеся, горькие слёзы, пока остальные трепали слегка округлую челюсть, будто поглаживали маленького, испуганного котёночка.       Это был настоящий кошмар. И Танжиро казалось, что он просто не мог проснуться.       Всё тело зудело, рвалось, разлагалось, кричало, молило. Кости плавились, свариваясь в бурлящей алой жидкости состоящей из крови и органов, пока когда-то цельный мозговой центр не превратился в огромную шебуршащую массу из червей. Они ёрзали, спаривались, испражнялись, делились и жрали друг друга заживо. Эти звуки. Эти отвратительные стрекочущие звуки, что они издавали резали слух, наполняя каждую клетку желанием вырезать себе глазные яблоки, залив в черепную коробку раскалённого серебра.       Но нельзя. Нельзя было показать это. Дать вылиться этому гною наружу. Этой ненависти. Но сильнее ненависти было лишь волнение.       Танжиро хотелось прижать Зеницу к себе, настолько крепко насколько возможно, чтобы он почувствовал его тепло, чтобы хоть как-то, хоть как-то помочь. Хотелось покрыть его алые от слёз щёки нежными поцелуями, стереть собственными губами эти мокрые следы горести и отчаяния. Хотелось приговаривать, как он его любит, как он хочет, чтобы он был счастлив, как он готов пойти на всё, чтобы он был счастлив. Хотелось взять его за руку и прогревать его холодеющие ладони собственными, чтобы через грубую кожу чувствовать его пульс и давать почувствовать свой.       Возможно, в любой другой ситуации Танжиро бы так и поступил. Воспользовался бы положением в надежде, что в таком состоянии Зеницу сможет принять всю ту любовь, что так долго вскипала внутри его желудка. Но не сегодня. Это уж точно.       Он никогда не видел Зеницу таким. Таким сломленным, потерянным, беспомощным, не пытающимся скрыться за маской поддельных эмоций. Гниющим и медленно разваливающимся на куски прямо в его руках.       Танжиро чувствовал, как терял контроль над собственным подсознанием. Он никогда не стоял так близко к обрыву. Никогда, наверное, не чувствовал настолько всепоглощающего отчаяния. Но нужно было держаться. Изо всех сил. До потери сознания и пульса. Держаться. Ради него.       А вот Зеницу не мог. Казалось, до его сгнившего сознания лишь сейчас дошла картина окружающего мира в образе лица человека, что стоял перед ним.       Танжиро. Обычный Танжиро. Только без пиджака.       С его обычной доброй улыбкой, от которой так и веяло теплом и горящим очагом внутри большого семейного дома. Лишь брови слегка приподнялись вверх, показывая сожаление, а кожа казалась гораздо бледнее обычного.       Его глубокие бордовые глаза слегка потемнели, приобретая более бурый, даже, наверное, грязно-бурый оттенок. Белые огоньки, что всегда мерцали посередине зрачков, показывая чистый свет идущий из глубины его души, полностью исчезли. Такое происходило лишь тогда, когда он был сильно зол или опустошён. Что было не часто. Его волосы немного взъерошены прохладным осенним ветром, из-за чего некоторые пряди прилипли к мокрому от холодного пота лбу, недалеко от большого родимого пятна в форме языка пламени. Он что-то говорил, но Зеницу плохо понимал что: — Ш-ш-ш… Всё хорошо… Чего ты так испугался, Зеницу? — максимально заботливо и нежно проговаривал эти слова Танжиро, настолько насколько умел, продолжая пытаться взглянуть блондину в его дрожащие глаза. — А… А… *всхлип* Я- — Тихо… Не торопись. *вдох*выдох*вдох…       Кажется, воздух наконец начал доходить до лёгких Зеницу, а кислород приливать к плавящемуся от слёз, онемевшему мозгу. Стало не так душно, а ребристые когти, что давили на глотку, начали потихоньку разжиматься. Сознание слегка прояснилось. Лишь слегка. Но достаточно, чтобы страх, нарастающий в глубинах тела начал врезаться в желудок: — Т-Танжиро… — Да…? — Умоляю…       Рука Зеницу, та, который он до боли в костяшках вцепился в свой свитер в районе груди, потянулась вперёд. Он плохо чувствовал свои конечности. Они похолодели и, словно, окаменели. Приобрели нездоровый синеватый оттенок, хотя, казалось, что всё его тело было сейчас таким чувствительным. Поэтому он даже и не понял с какой силой схватился за рукав рубашки Танжиро, подтянув его к себе.       Их лбы почти соприкасались. Нужно было, чтобы они были как можно ближе. Зеницу нужно было, чтобы Танжиро его услышал. Он не доверял силе собственного голоса: — Умоляю… Не рассказывай никому об этом.       Казалось, он никогда не звучал так уверенно и в то же время отчаянно. Он говорил эти слова холодно, почти не всхлипывая. Будто ставя Танжиро перед фактом. «???????????????????»       Юный Камадо же, почувствовал, как его внутренности свернулись в единый узел, заставляя всё тело безмерно гореть. Оно медленно разлагалось, бьясь в бесконечной, мучительной агонии, будто до последней фаланги погрузившись в пучины разрывающего адского пламени. Хоть на улице и было холодно, а на коже слегка выступали мурашки от весенних порывов западного ветра. Внутри всё плавилось, порождая неотличимую, бессмысленную кашу. Как он мог такое говорить? Почему? Почему Зеницу продолжал делать ему так больно: — Н-но… Зеницу, это не нормально! Мы… Ты должен об этом рассказать… Иначе… — улыбка Танжиро болезненно спала, его голос запинался, дрожал. Слова забывались, растворялись в бесконечном потоке сознания. — Иначе что, Танжиро?! — Иначе он однажды тебя просто убьёт!       Зеницу прикусил нижнюю губу. Ему было до глубины души больно от этих слов. Он не хотел, чтобы о его брате так говорили. Так думали. Никто не имел права о нём так говорить. В его горьких чертах и голосе появились еле заметные чужому слуху нотки злости: — Это уже будет не твое дело. *тишина*       Танжиро не двигался и, казалось, не дышал. Его взгляд опустел, а лицом он больше походил на безжизненную куклу.       Впрочем, и его голос звучал также. Безжизненно. Он явно не мог подобрать слова, долго думая и смотря лишь на тяжело дышащего Зеницу, после чего, наконец открыв рот, монотонно спросил: — Как ты можешь мне такое говорить? *тишина*       Молчание. Никто из них ничего не говорил, кроме до неестественного громко шебуршащего листьями осеннего ветра. Казалось, они могли простоять так вечность, пока...       Танжиро аккуратно убрал ладони Зеницу со своих плеч, максимально нежно взявшись за запястья, которые тот явно, но не достаточно сильно, пытался высвободить из этой дружелюбной, но мощной хвататки. Бордововолосый мальчик пусто разглядывал руки своего друга, чуть выше запястья, окидывая взглядом потемневшие, свежие следы от порезов совершенно не меняясь в лице. Его рот слегка приоткрылся, а лицо не выражало никаких эмоций, кроме глубокой, режущей душу пустоты: – Зеницу... Я помню... Помню каждую рану, что оставил на тебе пёс в ту самую ночь, когда мы были детьми... Ты ведь помнишь, верно...? –....................... – Здесь у тебя была дырка от когтя... – ладонь Танжиро скользнула к лицу Зеницу, аккуратно ложась ему на щёку. Большой палец начал медленно и нежно водить по краю глаза, будто сами кожные покровы пытались вспомнить рану, что когда-то там находились. Дежурный резко отвёл взгляд и попытался отдёрнуть свою голову, что успехом у него не увенчалось. Руки Танжиро были слишком сильными и холодными...словно принадлежали статуе. Брюнет же, будто не замечая этого, продолжал. – Твой белок до ужаса покраснел, а после... А после ты не мог нормально видеть больше семи месяцев... Ты столько раз жаловался мне на то, что из-за этой глупой раны не мог читать комиксы или смотреть телевизор... Полностью смог восстановить зрение лишь через четыре года...       Лицо Зеницу слегка искривилось в непонятной гримасе то ли боли, то ли отвращения. Светлые, словно лучи весеннего солнца, ресницы грубо сжались, не позволяя глазам видеть ничего кроме чёрной, всеполгощающей пустоты. Блондин, будто считал, что таким образом не позволит этим печальным, разрывающим душу на куски словам проникнуть в его звенящие ушные раковины.       