Коньки в кровавых васильках

В квартире уже слишком привычным образом дует сквозняк, но зябкость на коже так и не пропадает, а ноги дрогнут даже в теплых носках. Ему чертовски нервозно. Именно этого он никак не мог ожидать или, по крайней мере, сегодня. Ни этого чертового голоса из динамиков телефона, ни этого до жути выводящего из себя разговора. — Да, отец, я слушаю, — эти слова с трудом выпадают из глотки. — Хорошо. Я звоню тебе напомнить о нашем договоре. Этот разговор давно сидит в печенках, он слышал о нем все время, забыть о нем банально не выходит. — Я все прекрасно помню, — громко вздыхая, говорит Виктор. — Неужели ты, наконец, забросил идеи о прекращении карьеры? Почему-то мне не верится. Хотя мне прельщает, что мой нерадивый сын, наконец, опомнился, и выполняет свои обязанности. Виктор не знает слышен ли его скрип зубов в динамике, но крайне надеется, что нет, до той степени его все это выводит из себя. — Да, пап, конечно, как же по-другому, — парень с силой выдавливает эти слова, чтобы согласиться. — Молодец, я рад, что ты, Виктор, наконец, повзрослел и смог отбросить свои бессмысленные амбиции. Эта наигранная похвала душит не хуже удавки и заставляет травиться стыдом за свою трусость. В ответ лишь удается сдавленно поддакнуть. Его тошнит от брезгливости. Это так мерзко и грязно, что хочется помыть рот и руки с мылом. — Слышал, ты расстался со своей прежней девушкой. Как жаль, она была хорошей девочкой, хоть и слишком мягкой для тебя, — с жалостью в голосе проговорил он, но было слишком хорошо слышна наигранность в голосе. Ага, жаль ему, так Витя и поверил. Честно говоря, он не верил ни единому слову изо рта собственного отца, ведь каждое из них было насквозь просочено ложью. — Жить-то теперь, где будешь? Может, тебе снять где-нибудь квартиру? Или могу скинуть тебе деньгами. — Не надо, спать где есть. Можешь не волноваться, — Никифоров крайне надеется, что не доставляет неудобств Юре, живя с ним бок о бок, но он принципиально не собирается соглашаться на подобные, заведомо понятно, невыгодные сделки. Он-то знает, что его отец с него за каждую копейку, данную ему, снимет три шкуры. Он уже достаточно в своей жизни расплачивался с прошлыми долгами, чтобы брать новые. — Ладно, хорошей ночи, и удачи на чемпионате России, не подведи и отхвати путевку на чемпионат Европы. — Да и тебе, обязательно, — парень пальцами ищет кнопку сброса, чтобы наконец закончить этот вызов. Телефон жалобно пиликнул, а следом и полетел на диван. Трёхминутный разговор сожрал у него столько сил, что хотелось просто лечь на пол и ничего сейчас не делать, лишь долго долго рассматривать потолок. Эти звонки пару раз в месяц так его тяготили, что все время до следующего звонка он старался прийти в себя, ведь впервые несколько часов он был буквально разбит. Эти разговоры так сильно изводили его, что с каждым разом откат становился лишь тяжелее. Порой ему хотелось знать не знать, кем ему приходится этот человек. Родной отец, хотелось рассмеяться, для него Витя был лишь расходным материалом, которым крайне удобно было вертеть для собственной выгоды. Разменная монета, по-другому он и сказать не мог. Для него сын был лишь возможностью получить выгодные контракты. Теперь, когда новость о его расставании стала известна и ему, Виктор знать не желает, какими окольными путями это удалось узнать, то может быть уверен, что отец будет ему искать и выгодную партию в жены. Он в чертовски гадком положении. Он считает, что достаточно многим поплатился, чтобы от него отстали. И эти обязанности на него давят уже несколько лет. Он хочет банально уйти на отдых, он добился достаточно многого для того, чтобы он смог спокойно уйти в отставку, разве олимпийское золото тому не доказательство? Эта усталость не покидает его течение последних нескольких лет. Он выдохся, он слишком давно перегорел. Если быть точнее, то он никогда особо не горел мечтой стать первым. Это звание льстило, но не более. Он было не более чем очередным грузом, что его ограничивал. У него была удивительная удача, но не в том, чем он желал. У него был талант и возможности, но не воля к выбору. Когда она у него вообще была? Если быть честным, то, наверное, она и была, но трусость всегда была сильнее. Страшно ли остаться совсем без опоры, словно на канате, с которого в любой момент можно убрать в пропасть, не зная, будет ли ему помощь или спасение? Безусловно да. Он не любил риски, боялся ступать по темноте, боялся напросто заблудиться в собственных мечтах, так и оставшись в луже собственных надежд и разочарований. Будь он авантюристом, то давным-давно бы смог что-нибудь изменить в своей жизни, а так он шел лишь по тропе, что ещё давно ему протоптал в собственное время отец. Многие спортсмены говорят, что рады, что их родители смогли в свое время заставить задержаться в спорте, дать им шанс добиться успеха. Но поспешно добавляли, что ни за что бы не отправили своего ребенка в профессиональный спорт. Хотел бы он, чтобы и с ним так поступили. Разве может ребенок трёх лет сам выбрать, чем ему заниматься всю остальную жизнь? Ему даже выбор не дали. В самом деле единственное, что он по-настоящему умеет делать — это кататься на коньках. Это умение едва ли не лучше отточено, чем навык ходьбы или чтения. Куда он может теперь податься, умея лишь профессионально кататься? В комментаторы или в тренеры? Впечатлительный список. От этих мыслей уже даже иронично смеяться не хочется, есть силы лишь на слезы. Мать ничем не лучше отца, едва ли считала его живым человеком. Спихнула ещё совсем маленьким на нянь, лишь бы не тратить свое драгоценное время на него. Он лишь способ доказать собственную влиятельность. Всегда и для всех. Был ли у него шанс на ошибку? Конечно, нет. За любое не первое место был выпорот, или поставлен на горох. Вот оно — настоящее детство чемпиона. Далеко не такое сладкое, как ожидалось. Сейчас все изменилось лишь за счёт того, что он вырос и смог себе позволить уехать из родительского дома. Он сомневается, что сейчас бы что-то изменилось, если бы он продолжал жить под родительским крылом. Хотя с какой стороны на это посмотреть. Он все также находится по их влиянием и боится сделать шаг в сторону. Иронично, вроде давным-давно уже вырос, а все также старается не оступиться с дороги, боясь получить наказания. Громкий смех отражается от стен. Виктор скрывает глаза в изгибе локтя, не желая ничего видеть. Ему стыдно за собственную трусость. Чертовски стыдно. Кто-то жилы рвёт, чтобы достичь его уровня, а он лишь жалеет себя из-за собственной безынициативности. У него невероятная удача, он спорить и не станет, а также талант. Ему забавно от высказываний про то, что талант это лишь многократные часы работы. Талант — это везение, его сплошная удача, чистой воды. Он лишь выиграл в лотерее, но в той ли что желал? Порой казалось, что лучше бы он и вовсе был бездарным, может, от него бы скорее отстали. Он знать не знает. Уже как-то все равно. За него все заранее было решено. Он уже не видит смысла дёргаться. