Коньки в кровавых васильках

Коньки скользят по льду, в который оттачивая раз дорожку шагов. Петли, тройки, кораблики и твиззлы — все это сложно, муторно и долго. Ноги уже гудят от длительной тренировки. Все это дожно быть легко, воздушно, словно парящее перо, но в теле все натянуто до последнего нерва, навряд ли у него сейчас есть и доля нужной грации в его движениях. Он хотел спать, чертовски сильно, особенно после его вчерашних приключений и долгих попыток сбить температуру Вити до нормальной, потому что та не на шутку зашкаливала и долго держалась. И оттого поспать Юре почти не удалось. А сейчас, когда почти вся малышня уже ушла с катка, парень мог спокойно насладиться тишиной и редкими правками тренеров. Ему повезло, ведь сегодня не будет Лилии, которая каждый раз, даже мельком видя Плисецкого, поправляла его даже в малейших движениях. И это, не говоря о том времени, когда она присутствовала на тренировках на катке, а ее уроки хореографии — это одно большое замечание. Сегодня будет лишь Яков, который обращает внимание по большей части именно на технические составляющие, нежели на плавность его движений. Юра помнит, что в детстве его сильно боялся, ведь Фельцман казался ему очень грозным и суровым. Сейчас же парень совсем его не опасался. Сложно не привыкнуть к человеку, которого видишь буквально каждый день больше десяти лет подряд. Сейчас Фельцман в какой-то мере напоминал его деда, это было сложно объяснить. У них не было близких разговоров по душам, никто не распылялся чувствами, но со временем начинаешь понимать чужие эмоции лишь по незначительным изменением в лице и мимике: по слегка более вздернутыми, чем обычно бровям, по едва заметному напряжению линии челюсти, по едва поджатым губам. Но Яков в любой момент давал отличный совет или находил наилучшее решение ситуации из всех возможных. Ноги скользят по льду быстро, но плавно, каждый толчок лезвием конька лишь даёт плавность. Ему уже самому кажется, что он не скользит, а плывёт по ровной поверхности катка, хотя, может, это у него в голове уже ведёт. Коньки послушно двигаются, позволяя менять направление движения, а также заворачивать множество витиеватых узоров на поверхности льда. Было просто спокойно находиться рядом с этим человеком, который так много вложил в него. Который буквально вырастил его с нуля и дал все, что он сейчас имеет. К нему может быть лишь безграничное уважение и благодарность. Скорость расслабляет, позволяя, наконец, расслабиться, а это именно то, чего ему так не хватало в последнее время. Множество поворотов-пируэтов заставляют картинку перед глазами замелькать размытыми пятнами. Холодок, что бежит по телу от скорости давным-давно знаком, и дает лишь ощутить привычность нахождения в этом месте. Щеки горят, не от холода, а от жара, что бежит под кожей. Этот контраст ощущается совсем правильным и ничуть не смущает. Яков всегда относился ко всем своим ученикам как к своим собственным детям, для него они были буквально как семья, что, безусловно, играло решающую роль и в общении, и в обучении. Если надо было, он мог и посмеяться с глупых шуток и пожурить за дурачества, а порой и сам мог их возглавлять. Именно подобное свойское, простое отношение подкупало и располагало к себе. Стоит просто привыкнуть, и тут же ты сможешь почувствовать себя на катке как на самом комфортном месте в мире. Здесь в детстве могли побалывать леденцами за хорошее поведение — хотя Виктор до сих пор в наглую их брал, ведь прекрасно знал, где лежит эта сладкая коробка с заначкой конфет — и могли поднять настроение в самый плохой день. Может, именно такое тёплое отношение и заставило Юру задержаться в фигурном катании. И, может, совсем чуть-чуть именно это его и подкупило в детстве. Очередной заход на прыжок, тройка и толчок носком лезвия и быстрое вращения в воздухе, а после приземление. Стук об лёд и дальше тихий скрежет лезвий. Для него тренировки это повседневность, которую ждёшь изо дня в день. И, казалось, за столько лет фигурное катание давным-давно должно было наскучить, но по-настоящему невыносимыми были дни без единой тренировки, когда от такого количества свободного времени хотелось лезть на стены, не находя себе места даже в собственном доме. В такие дни оставалось лишь ворошить душу и выскабливать из груди все едва зажившие воспоминания. Единственное, что удавалось делать в подобные периоды это, утопая в своих мыслях лежать поперёк кровати и плевать в потолок. Но, попадая на гладь льда, можно откинуть все мысли и проблемы и просто сосредоточиться на движениях собственного тела. Тренировки давали возможность разгрузить все навязчивые мысли, или взглянуть на них с другой стороны. Порой казалось, что с катка он уходил более бодрым, чем просыпался с утра. Ну или, по крайней мере, с уставшим телом, но свежей головой. Длинная дуга и, заходя с переда, парень отпрыгивает от льда. Чёрт. Он пытается приземляется на конёк, но лишь слетает с острия и больно падает на бок. Локти, бедро и ребра саднят не по-детски. Очередные синяки. Привычно, от того не менее неприятно. И, как обычно, не докрутил, даже сам Юра может это понять. Чертов четверной аксель. Он бьётся с ним уже третий год к ряду и все никак не может приземлить его чисто. Да, он действительно желает первым исполнить этот прыжок в истории фигурного катания. Звучит слишком громко, но разве подобное его остановит? И пока тренера его не останавливают, он будет пытаться это выполнить. Лицо горит, а по вискам скатывается пот, парень даже чувствует, как тот капает с кончика носа. — Юр! Едь сюда! — слышен глухой окрик сзади, заставляющий устало толкнуться в сторону бортиков. Тыльной стороной перчаток он пытается хоть немного снять этот неприятный пот, убрать за уши выбившиеся волосы, а потом, чтобы скорее остудиться, прикладывает ладони к горячей шее. — Что такое? — наконец доковыляв до бортиков, спрашивает парень запыхавшимся голосом. — Смотри, раз у тебя так не получается сделать аксель, то попробуй целиться не на высоту прыжка, а на длину, чтобы ты смог успеть за это время сделать все четыре с половиной оборота. То есть отталкивайся не в высоту, а в длину. — активно жестикулируя, объяснял Фельцман. — Угу, хорошо, — буркнул себе под нос Юра, собираясь пытаться все это выполнить заново, но уже с рекомендациями. Эти фразы и объяснения за все эти три года он уже слышал миллион раз, а все без результатов. Одно и тоже, самое лучшее, что у него выходило сделать — это прыгнуть все обороты и даже приземлиться, но в последний момент он валился из выхода на руки. Или же, устояв, приземлялся на обе ноги. Сомнительные результаты, если быть откровенными. Он хотел бы рассчитывать на куда лучшие. Но ведь ещё рано сдаваться? Стремительно набирая скорость, Юра вновь выходит в длинную дугу, чтобы оттолкнуться от льда и подпрыгнуть, быстро прокучиваясь и опять теряя равновесие на выходе. Снова и снова, из раза в раз, пока ноги и руки не начинают гудеть так, что колени едва не трусятся. Но это не кажется чем-то странным, что-то, что слишком давно стало совсем привычным. Ступни в мозолях и колени в синяках — это стало преследовать ещё в детстве, сейчас на это он уже даже не обращал внимания. Да, он очень упертый, даже слегка слишком упрямый. Но разве в спорте не именно упорством добиваются высот, если бы он был хоть на немного менее настойчив, то он бы давным-давно забросил бы коньки в дальний угол и никогда бы больше не появлялся на катке. В фигурном катании нужно пахать, как лошадь, иначе ничего не выйдет, и твое место займет другой человек. И пока он может, он будет пытаться добиться всех своих поставленных целей, начиная от победы на чемпионате мира, заканчивая чисто выполненным четверным акселем на соревнованиях. Он считает, что лучше расшибить себе лоб об стену, но добиться своей цели, чем просто-напросто о ней забыть. Как говорится, раз в год и палка стреляет. Юра разгоняется в последний раз, чтобы выполнить этот злополучный прыжок, но, даже не прокрутив все обороты, он валиться на лёд, об который болезненно