Коньки в кровавых васильках

Шум, состоящий из шепота разных тонов, раздражает слух, также как и щёлканье объективов фотографов. Со всех сторон люди с микрофонами и диктофонами, стараясь записать интервью. Именно в такой обстановке Юра очутился в руках журналистов, что таки смогли застать его в далеко не самый подходящий момент. Яркие красные пятна под глазами первым делом выделяются на фоне аристократично-белой кожи и сразу выдают явно не радость от подобного расклада карт. Если бы у Юры была бы возможность вновь эту колоду перетасовать, он с радостью это сделал. Цеплять на лицо маску бурной радости никакого настроя не было, с трудом получалось выдавить из себя скупую улыбку, больше напоминающую оскал. Кругом люди, что видят в Плисецком лишь очередную возможность для сенсации в их загнивающих изданиях, никто из них и вовсе не интересуются ни спортом, ни подавно фигурным катанием. Задают лишь заготовленные вопросы и напрочь не понимают, о чем идёт речь, и Юра бы мог пойти на встречу и говорить как можно проще, но опыт давно показал, что подобные интервью ни к чему не приводят. Дымка застлала мысли, и едва ли Юра вспомнить, как ответил на предыдущий вопрос. — Юрий, вы заявили пять квадров, четыре из которых смогли чисто выполнить. Ещё десять лет назад о таком количестве четверных прыжков и речи не было. Вы ставите очередной рекорд в плане технической сложности, точно также, как пару лет назад вы были первым в мире, кто представил свету четверной лутц, собираетесь ли вы попытаться добиться четверного акселя? — молодой журналист, один из немногих присутствующих, кто спокойно ориентируется в теме и единственный задаёт действительно относившийся к фигурному катанию вопрос. — Да, я действительно задумываюсь о четверном акселе, но, как оказалось, у этого прыжка строение совершенно отличное от предыдущих акселей, так что сейчас для меня превыше всего добить те самые пять квадров, — спокойно отвечает на вопрос Юра, стараясь как можно тщательнее подбирать слова, слишком незаметно ускользающие с языка. Яркие вспышки фотоаппаратов заставляют щуриться, и тихие щелчки заставляют в лишний раз почувствовать дискомфорт. Руки за спиной теребят рукава рубашки, и эти действия ничуть не расслабляют, но дают возможность хоть как-то отвлечься, и чуть взбодриться от однотипных вопросов. — В этом сезоне вы вновь вернулись со своей программой «Агапэ», дебютной для взрослых стартов. С чего вы приняли данное решение, у вас ведь столько прекрасных программ, помимо этой? — Данная программа по сей день является, как вы уже заметили, самой удачной, очень сильной и, лично для меня, именно эта постановка очень ценна. Этот сезон для меня очень важен, так что я принял решение вернуться с этой программой именно сейчас, — Юра уже неоднократно отвечал на подобный вопрос в течение этого года, и это уже потихоньку начинало бесить, но если уж людям так любопытно строить догадки, то пусть, кто им может отказать в подобном желании. — Этот сезон ни предолимпийский, ни сам по себе олимпийский, что же именно сейчас заставило вашу темную лошадку выйти в бой? Неужто назревает нечто грандиозное? Или вы задумываетесь покинуть площадку и освободить ее для других игроков? — как был близок к правде был этот юноша, тот и не догадывался. — Да уж кто знает, я в воду не смотрел, — усмехнувшись, Юра вновь продолжил, чуть прокашлявшись. — Эта история более личная нежели просто программа, и раз уж выпал шанс вновь ее исполнить, я решил хватать быка за рога и делать так, как я считаю нужным, — блондин лукавил и старался максимально прозрачно отвечать на вопросы, чтобы не раскрыть все карты. — Вы ещё достаточно молоды, и даже пубертатный период не повлиял на ваш технический резерв элементов. Не считаете ли вы, Юрий, что уходить с арены ещё рано, вы ведь всегда занимаете места на пьедестале? Даже Виктор Никифоров не имеет такой обширный выбор четверных прыжков как вы, — этот разговор точно заходит не в то русло. Эти слова, кажется, ещё раз тыкают носом Юру в очередной провал, если бы у Плисецого была бы возможность ещё пару сезонов оставаться на катке, и из раза в раз бороться за очередную золотую медаль, то юноша за это душу отдал бы. Эти постоянные сравнения за последних четыре года настолько осточертели, что хотелось раз и навсегда доказать, что не стоит их с Никифоровым сравнивать. Это «даже» сжимает горло точно удавкой, не давая глотнуть свежего воздуха. — Кажется, вы не так поняли мои слова, — чуть смеясь, Юра постарался объяснить. — Я не собираюсь никуда уходить из спорта, если об этом пошла речь. Этот год привнес для меня много сюрпризов, что заставили изменить первоначальные цели, и выбрать вновь эту программу, — Юра бы сейчас слукавил, если бы сказал, что не врал в глаза. Это была настолько явная ложь, что парню становилось от себя тошно. — Вы бы могли конкретнее рассказать, что именно произошло в вашей жизни, что заставило вас поменять планы? — у девчонки-то глаза блестят, явно ожидая услышать нечто интересное и провокационное, что после можно будет извратить до невозможного. Плисецкий давно стал замечать подобные взгляды, и именно они означали, что стоит как можно скорее сворачивать лавочку, заканчивать интервью и бежать со всех ног от многочисленных журналистов. — Извините, но это личное, — чуть усмехнувшись, ответил парень. — Спасибо вам, мне пора, — и не дав сказать и слова против, парень быстро скрылся от чужих взглядов. Отовсюду слышен гам трибун и громкая музыка, от которой постепенно начинала болеть голова. Юра слишком четко понимал, что журналистам дай хоть кроху информации так они раздуют ее до размера слона и будут о ней трубить со всех сторон. И потому, как только заходил разговор о личной жизни, приходилось либо от всего отнекиваться, либо просто отмалчиваться. Тема романтических отношений всегда была табу на интервью, после которой парень сразу сбегал или дожидался другого вопроса. И Юра все никак не понимал, почему именно к нему так пристают с этими разговорами, уже давно людям стоило понять, что об этой информации блондин не собирается распространяться. Да, собственно говоря, говорить здесь не о чем. Он влюбился в своего главного соперника и из-за этого быстро сгорает, как сухая листва осенью. Это люди ожидают услышать? Юра сомневался. Зайдя в свою гримерную и устало развалившись на единственном небольшом диване, Юра достал бутылку с перекисью и стал постепенно промывать до сих пор кровоточащие следы от ногтей на ладонях. Рой мыслей давил на голову, заставляя ту постепенно гудеть все сильнее. Тем не менее, уверенность в своих словах Никифорову позволяла немного расслабиться. Возможно, что сомнения ещё успеют загрызть блондина, но это будет потом, а сейчас можно хоть на немного отпустить эту тему. Жидкость пенилась в ранках и тихо шипела. Кровь постепенно начинала останавливаться. Душная и насквозь пропахшая табаком комната была едва ли единственной, где сейчас было тихо. Сюда не доходили ни гам с трибун, ни громкая музыка. Тишина. Да и та едва ли могла сейчас успокоить разбушевавшиеся эмоции. Неудобный и слишком маленький даже для Юры диван сейчас был настолько удобным, что уходить с него и не хотелось и, если быть честнее, то на это ни сил, ни желания не было. Сквозь окна виднелось множество неоновых вывесок, что ярко горели, заставляя в который раз удивляться здешней атмосфере, которая слишком сильно отличается от близких, обшарпанных девятиэтажек и панелек. Стойкий запах табака сейчас только раздражал рецепторы носа и ничуть не отвлекал от мыслей. Юру не волновало, что его одежда сейчас