Коньки в кровавых васильках

Зал снова наполнен зрителями. Фигуристы демонстрируют на своих лицах радостные улыбки, настолько реалистичные, что спортсменов едва ли можно было уличить в этой маленькой лжи. Может, это Юра сам слишком заврался, или он был слишком недоверчив, но он упорно отказывался верить в то, что спортсменам вокруг него действительно хотелось улыбаться и смеяться. Он догадывался, как за все эти года на льду эти люди устали, он сам настолько вымотался и выгорел, гоняясь за заветным золотом, что казалось, будто он уже никогда не заполучит эту награду. Порой после соревнований хотелось просто заснуть в кровати и больше никогда не проснуться. Это истощение, моральное и физическое, было слишком большим, чтобы просто закрыть на него глаза и продолжить работать. Сейчас Юра лишь думал о том, как поскорее откатать свою программу и пойти дальше спать, сегодня ночью в голове крутилось слишком много мыслей, чтобы спокойно уснуть. Почему-то в мозгу засела мысль, что ему придется заново протаптывать тернистый путь неизвестной дороги, ведь он явно не ожидал, что снова начнет общаться с Виктором. Сейчас они друг для друга лишь незнакомцы, знают прошлых себя, но совсем не понимают нынешних. Как давние знакомые, которые могут только вспоминать былое, совершенно не понимая, как говорить о настоящем. Могут лишь вслепую прощупывать друг друга и искать рамки дозволенного, и вовсе не факт, что эти границы остались прежними. Сейчас ведь все совсем по-другому. Мелкие стразы сверкают на цветных нарядах фигуристов, что отливают синими отблесками, заставляя пол залиться яркими, точно витражными, солнечными зайчиками. Искусно заплетённые прически у фигуристок красиво смотрятся в свете прожекторов, впрочем, Юра со своими волосами не слишком от них отличался. Короткие цветастые юбки у девушек и темные брюки у парней. Многие фигуристы предпочтительно выбрали костюмы со светлым верхом и темным низом, едва ли выделяясь на фоне друг друга, впрочем, до них дела Юре особо и не было. С самого утра Юра был словно в подвешенном состоянии. Неловкость в разговорах то и дело проскальзывала, заставляя через силу продираться сквозь разговор. Приходится все выстраивать с нуля, словно с фундамента. Они с Виктором действительно стали слишком чужими за эти года, однако мираж из воспоминаний все не спадал, заставляя выявлять все новые и новые отличия и так же сильно бросаться неизменными повадками, привычками и словами-паразитами. Когда-то они знали друг друга как облупленных, но не сейчас. Каток начали заливать синим светом прожекторов, создавая особую атмосферу, принадлежащую лишь дню показательных выступлений. Раньше именно показательные выступления были глотком свежего воздуха, ведь выступая с показательным номером можно было по полной оторваться в плане музыки и программы, поскольку тебе и слова сказать не могут. С возрастом Юра даже проникся некой романтикой классической и инструментальной музыки, но от этого эстетика хулиганских и слишком вызывающих показательных выступлений никуда не пропала и менее любимой Юрой не стала. И каким-то образом выбор пал на одну из песен Нирваны. Миллионы людей в своё время прослушали до дыр пластинки Нирваны, заучивая каждую строчку, чтобы после долго подбирать аккорды на дешёвой гитаре. Впрочем, и Юра сам не сильно отличался от всех этих людей, ведь сам слишком увлеченно наблюдал за тем, как длинные пальцы Никифорова перебирали металлические струны гитары и быстро меняли созвучие нот на ладах грифа, и прекрасно помнил, как не щадя соседей, Виктор громко в дуэте распевал слишком хорошо знакомые строчки песен Нирваны. Да, эти песни были на повторе в течение многих лет, и вновь из-за Никифорова, как и многое в жизни Плисецкого. И почему-то Юре кажется, что без Виктора он бы не стал таким, какой он сейчас. Хотя тут же возникал вопрос, было ли это к худшему или к лучшему? Собирал бы он сейчас себя по осколкам, если бы не Виктор? Стоял бы сейчас на коньках у льда ожидая, своего выхода? Юра знал что нет, но легче от этого осознания не становилось. Оглянувшись, парень заметил, что все фигуристы уже были в сборе. Оставалось лишь дождаться объявления от комментаторов об официальном начале показательных выступлений, но до этого момента оставалось ещё минут двадцать, ведь трибуны были все ещё полупустыми. Он должен чувствовать лёгкость от того, что он, наконец, помирился с Виктором. Но почему-то этого не ощущалось. Он чувствовал груз ответственности, что свалился на его плечи. Просто как прежде не будет. Как прежде уже никогда не будет. Приходилось делать вид, что все как раньше, чтобы не создавать лишнюю неловкость. Хотя, может, от этого становилось все более и более неудобно, словно они лишь играли перед друг другом, что у них все хорошо. Но было ли так все прекрасно, как они хотели заставить друг друга верить, сыпля песком в глаза? Сейчас стоило лишь свыкнуться с ложью, которой они кормят друг друга изо дня в день, и заставит себя в нее поверить. Но было ли это так же просто, как на словах, Юра понимал, что нет, но почему заставлял себя верить в обратное. Услышав громкий смех где-то позади себя, он оглянулся посмотреть на компанию. Взгляд сразу же зацепился за нужную кучку фигуристов, в центре которой так привычно стоял Виктор, как всегда, привлекая внимание окружающих, высокие парни громко смеялись, видимо над очередной шуткой, а сам Никифоров широко улыбался, наблюдая за остальными. Лезть в разговор особо не хотелось, ему было спокойнее находиться одному. Ему было куда комфортнее вести разговоры один на один, без посторонних слушателей. Не стыдясь проявлять эмоции и не боясь получить осуждающие взгляды за свою громкость и взбалмошность от едва знакомых людей. Было проще, находясь со стороны наблюдать, за происходящим. Взгляд прошёлся по фигуре Виктора. Да, Никифоров сплошное эстетическое удовольствие. Блестящие волосы, темный костюм, все просто и со вкусом. В целом, Виктор был также хорош собой, как и обычно. От этой мысли Юра усмехнулся. Юра знал, что не сможет так же бессовестно, как прежде, нежиться в объятиях Виктора. Он уже вчера смог почувствовать как это больно. Как больно чувствовать, что к нему чувствуют лишь дружеское тяготение и ничего больше. Не сможет также с обожанием глядеть в голубые глаза, надеяться найти в них тоже самое. Слишком больно было видеть в этих глазах, как тот думает о ком-то другом, смотря на Юру. Не сможет так же нагло говорить про свою любовь к старшему, как когда-то очень давно. Потому что это правда. Потому что слишком больно, когда над твоими чувствами смеются, не воспринимают всерьёз, думая, что это просто шутка. Это невыносимо больно. Это втаптывает в грязь. Юра знал, что ему все равно придется держаться на расстоянии, чтобы не подпустить ближе, чем надо. Чтобы больше не было больно, чтоб он больше не чувствовал, как внутри вскрываются раны, что до сих пор не зажили и вновь кровоточат. Хотя куда можно было ближе подпустить парня, если грудная клетка буквально прорастает цветами, изо дня в день доставляя адскую боль. Юра боялся к себе подпустить. Он боялся, что вновь не сможет себя собрать. Он внутри был слишком хлипок, мог в любой момент рассыпаться. Было слишком много недостающих элементов пазла, чтобы не бояться потерять одну частичку. Сейчас этих частиц слишком мало, едва ли можно было угадать, что нарисовано. Он боялся, что, нарушив дистанцию, слишком близко подпустит. Чем ближе, тем потом будет больнее. Но не пытаться найти встречу он не может. Не сейчас. Не когда он, наконец, дорвался. Его тянуло и сопротивляться этому чувству было мучительно сложно. Его удерживала лишь сила воли. Юра ненавидел боль, но с каждым днём всё глубже и глубже в ней утопал, захлебывался и постепенно умирал. Он уже не знал от какой боли ему хуже. От раздирающей в кровь глотку и сжимающей в тисках лёгкие. Или от той, что разрывает в клочья его душу, оставляя ту лишь трепыхаться из последних сил. Он хотел, чтобы ему больше не было больно. Над головой начали звучать голоса комментаторов. Трибуны уже успели собраться и стали постепенно галдеть. Поднявшись на ноги, Юра зашагал в сторону входа на каток. Сегодня он первый выходит, чему этому почти что рад. Быстрее начнет - быстрее освободится, и сможет, наконец, выспаться. При входе на ледяную арену Плисецкого поймали за руку, разворачивая. Виктор, все ещё держа чужую руку, поймал удивленный взгляд зелёных глаз. – Не переживай, все будет хорошо. Удачи! – шепнул он, находясь предельно близко к Юриному лицу, а после потрепал по голове, словно подбадривая маленького щенка. Юра едва слышит, по губам читает. От этих слов сердце в груди забилось сильнее, создавалось впечатление, словно его смог напугать монстр. На голове все ещё чувствуется тяжесть чужой руки, что до сих пор пускает мурашки по спине. Почему-то стало чуть легче, будто бы с него сняли все страхи перед публикой, оставляя лишь с дразнящим адреналином, что постепенно растекался по телу, доставляя приятную колкость на кончиках пальцев. – Спасибо, – так же тихо ответил Юра, уже чувствуя, как улыбка растягивается на губах. От подобных мелочей на душе теплеет. Он всегда на них вёлся, и Виктор это прекрасно знает. Знает, как тот обожает теплые, не лишённые поддержки прикосновения. Но Юре от этого менее приятно не становится. Настроение прямо на глазах улучшается. По венам течет адреналин, а в ногах небывалая лёгкость, также как и на душе. Он так скучал по этому пьянящему чувству радости. Коньки с небывалой мягкостью заскользили по льду.