бьются колени и локти. Что ж, в этот раз палка не стрельнула, и сейчас парень слишком выдохся, чтобы суметь себя заставить продолжить. Он, конечно, упрямый, но не тупой, ведь вполне может ощутить грань своих возможностей, ведь ещё несколько попыток и он бы себе сломал что-нибудь, не успев сгруппироваться. Лёгкие жжёт холод, также как нос и горло. С лица течёт, оно и понятно, здесь никто на катке подобному и не удивляется. Скорее, все были бы в шоке, если кто-то сошел бы с льда, совсем не пропотев, у всех бы появились бы вопросы к тому, кому это удалось. Юра, едва передвигая ногами, с трудом выходит с катка, а Яков как всегда подаёт ему чехлы на коньки, надев которые, парень может спокойно выдохнуть. Руки и ноги саднят и болят от напряжения в мышцах, потом придется ещё задержаться в зале, чтобы как следует растянуться и, наконец, убрать это противное ощущение напряженности в теле, чтобы с утра не проснуться с ужасной крепатурой. Он ощущает себя словно в детстве, когда он пытался выполнить свой самый первый прыжок, и когда тот из раза в раз проваливался. Он ощущал себя слишком маленьким и незначительным, и это чувство слишком быстро выводило из себя. Юра прекрасно помнит эйфорию от достигнутой цели и именно потому готов расшибиться в лепешку, но достигнуть собственной цели. Но сейчас он завис на этапе жгучего раздражения, из-за неимения результата. Будь он менее упертым, то уже бы бросил эту затею с четверным акселем, но он готов с ней продолжать бодаться, до тех пор, пока он сам не сможет, из-за бессилия. — Ты знаешь где пропадает Витя? Он так и не объявился после прилёта с Гран-при. Как будто под землю провалился. Ни звонка, ни весточки. — недовольно говорит Яков, явно не радуясь отсутствию своего подопечного. — А он Вам не звонил? У него сейчас проблемы с жильём, даже перекантовывается у меня сейчас, и к тому же он заболел, думаю через пару дней придёт в себя, — пытаясь натянуть чехлы на лезвия, а следом и мастерку на кофту, объясняет Юра. — Передать, что от Вас его ждёт нагоняй за пропуски? — наконец сосредоточив взгляд на лице Фельцмана, с лукавой улыбкой спросил парень. — Обязательно, главное не забудь сказать ему об этом, — поддержал его ироничную шутку Яков. — И скажи, чтобы он мне завтра позвонил, а то от штрафных тренировок ему не отделаться, — уже серьёзнее продолжил Фельцман. — Будет сделано, шеф! — вытянувшись по струнке и приставив руку к виску, решительно и громко ответил Плисецкий. — Хватит уже поясничать, — устало сказал Яков, хотя Юра смог понять, что это его польстило и позабавило. — Иди уже домой, шут гороховый, твой друг уже заждался, — махнув рукой в сторону двери, сказал Фельцман. — Да ничего с ним не случится, не помрёт он там, разве что подумает о своем поведении, — шагая к раздевалке, ответил Юра. — Эх, Юр, как так можно со своими друзьями обращаться? — Вы у меня это спрашиваете? Вы это у Вити и спросите, такие выкрутасы выделывает, что становится даже жаль, что о них знаю только я, — излишне разочарованным голосом произносит Юра, поджимая губы. — Представляете, сколько всего ценного упускаете из своей жизни, пока я могу этим наслаждаться просто за отданный ему прикроватный коврик. Может, вы его заберёте? Он готов питаться чем угодно, аллергии я у него не выявил, будет дарить вам одно счастье, — очень выразительно и воодушевленно старался прорекламировать Виктора Плисецкий. — Мне его и тут хватает с его выходками. И тебе не стыдно сравнивать Олимпийского призёра с собакой? — нахмурив брови, спросил Фельцман. — А чем он отличается? За ушком почеши, покорми, напои, за ним убери, выгулять время от времени своди, шерстку погладь, за сладости готов чуть ли не пол языком вылизать. Одно лицо. Пардон, морда. — театрально загибая пальцы, перечислял Плисецкий, подвёл логический вывод и, чуть погодя, исправился. — Ой, Юр, иди уже скорее, — отвернувшись в другую сторону и махнув на юношу рукой, отпустил его Яков. — И Вам хорошего вечера! — воскликнул парень, а после двери захлопнулись.

***

Хоть он и паясничал, но, по правде говоря, сил у него почти не осталось, лишь на то, чтобы вяло передвигать ногами. Да и настроения уже совсем как-то не было. Было совсем серо и пусто. Как сейчас на улице, где можно было разглядеть лишь холодный свет фонарей и землю, полностью укрытую снегом. Хотелось просто поскорее провалиться в сон и не обращать ни на что внимание, хотя бы до следующего утра. Если бы можно было заснуть прям тут — на узкой скамье в раздевалке, то Юра непременно это бы сделал. Но он знает, что потом уборщицы побьют его тряпками, за то что не ушел вовремя. Он в эту историю не верит, но Никифоров всегда и всех убеждает, что именно так с ним когда-то и было, и, честное слово, Юра совсем не хотел это проверять. Ещё его дома ждут… Это осознание греет его душу, словно мягкие согревающие всполохи огня. Он скучал по чувству своей надобности, даже если совсем скоро все станет по-прежнему. Несмотря на то, что он каждый день находится в окружении кучи людей, Юра ощущает громко воющую в груди тоску. И в окружении людей это зудящее чувство становится в стократ сильнее, оказывая невероятное давление на мозги. Собственная незначительность ощущается лишь более отчётливей. Юра знает, у него есть люди на которых он может положиться, всегда, в любой момент. Но сейчас, когда его дома не просто ждут, а ждёт именно он, Виктор, этот факт помогает дышать чуть легче. Хотя про дышать он наврал. Чем больше он находится в близи Никифорова, тем чаще происходят приступы, тем чаще приходится отхаркивать сгустки крови, и тем отчётливее становится вкус металла во рту, что теперь почти никогда не пропадал. Это заставляет разрываться на части. Он хочет ощущать лёгкость, окрыленность у себя в груди, но этому мешает на боль, заставляющая рыдать или кусать руки до ран, лишь бы заглушить громкие стоны. Наконец пересилив себя и заставив переодеться, Юра собирает вещи в сумку. В душе беспокойно, будто вот-вот его застанет. У него всегда было чутким шестое чувство, и оно почти никогда не ошибалось. Было ощущение, что над его головой все сильнее с каждой минутой сгущаются тучи, из которых буквально сейчас начнется ливень. Он чертовски устал от этих метаний, но выбора у него особо и нет. Придется либо срочно перебраться в дедушкину квартиру и разбираться со всеми службами, чтобы там хотя бы удалось включить обратно газ и тепло, чтобы можно было жить более-менее сносно, либо смириться и просто продолжать соседствовать с Никифоровым. И сейчас второй вариант устраивает его куда больше, несмотря на то, что его все ещё ждёт болеющий Витя, с которым прийдеться нянчиться весь вечер, а то и ночь. Он слишком быстро привык к этому чувству надобности, и пока не готов с ним расставаться. Они справятся. Все будет хорошо. Ноги выводят его из длинных коридоров на улицу, где сейчас всё под толстым слоем снега. Накидывая на голову капюшон и сильнее кутаясь в шарф, Юра идёт дальше. Делать нечего, да и сил ни на что уже нет, приходится лишь плестись скорее к метро. Холод уже привычным образом кусает кожу, продувая даже через пуховик подстегивая скорее идти в тепло. Губы полностью потрескались, и стоит сейчас заговорить, как они тут же начнут кровоточить. Юра любит именно эту дорогу за ее немноголюдность и отрешённость от всей суматохи, преследующей большие города. Тут спокойствие, которого сейчас так не хватает. Везде приходится лететь впопыхах, пытаясь все успеть одновременно. Даже дома у него что ни день — то приключение, все так же неизменно изматывающее и истощающее. Поиск общего напоминает скрупулезную работу, над которой трудишься день ото дня и стоит сделать малейшую ошибку, как все может разрушиться, словно карточный домик. Но для Юры сейчас сложнее всего оставить вечную осторожность. Ведь он сам прекрасно ощущает ту преграду, что сам выстраивал годами. Их общение возобновилось слишком внезапно, и утащило обоих в ураган событий, с которым им пришлось лишь молча согласиться. Но это к лучшему? Ему хотелось верить, хоть это было чертовски глупо, и даже по-детски. Это так грустно, что хочется смеяться. Он сам не знает, что с собой поделать, а пока парень может звонко смеяться в пустом переулке, походя на безумца. Хотя далеко ли это от правды, когда он из всех возможных способов самоубийства выбирает один из самых болезненных и долгих? Он даже говорить об этом не станет, лишь признает очевидное. Наконец зайдя в переход метро, мороз перестает жалить морозом. Ему пора домой, пока его сердце не остановилось от слишком частого сокращения, от волнения. Ему срочно пора домой.

***

Подошва ботинок отбивала нетерпеливый ритм по полу. Зелёные стены за последнее время стали более родными, чем стены дома, а ещё ближе стал кабинет под номером «221», что, казалось, навсегда врезался в память. Кажется, что этот номер не сотрётся из головы. Девушка долго дожидается, когда ее очередь заходить настанет. Ей хотелось вскочить на ноги и начать наматывать круги по скользкому плиточному полу, будто это поможет скоротать время или отвлечься. Тешные надежды. Она с трудом сдерживает свой пыл, но все также заставляет себя сидеть на неудобной, слишком твердой скамье. Ей надо хоть немного сбросить беспокойство, иначе ее просто разорвет от переизбытка эмоций. По коридору вечно снуют, она тоже хочет быть чем-то увлеченной, занятой, чтобы ни минуты своей жизни не тратить на глупые пустяки. Ей хочется каждое свое мгновение провести с толком, а не тратить его почём зря. Хочется добиться всех этих целей. Но появится ли ещё возможность? Часы, висящие на стене в коридоре, громко тикают, заставляя отбивать подошвой обуви им в такт. Ей нервозно, безумно страшно. Сердце громко стучит где-то в пятках, в ушах отдается этот стук. Есть ли у нее ещё шанс? У нее не так много времени, чтобы все исправить, считанные дни. Если ещё пару недель назад казалось, что ещё есть время, то сейчас кажется, что его катастрофически мало, каждая минута, каждый час пробегают слишком быстро, непозволительно быстро. Это время даже не удается уловить, не говоря о том, чтобы его распробовать и почувствовать на вкус. Хочется просто почувствовать и ощутить. Напоминает угуканье совы в ночном лесу. Сейчас она себе даже слегка напоминает ёжика в тумане, что плутает где-то без конца и постоянно чего-то боится. То обычные посетители, то сам медперсонал постоянно куда-то бегают. Кажется, она единственная, что замерла во времени, пока оно неукротимо утекает, словно песок сквозь пальцы. Она боится, что уже опоздала, что уже ничего не исправить. Она боится узнать, сколько ей по-настоящему осталось времени. Если много, то насколько, если мало, то это сегодня или завтра? Много или мало, это вообще сколько? Она терпеть не может всю эту меланхолию, ведь обычно эти состояния ей несвойственны. Она взрывная, любой порыв эмоций трудно сдержать в себе и вечно его хочется выплеснуть. Ещё ей нервозно. Ей до безумия беспокойно. Миле даже банально не сидится на месте. Пальцы лишь более остервенело мнут ткань юбки, оставляя на ней помятости. Но разве это имеет большую роль? Двери открываются, наконец, впуская внутрь. — Была, не была… — прошептала она, закрывая за спиной дверь.

***

Ему потешно. Сейчас Виктора должны раздирать в клочья мысли о расстоянии, а он волнуется вовсе не об этом. Его должна мучить мысль о том, что он недостаточно старался, недостаточно вкладывался в эти отношения, из-за чего они развалились. А его лишь донимает раздражение, из-за того, что он потратил на них четыре года своей жизни, так ничего и не получив. Лишь раздражает мысль о том, что он вовсе не должен был в эту затею ввязываться, ведь завис он в ней надолго. Его лишь разочаровывает мысль, что из-за этих дурацких отношений им с Юрой пришлось сжечь мосты. А ведь сейчас было бы все куда проще, если бы этого не произошло. Ему сейчас становится кристально ясно, что в последнее время ему было сугубо плевать на эти отношения. Они слишком давно прекратили связывать его руки какими-то обязанностями и желаниями. Он лишь не хотел сбрасывать балласт, чтобы дальше продолжать двигаться дальше. Впрочем, это сделали за него. Над его головой назойливой мухой кружили мысли совсем не об этом. Ему серьезно смешно от всей ситуации. Его бросила девушка, с которой они пробыли вместе последние четыре года, а он волнуется только о друге, которого когда-то давно оставил на произвол судьбы, и Виктор только сейчас начал пытаться помочь ему выбраться из ямы проблем, которые успели навалиться. Ему совершенно плевать на его, уже бывшую девушку, которая, по мелькнувшим в Инстаграме фотографиям, уже вовсю крутит роман с новым ухажером. Ему все равно, он может лишь порадоваться за нее, и надеяться, что с ней все будет хорошо. Его сейчас лишь волнует как сильно его друг опустился на дно своих мыслей, что он докатился до подобного. Мучали ли его вопросы? Однозначно да. Мучительные думы, которым не было конца, но ни к чему так и не приводили. Мысли, что заставляли лишь наворачивать множество кругов по комнате или в поту ворочаться в кровати. Может, это у него уже температура поднялась. Хотелось верить, ведь подобное недоразумение в мыслях он не мог никак по-другому объяснить. Лишь бредом от жара. Язык чесался что-то наконец спросить, узнать, но приходилось держать себя в узде, хоть его уже и коробило от нетерпения. Единственное, что его удерживало это его далеко не самые жёсткие моральные устои, которые всё-таки были. В комнате все ещё потёмки, несмотря на раскрытие шторы. За окнами, как пить дать, сыпет снегопад, ведь по сильному, продувающему сквозняку, через панельные стены старой девятиэтажки, это было ясно. Тяжёлые белые хлопья наверняка валят с неба, устилая крыши домов и землю высоченными сугробами. Прокручивая в руках небольшую коробочку, он старался отыскать на ней ответы, что было в априори глупо. Виктор останавливается посреди очередного круга. Он и вспомнить не может, когда кто-то заставлял в его голове каждую минуту устраивать мозговой штурм. Что его до подобного могло довести? Витя без понятия, он в полнейшей тьме, лишенный всяких ориентиров. Сейчас он очень жалел, что не имел особой внимательности и хорошей памяти, ведь, может, он смог бы найти в воспоминаниях множество ответов. А так ему лишь приходилось плутать в лабиринте, не имея даже малейшего источника света. Собирался ли Юра все совсем закончить, чтобы навсегда и бесповоротно? Ему не хотелось о подобном думать. Он надеется, что нет. Он очень хочет в это надеяться. Было ли это для того, чтобы спустить бурлящие в груди эмоции? Виктор знает это чувство слишком хорошо, чтобы не понять. Но эти моменты стоило просто перетерпеть, с щемящей болью в груди, так становилось постепенно легче. Это не отпустит до тех пор, пока не удастся выговориться, он это может сказать с огромной уверенностью, ведь ощущает эти зажимы в душе слишком хорошо. По-детски ли поступал Юра занимаясь подобным самодурством? Он считал, что да. В нем горел максимализм, парень был до ужаса вспыльчив, и обычным его делом было сначала что-то сделать, а потом думать. Виктор может лишь надеяться, что все в пределах нормы, если подобное вообще их имеет. Никифоров прекрасно понимал, что именно такой человек как Плисецкий может доставлять себе боль, чтобы избавиться от пылающих внутри эмоций. И прекрасно понимал, что подобное вовсе не случайность. Для него сам факт намеренного причинения боли был чем-то из ряда вон выходящего, чем-то, чего он никогда не сможет понять. Ему всегда было важно купаться в море чувств, несмотря на то, насколько они болючими не являлись. Ему было важно ощущать и чувствовать, как бы гадко на душе не было. Даже в самые тяжёлые моменты ему было важно хоть что-то ощущать, просто быть уверенным, что он жив внутри, а не сломался словно стебель цветка под сильным ветром. Было важно чувствовать всю тяжесть решений, когда хотелось все бросить, на что он потратил почти всю жизнь, и начать все с начала, не ощущая груза ответственности, который ему взваливали на плечи. Холодные потоки воздуха обдувают морозным шлейфом, заставляя мелко дрожать. Но от холода ли? Осталось лишь узнать давно ли подобное происходит с его другом. Имеют ли какую-то связь эти васильки с лезвиями? Когда он искал какие-то сведения про цветочную болезнь выпадали лишь сомнительного содержания статьи, которые больше походили на бредни сумасшедшего. Серьезно, прорастают цветы в лёгких от влюбленности? Это точно писали какие-то душевнобольные люди, которым давным-давно пора в лечебницу. Стыдно ли ему за то, что раньше не мог догадаться почему Юра все время ходит в закрытой одежде, даже в самую жаркую погоду? Конечно да, быть настолько слепым ещё надо постараться. В голове все постепенно укладывается, но множества деталей все равно не хватает, словно потерянных кусочков витража, на месте которых зияет пустота. Стыд накатывает все сильнее, словно шторм в море, который с каждой минутой становится лишь сильнее, волны поднимаются все выше и мощнее, а течение дальше отходит от берега. Есть ли смысл бежать от него, если совесть будет дальше все так же долго и муторно клевать, пока он все не разузнает, и, по-хорошему, не поможет все это исправить или хотя бы поддержать? Ему было стыдно из-за того, что он не смог вовремя помочь. Он ведь думал, что все было хорошо. Он просто не смог разглядеть, что все было в точности, да наоборот. Почему это произошло? Почему ему ничего не рассказали? Юра ему не доверяет? Внутри становится тошно от своей собственной слепоты, которая не позволяла ему заметить подобное. Становится так противно от самого себя, от своей глупости. Его буквально начинает мутить от этих мыслей и от чувства вины. Никифоров достает из кармана пачку и зажигалку, и быстро поджигает сигарету. Закуривает прямо на кухне, сил его не терпеть все эти новости и приключения. Фильтр обжигает пальцы, заставляя как можно скорее потушить сигареты о пепельницу, что уже до краев набилась окурками. Неприятная горечь раззадоривала рецепторы, заставляя ещё сильнее ощущать этот вкус. Телефон тихо звонит из другой комнаты, привлекая Викторово внимание, подзывая к себе. Сердце падает в пятки. Этот чёртов звонок. Хочется сделать вид, что он совсем не слышит этому мелодию. Хочется молча уйти из квартиры делая вид, что у него было алиби на этот неотвеченный вызов. Идёт он крайне неохотно, ведь только на одном номере стоит этот звонок. Тот человек из-за которого он сейчас имеет все, но потерял все, что хочется. Но выбирать ведь не приходится. Поднимая трубку и прокашлявшись, Виктор отвечает: — Да, отец, я слушаю.