насквозь пропахнет гадким ароматом, и что после парень получить нагоняй от тренеров. Все кажется таким чуждым, что Плисецкий даже стал обращать на это внимание. Может, эту комнату использовали как курилку, ведь полупустая пепельница недвусмысленно на это намекала. А имело ли это хоть какую-то разницу? Внутри эмоции не бесновали, но ненавязчиво давали ли о себе помнить, словно раскачиваясь на лодке при слабых волнах. Лишь сомнения терзали мысли, в самых разных огранках и оттенков, не давая ни минуту на расслабиться. Голова все сильнее начинала гудеть. Ощущение, будто огрели чугунной сковородой, и пульсирующая боль все сильнее сковывали разум. Сил хватало лишь на крепкое сжатие зубов, чтобы хоть как-то сдерживать тяжёлые полустоны, полухрипы. Глупые доводы Никифорова в лишний раз выводили из себя, что и без того случалось слишком часто. Совесть и так все время выедала мозги, точно десертной ложечкой, за невыполненные обещания. С каждым днём этот нести груз становится все труднее, и даже летом закравшиеся мысли об окончании карьеры делали эту ношу в стократ тяжелее. Юра уже слишком давно потерял суть этих обещаний, но, кажется, что только они удерживают парня на плаву уже который год. Не будь всех этих клятв все бы кончилось куда скорее. Был ли сейчас хоть какой-то толк в чести? Плисецкий сомневается. Нормальный человек уже на все бы плюнул и, позабыв о гордости, продолжал бы спокойно жить. Но если бы Юра так и поступил, как долго бы он прожил с личным цветником в груди? И кто вовсе сказал, что Плисецкий это здравый человек? Как давно стало привычкой прикрываться фразами о долге и достоинстве из-за собственной пугливости перед будущим? Всегда проще надеть привычный пиджак и, прикрывая свои плечи, щеголять им по городу. Юра с самого детства был похож на зашуганного котенка, который чуть что выпускал когти и глухо шипел на своего обидчика, стараясь его отпугнуть. Со временем эта маска ничуть не поменялась, лишь приобрела более изящную и утонченную окраску. Глаза стали скорее находить уязвимые места, а фразы стали острее лезвия нового ножа. Слова сочились ядовитой ложью, что заставляла постепенно погружаться в нее и не спеша давиться. Лесть, что Плисецкий так ненавидел, была одним из лучших видов оружия в его арсенале, ведь чистая правда всегда резала глаза противнику. Лживые комплименты убаюкивали настороженность и предвзятость и будили приязнь и радость, что с распростёртыми объятиями ждали вновь и вновь приятных слов. Все нити пиджака были насквозь пропитаны обманом и враньём, не дающие нормально дышать, когда эта вещица спадает к ногам, со всеми прочими вещами. Вся вина тяжелым грузом тянула ко дну, не давая выплыть. Вместо воздуха в горло попадала вода, что жгучим огнем заставляла пылать лёгкие, в довесок заглатывая все укоры совести, что целыми днями игнорировались, а после, точно противными водорослями, обвивали тело, не позволяя вызволиться из оков стыда. Лишь самым близким удавалось получить честные слова, бившие в стократ сильней, ведь ничего не утаивали. Но было ли лучше Юре от правды, что говорилась родными, если она была сильнее, чем наглая ложь? Эта честность била ниже пояса, заставляя беспомощно ловить воздух ртом даже самого парня. Все это принуждало чувствовать себя грязным и бесполезным, если даже самых важных людей он заставлял страдать. Мысли всегда туманились в самый ответственный момент. Будто взбаламученная вода, что множеством пузырьков пытается вновь прийти в привычный вид, но едва ли успевает это сделать вовремя. Боль стала настолько невыносимой, что даже по рукам потекли слабые импульсы сковывающей резьбы. Связных мыслей больше не находилось, лишь бессвязные обрывки фраз, но и те явно давали понять, что стыд за очередной провал зашкаливал. Совесть настырно