Но Танжиро продолжал. Его рука мягко переместилась чуть ниже, на всё ещё влажную от недавно пролитых слёз щёку дежурного, пока другая продолжала крепко держаться за жёлтый рукав свитера, чуть ниже плеча, чьи просыревшие волокна так контрастировалали на фоне онемевшей кожи этих грубых ладоней: – На этой щеке у тебя было много царапин... Я помню какими глубокими они были... Помню, как ты кричал, когда это животное разрезало твою плоть... Как больно тебе было, когда их зашивали... А ещё как ты днями плакался мне на то, что ни одна девушка не посмотрит на тебя из-за этой страшной раны...       Иногда в голосе Танжиро появлялись нотки чистой любви и нежности, когда тот произносил эти не самые, казалось, хорошие воспоминания вслух, будто тот был любящим отцом, успокаивающим своего сына после тяжёлого дня. Они, словно дрель врезались в ушные проходы Агацумы, посылая в лобную долю непреодолимое желание блевать. Может он и не видел брюнета, но его долбанный слух остался, нагло заставляя блондина вслушиваться в каждую нотку, в каждый бит его сердца. Просверлить себе ушные проходы дрелью уже не казалось плохой идеей...: – А здесь оно сломало тебе ключицу... – тихо сказал Танжиро, незаметно переместив ладонь чуть ниже шеи дежурного. – Как долго она срасталась... Я помню как тяжело тебе было двигать рукой и даже есть... Но ты продолжал ходить на тренировки... Хотя я просил этого не делать... –.......................       Зеницу не отвечал. Он не хотел это слушать. Не хотел об этом думать. Позволять его словам доходить до мозга. Он не имел права. Не имел выхода. Может быть эта ситуация была просто идеальной возможностью заставить Танжиро его ненавидеть… Он действительно вёл себя отвратительно. Просто…отвратительно.       Золотые, заплывшие туманом радужки ненароком скользнули по левой руке брюнета. На указательном пальце красовался слегка потрёпанный, обычный сероватый бинт, напоминающий о его недавно сломанном пальце. Чуть выше, за белоснежной и слегка прозрачной тканью рубашки, можно было разглядеть похожие бинты, только более эластичные, обматывающие почти всю руку. Точно, Танжиро ведь руку поранил… А ещё он всю неделю ходил сам не свой, из-за чего Зеницу так хотел ему помочь… Но вместо этого, Танжиро успокаивал его сам… Помогал ему, когда было плохо, ужасно плохо… Принял его самую отвратительную сторону…       А теперь он своими же руками делал Танжиро больно, заставляя его сердце болеть, а мелодию искривляться. Он заслуживал того, чтобы брюнет его ненавидел! Заслуживал быть посланным к чёртовой матери после всего того добра и заботы, что он получал, отвечая лишь истериками и ненавистью! Но…       Но его звук…его сердцебиение… В этой тёплой мелодии не было ни единого грамма хоть какого-то малейшего негодования по отношению к блондину…       Танжиро лишь продолжал смотреть на Зеницу, впитывая каждой клеточкой своего тела этот гниющий, разлагающий его внутренности запах всепоглощающей боли, исходящий от любимого тела. Он ждал. Ждал пока Зеницу ему ответит. Пять секунд. Десять секунд. Пятнадцать секунд. Двадцать секунд... ....................................................... ....................................................... .......................................................       Танжиро ждал. Но Зеницу не отвечал. Значит ли это, что все эти слова для него ничего не значили? Вся его забота? Вся его любовь? Он настолько ненавидел его, что готов был умереть даже зная, как он ему дорог? Как он его любит? Ему нужно было знать ответ. Ему нужно было подождать лишь...ещё немного... Но он не смог дождаться.       Его тело и мозг не выдерживали. Разрушаясь на части. Эта парафилетическая группа животных уже, казалось, полностью поглотила серую мозговую ткань и наполняющую её жидкость. Она уже приятно расходились по их пищеводу и желудку, разнося питательные вещества по множественным сердцам и спинным кровиносным сосудам, оставляя обречённого носителя гнить заживо.       Поэтому он сделал то, что эти ребристые черви, громко шебуршащие под его кожей, так игриво предлагали.       Парень лихорадочно потянулся к карману своих клетчатых брюк, после чего, нащупав нечто гладкое и холодное, аккуратно поднял слегка дрожащую руку вверх: – Тогда возьми это. «...А?»       Мозги Зеницу какое-то время не могли сфокусироваться на одной мысли, постоянно перебирая другие и складывая все в кучу, как в пыльном школьном столе. Уж слишком рьяным был поток его подсознания в данные секунды. Словно детёныши паучихи, разрывающие плоть своей матери и высыпающие сборной чередой в девственный мир, орошая его кровью. Таблетки. Таблетки. Таблетки. «...это...МОИ ТАБЛЕТКИ!!»       Пальцы блондина дрогнули. Они хотели схватить эту долбаную баночку и жадно поглотить содержимое вместе с режущим желудок пластиком и бумажной этикеткой. Всё до единой капли, пока организм не заставит выблевать внутренности на пол, лишь для того, чтобы сожрать и эту остывающую массу, пока зрение не начнёт отказывать, а мозговая жидкость вытекать из ушей. Это был его персональный билет в рай. Не бери эти таблетки. Они мне нужны. Кто сказал, что ты имеешь право? Они мне нужны. Страдай. Страдай, как страдал дед. Как страдал Кайгаку. С какого х*я ты решил, что имеешь право на побег? На выход? Они не имели выхода. Ты собственными руками выковал им путь. Путь туда, где они сейчас. Они мне нужны. Так чего же ты тогда со мной споришь? Бери. Бери и убегай снова. От всего. От него, от реальности, от себя. Давай. Я то что. Я то всего лишь голос в твоей голове, забыл? – Т-Танжиро... Откуда... Откуда у тебя мои таблетки...       Сейчас Зеницу совершенно не слышал свой голос. Не слышал как тихо и возбуждённо он звучал, пока его глаза пожирали этот бездушный кусок белоснежного пластика. Не чувствовал, как на уголке его рта образовалась капля слюны. Как его глаза, казалось почернели, а пальцы, несмотря на то, что ладони всё ещё прижимались к стене, невольно потягивались в сторону чего-то желанного. Однако Танжиро это заметил: – Не важно откуда они у меня... Главное, что ты их хочешь, верно?       Зеницу резко перевёл свои заплывшие туманом радужки на парня повыше, источая неизвестную тому эмоцию: – Н-нет... Я их так долго искал... Откуда... Откуда они у тебя...       Танжиро продолжал пожирать блондина глазами, совершенно не меняясь в лице. Казалось, что в эти секунды в его голове не осталось места жалости: – Они выпали из твоего кармана, когда мы сидели на чердаке. – А... Отдай... Пожалуйста... – То есть ты решил со мной поговорить лишь тогда, когда дело коснулось таблеток..? Нехорошо, Зеницу... – Пожалуйста... Пожалуйста, Танжиро...       Зеницу и не заметил, как снова заплакал, не так горько, больше безжизненно, словно его голова оторвалась от плеч и медленно покатилась по грязному полу крыши, орошая его кровью. Его тело начало работать на автопилоте, пальцы сами потянулись к этому желанному куску пластика, что Танжиро конечно же заметил.       Брюнет поднял руку вверх, немного заведя её за голову и не позволяя слегка проигрывающему в росте дежурному уже было схватиться за неё. Но Агацума, совершенно не понимая как отвратительно и жалко сейчас смотрелся со стороны, продолжал тянуться за таблетками, уперевшись грудью в грудь брюнета и бессильно хватаясь за его компрессионный нерв: – Пожалуйста... Отдай... – Тихо, Зеницу... Посмотри на себя... Если бы ты видел себя со стороны, тебе бы стало стыдно...       Ах, какая прекрасная картина сейчас стояла перед Танжиро. Он был очень зол, до глубины души расстроен и просто напросто разрушен. Сейчас он не испытывал ни капли жалости или сострадания, они вытекли вместе с мозговой жидкостью, после этих разжижающих кровь слов ненависти, что сказал ему Зеницу. Он не мог простить дежурного за эти слова. Слова, которые он сказал в ответ на его чистую любовь и волнение.       Поэтому юный Камадо получал просто животное удовольствие от вида его одуванчика, что молебно прижимался к его груди с заплаканным лицом и пустыми глазами, готовый сделать всё, что попросят. Капилляры в его белках, что блестели из-за влажных слёз, вздулись, огибая когда-то медовые радужки, которые сейчас казались бронзовыми. Сине-фиолетовое пятно от зверского удушья теперь почти полностью виднелось из-под потрёпанной ткани шарфа, то вздымаясь, то опускаясь из-за яро наполняющего глотку кислорода. Его пухлые губки приоткрылись, ловя воздух, словно выброшенный на сушу карась. Всё его существо молило лишь об одном. И Танжиро мог ему это дать: – Успокойся, Зеницу... Я отдам тебе эти таблетки... Если ты сделаешь то, что я тебе скажу... – Хорошо... Пожалуйста... Только отдай... – Отлично...       Танжиро начал аккуратно опускать руку вниз, будто боясь спугнуть истерзанную дворнягу, которую так хотел подкормить. Зеницу последовал за ним. Его организм, словно животный, следовал за тонкими движениями парня, позволив пальцам слегка коснуться холодного пластика бутылька. Одного касания хватило, чтобы заставить суставы зудеть от ещё большего, поглощающего всё его бытие желания. Блондин и не заметил как их с Танжиро пальцы соприкоснулись, медленно опускаясь, пока сомкнутые руки не оказались на уровне плеч, а их носы чуть ли не соприкасались. Заплывшие глаза дежурного смотрели лишь в чёрные радужки брюнета, жадно выжидая этой заветной секунды, когда он наконец-то позволит целебной суспензии разнестись по мозгу и немеющим от недостатка кислорода конечностям: – Слушай меня внимательно, Зеницу... – тихо начал Танжиро, позволив собственным пальцам поглаживать холодную руку Агацумы, огибая округлую баночку. – Хорошо... – Ты пойдёшь к директору... – Хорошо... – И расскажешь ему всё, что произошло вчера.       Последние остатки угасающего сознания заставили Зеницу испугаться. Слабо, но до невозможного больно, в самой глубине растерзанной души, из-за чего затуманенные глаза широко распахнулись, а тело слегка задрожало: – Н-нет... Я не могу... Умоляю, Танжиро... Просто отдай их мне... Прошу... – Нет, Зеницу... Ты сделаешь это... И я отдам тебе твои любимые таблетки... – Нет... Пожа- *БУМ* «А..?» – А-гх?!!       Танжиро не мог обработать информацию, что так резко начала подступать к заплывшиму гноем мозгу. Реальность уходила из-под его пальцев, уж слишком быстро всё произошло!       Дверь. Она с резким грохотом отварилась, заставляя брюнета быстро схватить Зеницу за плечи и со скоростью пули притянуть его к себе, только бы парня не убило мощной, железной конструкцией, что с огромной скоростью вписалась в бетонную стену... Лишь для того, чтобы кто-то схватил Агацуму за свитер и потянул его на себя.       Глаза Танжиро смогли лишь продолжить жалко и пусто смотреть вперёд, без возможности переварить то, что происходило вокруг него, ту бешенную скорость, с которой всё вокруг двигалось.       Его рука, его немеющие от подступающего страха и бессилия пальцы, смогли лишь слабо потянуться к удаляющемуся в темноту телу Зеницу, которое неизвестная для брюнета мужская рука, одним рывком затащила за дверь, после чего с тем же резким грохотом закрыла её обратно. «НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ!!!!!»       Камадо всем телом бросился на эту железную конструкцию, вцепившись в железную ручку двери до мозолей на ладонях. Он ломал её, словно животное, пытаясь снести этот еб*чий пласт железа к чёртовой матери. Пот стекал по его загоревшемуся от гнева лицу. Вены покрыли покрасневший лоб, пульсируя, чувствуя, что они вот-вот порвутся, орошая будущие могилы каждого из этой богом забытой дыры. Он бессильно сполз на колени, всё ещё надрывая уже остающуюся на конструкции кожу ладоней, чувствуя как его широко распахнутые глаза сушились из-за рёва адского пламени, что источали всё больше и больше краснеющие радужки. «ВЕРНИ, ВЕРНИ, ВЕРНИ, ВЕРНИ!!!» – ВЕРНИ ЕГО!!!