***

В номере полный бедлам, в котором Юра слишком сильно теряется. Никак не может найти свои вещи в горе шмоток Виктора. Кучи ненужных безделушек, разных вкусностей и слишком большое количество одежды. Все это валялось неравномерным слоем по всей площади комнаты. Приходиться рыться во всей этой свалке чужих вещей, чтобы отыскать свои, что ещё полчаса назад ровными стопками на Юриной кровати. Хочется громко ругаться от такого беспардонного отношения к своим вещам. Юра думал, что сейчас по-быстрому упакует свой чемодан и сможет спокойно отоспаться перед вылетом, но Виктор в очередной раз успел устроить сюрприз, в виде перевёрнутого с ног до головы номера. Больше всего его раздражало, что Виктор даже не пытался поскорее собрать свои шмотки, постоянно на что-то отвлекался, а сейчас и вовсе развалился на Юриной кровати, окончательно скидывая его вещи, заставляя те теряться в остальной свалке. Сегодня вечером пора улетать в родной Санкт-Петербург после слишком шумного Пекина. Неделя пролетела как-то быстро, столько всего успело случиться. От этой поездки осталось слишком много смешанных чувств, и, честно говоря, у Юры в голове все ещё не могла уложиться вся информация и сложиться впечатление. Эта неделя была точно чёрно-белой, как зебра, ведь хорошие моменты слишком часто чередовались с неприятными. – Вить, поднимай уже свой зад! Как я должен искать во всей этой свалке свои вещи? – уже начиная злиться сказал Юра, но, выдохнув, продолжил, – Времени осталось впритык, особенно зная, как ты собираешься, – копаясь в куче вещей, ворчал Юра. – Да нормально я собираюсь. Ещё предостаточно времени на сборы, не опоздаем, – переворачиваясь со спины на живот и повернувшись лицом к Юре, ответил ему Виктор. – Фу, боже... Ты бы знал как раздражаешь своей расхлябанностью. Осталось меньше трёх часов до выезда, советую поторопиться. – покрутив телефон, показывая время, Юра удалился в ванную, вновь закашлявшись. Уже заходя в ванную комнату, Юра заметил, как засуетился старший, что заставило его усмехнуться. За неделю совместного проживания Виктор точно заметил, что Юра слишком часто отлучается в ванную, и точно слышал, как часто сливается туалетный бочек, звук которого точно не перекрывал включенный кран. Они оба знали, что Юра кашляет кровавыми цветами, но вопросов со стороны Никифорова не было, также как и объяснений со стороны Плисецкого. Виктор зарубил себе на носу, что не стоит лезть в это дело, после слов Милы. Если бы Юра хотел, он бы ему рассказал, но Никифоров все упрямо молчит и делает вид, что ничего не знает. Даже несмотря на то, что в свое время Плисецкий уже успел спалиться перед старшим. Виктор понимает, что тому нужно время, чтобы вновь открыться ему, но почему-то Никифорову кажется, что Плисецкий и вовсе не собирается ему рассказывать, и эта мысль его сильно огорчает, даже в чем-то отравляет. Отравляет своей напускной открытостью, делая вид, что все как прежде. Что ничего не случилось за эти четыре года. Что он вовсе не обижен и все так же открыт для общения. Но стоит лишь спросить о чем-то более личном, чем о погоде, то Юра сразу тушуется, переводя тему, либо вовсе морозясь, и делает вид, что не услышал вопроса, хотя Виктор точно видел, как бегали глаза Юры. Виктор слышит громкий кашель, который даже не перекрывает шум воды из-под крана. Виктор не знает, осознает ли Юра, что его прекрасно слышно, но почему-то не хочет расстраивать Плисецкого. Слышны также хорошо хриплые сипы. Виктор сжимает кулаки и старается делать вид, что ничего не происходит. Прикидывается, что не видит, как каждая тренировка для Юры становится все сложнее, а дыхание сбивается все чаще и быстрее. Изображает, что не видит, как Плисецкий все сильнее худеет. Притворяется, сохраняя спокойствие, когда слышит, что его друга рвет цветами, будто бы это в порядке дела, будто бы каждый человек на этом свете делает тоже самое, каждый день. Но так делает только Юра. Только Юра играет в комедию, сохраняя вид, что все в порядке, что с ним ничего не происходит. А Виктор охотно присоединяется к этой игре. Если Виктору надо лишь притвориться, что все в порядке, чтобы играть в этом спектакле рядом с Юрой, то он согласен. Согласен не задавать личных вопросов. Согласен делать вид, что все точно также, как и четыре года назад. Согласен делать вид, что не замечает, как после очередного кашля Юра бежит в уборную. Согласен делать вид, что не слышит тихого скулежа после приступов у Плисецкого. Согласен делать вид, что он слепой и не видит заплаканные и опухшие глаза, после плача. Он согласен делать все что угодно, лишь бы Юра вновь подпустил его ближе к себе. Даже если для этого потребуются годы. Он готов ждать, словно верный пёс, ведь однажды уже понял, как отвратительно предавать своего родного хозяина ради какого-то проходимца, что просто помахавшего костью перед носом, буквально заставляя сбежать.