придавливала к полу, не оставляя и шанса встать. С каждым мгновением становится все тяжелее считывать суть мыслей, что постепенно разбиваются на множество капель. Глаза слипаются, и даже столь неудобный диван начинает казаться самым удобным в мире. Яркий неоновый свет многочисленных вывеской бьёт в глаза, заставляя прикрыть их рукой. Плисецкий слишком четко ощущает, как вздымается его грудная клетка, но с каждой секундой это ощущение становится все более расплывчатым, так же, как и все остальные, уходит на второй план. За окнами беснуется гроза. Грохочет гром, ветер со свистом разрезает длинные проспекты, под своим порывом заставляя прогибаться деревья, едва успевшие раскрыть листву. Ливень сильнее отбивает свой неровный ритм на крышах домов и заливает город неровной гладью воды. Окна запущенной квартиры покрыты множеством капель, разбивая изображение на множество отдельных мазков. Голые белые стены, такая же белоснежная мебель, никаких лишних вещей. Все поверхности давно покрылись толстым слоем пыли, на которой уже можно было рисовать. Лишь на одной из немногих тумб красовался потрёпанный от времени альбом с фотографиями, что за последнее время слишком часто попадал в руки к парню. Юра все никак не мог поверить, что, казалось бы, самый радостный день его жизни станет самым горьким. Что в морозную вьюгу, так не вовремя выскочит другой автомобиль, убив его самого близкого человека. Ведь совсем недавно Плисецкий слышал глухой смех своего дедушки после рассказанной очередной забавной истории, как в один момент все оборвалось. Этой потери просто не могло произойти. Это ведь все просто несмешная шутка? Юре хочется плакать. Когда в последний раз был день, что не обходился без слез? Уже давно. Сил на крики уже нет, хотелось молча глотать слёзы, позабыв обо всем. Единственное, что, действительно, нужно было Плисецкому - это вновь ощутить потерянное тепло. Лозы отрицания, так противно стягивающие руки, не дают и шанса трезво взглянуть на реальность, вынуждая теряться в придуманных иллюзиях. Хотелось затеряться в дремучих выдумках, лишь бы не проверить в правду. Сил хватало только на то, чтобы не верить, хоть и в скверную, но действительность. Стены квартиры вовсе не излучают привычного тепла и уюта, как в квартире дедушки, в которой парень провел все детство, но и не леденят, как в квартире у матери. Эти белые стены просто пустые, от них тянется лишь промозглая растерянность и тоска, точно так же, как и у Юры в душе. Было совсем все равно на недавний скандал с матерью, после чего Юра не медля покинул ненавистные стены. Но стало ли за пределами той квартиры лучше? Единственное отличие, что смог заметить парень, лишь стало меньше криков и воплей. Одиночество все также рвало душу изнутри, а чувство вину ни на йоту не уменьшилось. Все последние силы были спущены на многочисленные соревнования, вынуждая после себя ощущать липкое негодование, разочарование и некое опустошение. Это единственные чувства, что получалось ощущать за последние месяца. От них не получалось отмыться, оставалось лишь вязнуть, постепенно задыхаясь от их переизбытка. Все старты в этом году были проиграны, ни одной золотой медали, от этого хотелось лишь громче взвыть, позабыв про прочих людей. Был бы голос Плесецкий орал бы, что есть мощи, но от долгих криков и тот пропал. Юра ходил на тренировки лишь для того, чтобы хоть как-то залатать дыру, и отвлечься от навязчивых мыслей. Лишь обещания, что были даны задолго до утраты, удерживают парня от того, чтобы не скатиться в бездну отчаяния. Как долго сможет Юра за них цепляться, не скатываясь в эту самую бездну, не знает даже он сам. В теле нет сил, дыхание ровное, грудь медленно вздымается. Слезы непроизвольно текут из глаз, вновь и вновь скатываясь на подушку. Промозглая растерянность заставляет теряться в собственных мыслях, побуждает искать ответы там, где их нет, и забывает проверить в очевидных местах. Вся гамма чувств словно вода, которая вроде имеет вкус, но потом все говорят, что его в ней нет. Именно это вынуждает блуждать в собственных догадках, точно в дремучем лесу, где слышен только хруст веток под собственными ногами. Юру пугает одиночество, в которое раньше так часто прятался лишь бы его не заметили и не обидели. Страх раздирает глотку, вынуждая захлебываться собственным ужасом. Раньше рядом с ним было столько людей, но был ли в них смысл, если, потеряв лишь одного, его заставляет гореть агония страданий? В квартире тихо, и даже бьющий по стеклам дождь не рассеивает это ощущение. Как давно здесь был хоть кто-то, кроме Юры? Неделю, может, две или вовсе месяц. Постаравшись напрячь память, парень выяснил, что в последний раз его проведывали слишком давно, чтобы он мог вспомнить. Впрочем, Юра вовсе не удивлен редким проведкам, ведь сейчас все пашут, что есть мощи. Сейчас заканчивался предолимпийский сезон, все вкладывают максимум сил, чтобы выиграть путевки на предстоящую олимпиаду. Ни у кого нет времени, чтобы его просто так просиживать его в компании Плисецкого. В груди совсем пусто. Одиночество будто крадёт у него все эмоции. Даже пара минут смогла бы вселить в грудную клетку хоть какие-то чувства. Хочется взять и развеять всю эту дымку сплошь состоящую из тоски. Хочется вновь набрать слишком давно набранный выученный номер телефона и услышать вновь хриплый голос. Но ведь этого уже никогда не случиться. Руки тянуться к телефону от нечего делать, чтобы быстро набрать сообщение Вите. Пролистывая переписку все выше и выше, в голове непроизвольно появляется вопрос, когда их общение скатилось до однообразных приветствий и прощаний. С каких пор ответы Виктора становились все суше и суше, а вопросы и вовсе звучали как одолжение. Неприятное послевкусие застывает на кончике языка, заставляя ощущать негодование и грусть. Сколько бы раз Юра не пытался в полной мере возобновить общение ничего не получалось, стоило Плисецкому начать участвовать в соревнования на ровне с Никифоровым, все связи резко оборвались. Закрыв глаза на минутное смятение, пальцы уже сами собой набирают предложение зайти в гости. Отложив телефон Юра стал терпеливо дожидаться ответа, надеясь, что на него ответят, а не проигнорируют, как обычно. Как давно Юра стал отодвинут на задний план, он уже не знает. Слишком часто приходили отказы на прогулку, и даже те мало майские встречи слишком скоро обрывались, ведь Никифоров слишком часто брал кого-то из своих знакомых, и слишком просто забывал про присутствие Юры, когда тот оказывался третьим лишним. Понятие разговора по душам и вовсе растворилось, будто бы его и вовсе никогда не было в их общении. Ощущать себя все время лишним было слишком тяжело, особенно когда так приходилось себя чувствовать рядом с Виком. Словно все года их общения на глазах у Плисецкого были очки, что накладывали иллюзию, заставляя верить в свою надобность, и, возможно, лишь сейчас эти линзы разбились, вынуждая его увидеть реальность. Или отношение Виктора сейчас по-настоящему изменилось со времен их детства. Юра слишком давно запутался в этом лабиринте, оставляя возможность лишь надумывать «действительность». А бывают ли моменты в жизни, когда одиночество пропадает, или оно вовсе всегда находиться подле? Лишь некоторые моменты проявляют настоящую краску одиночества и вынуждают по-настоящему ощутить ее постоянное присутствие. Это странное ощущение растерянности и опустошения никогда не пропадает, лишь эмоции от определенных людей заставляют ее на время потерять из поля зрения. Странно было понимать, что за весь год спокойно провести время с Виктором удавалось считанные разы, даже несмотря на то, что тренируются они в одном катке. Кажется в последний раз поговорить без спешки удалось лишь после похорон, но едва ли Юра помнит, о чем они говорили. Помнит лишь лютую метель, от которой слишком быстро продрогли кости. Помнит лишь леденящее душу осознание потери. Помнит, как в надрыв рыдая, слишком сбивчиво рассказывал всякие глупые воспоминания, просто желая быть выслушанным. И помнит, как впервые до беспамятства напился, надеясь на утро проснувшись забыть весь кошмар. Но тогда почему с каждым днем становиться лишь хуже? Тихое оповещение приходит на телефон заставляя на него взглянуть. Уголки губ приподнимаются в тусклой улыбке. Он придёт. Наконец-то придёт.

***

Звонок раздражает слух, побуждая подскочить с постели и подорваться к входной двери. Быстро стерев слезные дорожки с лица, Юра, даже не смотря в глазок, открывает дверь ведь знает, что к нему может прийти только Никифоров. Виктор, полностью промокший с пакетом ароматной выпечки, заходит в квартиру. Мягкая улыбка сразу расстилается на губах у Плисецкого, хочется как можно скорее заключить старшего в объятия, чтобы хоть на пару мгновений вновь погрузиться в былое, забыться, даже если это лишь пускает пыль в глаза. На кончике языка вертится столько несказанных слов, но хочется молчать и крепче вцепиться в крепкие объятия, и, не разжимая рук, долго-долго стараться согреться неосязаемым теплом. Каждый приход Вика, будто бы освящает гиблую оранжерею внутри Юры, давая возможность хоть немного поймать недостающего света для полуживых цветов, что помалу вновь воскресают. Лишь от взгляда на Никифорова все внутренности скручивало в сладкой неге. Стук сердца был слышен прямо в ушах, и так же четко ощущался, стоило только прикоснуться к грудной клетке. Виктор для Юры был словно личным сортом никотина, что дарил сплошное удовольствие, стоило лишь взглянуть на него или уловить аромат мяты с мандаринами. Но в тоже время приносил такое же большое разочарование и раздражение, появляющееся после длительного отсутствия контакта. Тяжелый камень в груди все также беспрерывно давит, заставляя ещё сильнее ощущать тоску, разъедающую внутренности. Любой предмет, любое место и любая привычная повадка вынуждает растерянно осматриваться в поисках поддержки, лишь бы не рухнуть на колени и вновь не зарыдать от той боли, что заставляет пылать все внутри. — Кхе… Ты бы знал, как я рад тебя видеть, — отпрянув от Виктора, Юр, неловко постарался найти, что сказать, но, кажется, от этих слов стало лишь ещё более неуютно. — Да, я тоже, — неуверенно ответил Никифоров. — Ты не стой в дверях, проходи на кухню, я сейчас чая сделаю. Если сильно промок пойти возьми фен или полотенце, чтобы высушить волосы, знаешь ведь, где что найти, — и, забрав из рук небольшой пакет, парень поспешил к чайнику. Неопределенно угукнув в ответ Виктор скрылся за дверями Юриной спальни. На языке вертится много вопросов, и нетерпение лишь подначивает их поскорее задать, но булыжник в груди словно тормозит заставляя чувствовать некое напряжение, будто не давая сорваться с невидимого поводка и не наговорить лишнего. Удивительно, но от простого присутствия Виктора становилось чуть легче. Все внутри, подобно мотылькам стремиться к свету, давая надежду на безмятежное будущее. С каждой встречей внутри будто бы вновь собирается мозаика из множества осколков, совсем понемногу, но из раза в раз складываясь все в более и более цельный витраж. Руки шастают по полкам в поисках пиалы, что доверху набита множеством конфет, что Юра хранил лишь для Никифорова, ведь сам Плисецкий не любил сладости. Позади слышен скрежет от подвинутого стула, побуждая обернулся и поставить перед голубоглазым пару пустых чашек и конфеты. Быстро найдя на пустых полках несколько пакетиков чая, парень быстро кинул заварку в кружки и залил их кипятком. Оперевшись об столешницу худыми бёдрами, Юра с интересом наблюдает, как Никифоров рассматривает пестрые фантики. Столько вопросов затаилось в мыслях, ведь этот сезон и вовсе проплыл мимо него, давая осознавать Плисецкому, что он почти ничего не помнит, в памяти остались лишь рваные отрывки воспоминаний. Было крайне странно осознавать, что в один момент он может выпасть и своего личного мира, и лишь глупо оглядываясь по сторонам стараться найти ответы. Пока со всех сторон была суматоха Юра загнивал в собственной реальности все ещё загибаясь под весом тоски. — Ну рассказывай, как ты в целом, что нового? — слегка усмехнувшись спросил Юра. Хотелось в слух рассмеяться от таких неловких вопросов, что сейчас сдавливали грудную клетку. Казалось, что они незнакомы и стараются уцепиться на тонкую нить разговора, вновь стараясь найти общие темы, коих уже осталось слишком мало. Хотя наверное, они и в самом деле стали слишком далеки друг от друга за это время. Было в разы проще прикрываться фальшивой улыбкой, даже несмотря на то, что внутри все постепенно разваливалось. Напускная радость, казалось, должна разбавить эту напряженную обстановку, но Юре кажется, что даже это у него выходит слишком паршиво. Воздух будто бы все больше застывает после любого сказанного слова. Хотелось громко разрыдаться, но стыд только от этой мысли заставлял захлебываться соленой водой постепенно идя ко дну. Этот незримый порог собственной слабости и чувственности, казалось навсегда останется наедине с самим парнем, не оставляя шанса ощутить окружающим ту угнетающую печаль на сердце. Как бы не был близок человек, не хотелось осознавать собственную немочь. Сил не было видеть в чужих глазах собственную никчемность. — А разве что-то могло сильно измениться? Все так же как и прежде. У тебя как дела? Юре стало не по себе. Возможно ли, что лишь он ощущал этот огромный раскол в их общении? Их словно раскидало по разные стороны берегов, но почему это чувствовал лишь Юра? — Если быть честным все паршиво. Хотя, собственно говоря, при нынешнем раскладе другого можно было и не ожидать, – растянув ироничную ухмылку, ответил Юра. Было так стыдно подобное признавать, а главное - произносить в слух. Он словно сам себя втаптывает в грязь, унижаясь перед Виком, говоря подобное. Слова одновременно слетали с губ, но при этом произносились с такой тяжестью, заставляя ощущать одновременно и лёгкость и огромный дискомфорт. Поймав вопрошающий взгляд Вика, Юра продолжил. — Меня убивает та пустота, что разъедает меня изнутри. Меня раздражает эта дистанция, что стала между нами, Вить. Я как будто всегда на заднем плане, ты всегда предпочитаешь мне других. Все неосторожные и неудачные шутки будто бы специально были сказаны, чтобы задеть или оскорбить меня. Я просто хочу, чтобы ты был внимательнее и больше уделял мне время. — Я не понимаю, о чем ты, Юр. Все же было хорошо, — с недоумением спросил Виктор будто бы вообще не понимая, о чем говорит Плисецкий. — У меня просто складывается впечатление, что ты забываешь о моем присутствии или существовании. Стоит мне о себе напомнить, как ты начинаешь меня упорно игнорировать, лишь в очень редкие случаи ты приходишь ко мне. Будто бы в это время у тебя нет другой компании и приходится идти ко мне. Я просто ужасно скучаю по тому времени, когда я почти всегда был рядом с тобой, — прикрыв глаза руками, на одном дыхании промолвил юноша. — Эх… Забей, это все мои бредни, — и махнул рукой на все свои ранее сказанные слова. Юра сам не знал на что надеялся, сказав подобные слова. За ними не должно было последовать никаких действий, просто хотелось, наконец, высказаться о всем, что уже осточертело. О том осадке, что оставался после каждой их встречи. Дождь ещё пуще прежнего тарабанит по окнам, а гроза все громче бьёт по небу. Молния все ярче сверкает, а ветви деревьев все сильнее извиваются под сильным ветром. А тиканье часов все сильнее вынуждает напрячься. Молчание все сильнее затягивается, хотя после подобных слов Юра вовсе не был подобному удивлен. Теперь им обоим нужно время, чтобы обдумать, сказанное им ранее. Стало ли теперь на душе легче? Точно нет, стало лишь хуже, словно на его плечи навалился ещё ворох проблем. И с какого перепуга он, вообще, вывалил все эти слова, все ведь было хоть немного проще. Руки сжимаются в кулаки, вынуждая короткие ногти вновь впиваться в тонкую кожу ладоней, чтобы хоть малость уменьшить тяжесть в груди. Вся та ревность, что копилась внутри множество месяцев, прорвалась словно плотина, принуждая высказать все, что таилось в груди под замком. Надо было смолчать, но не говорить. Надо было смолчать. Что будет дальше? Этот вопрос слишком давно терзает мысли, не давая задуматься о чем-то прочем. Раздражает, ведь ответ все не находиться, побуждая плутать в слепую, не зная правда ли это. Внутри все пылает. Хочется пронзительно кричать, надеясь услышать ответы на вопросы. Многозначность молчания все сильнее давит, вынуждая сдерживать свои эмоции, ведь ещё совсем немного и они вырвутся из-под контроля Горло адски зудит. Першение не утоляет ни вязкая слюна, ни покашливание. А молчание все дольше затягивается, заставляя все сильнее себя накручивать, словно нити на катушку. Но, наконец, тишина прерывается. <i>— Может, мы просто устали друг от друга, Юр? Сейчас ведь совсем другие обстоятельства, чем раньше. Просто мы выросли и переросли нашу дружбу, построенную на детских подколках и забавах. Я не могу выскабливать из себя больше слова чтобы хоть как-то удержать это общение. Мне хотелось ещё как-то удержать и продлить последние дни детства, что уже давно прошли. С тех пор слишком много воды утекло. Может, действительно пора остановиться, и перестать цепляться за прошлое? — тяжело выдохну,в проговорил Никифоров. Это случилось. То, чего так боялся Плисецкий. Этого ответа Юра боялся услышать сильнее всего, того, что и так крутился в голове последнее время. Пальцы сильнее впиваются в кожу, вынуждая ту понемногу кровить, чтобы хоть как-то сдержать панику. Крепко зажмурив веки, Юра пытается сдержать слезы, лишь бы не разрыдаться прямо на глазах у Виктора. Юра слышит скрип стула о кафельный пол, слышит тихий шелест одежды и понимает, что если он сейчас ничего не скажет, то останется один, совсем один. Но тело словно окаменело, не давая и шанса двинуться. Слова застряли в горле, оставаясь непроизнесенными. В голове все билась мысл: «Какого черта это было сказано в слух? Какого, мать его, черта?». Ещё недавно Юра думал, что все постепенно подходит к концу, но к тому, что все закончится именно сегодня, он был явно не готов. Это было предсказуемо, но то, что расставание окажется столь болезненным, Юра вовсе не мог ожидать. Тихий хлопок. Осторожный стук двери словно ставил точку. Все кончилось без скандалов, и без ругани, будто бы Виктор старался все сгладить и оставить без острых углов и без обид. Но почему-то ноги прогибаются под собственным весом, вынуждая сесть на холодный кафель. Сил сдерживаться больше не было. Громкие всхлипы отражаются от стен лёгким эхо. Это конец. Все кончено. Тяжело раскрыв веки, Юра, оглядываясь, вновь вспоминает, где он находится. Кругом все те же неоновые вывески, панорамные окна и ряды небоскребов. А внутри все также трепещет растерянность. Все чувства будто снова проснулись и вновь с той же мощью бьют по незажившим ранам. Это было больше четырех лет назад, а эмоции такие же живые, как и прежде. Может быть, была правда в том, что время вовсе не лечит, а лишь притупляет боль?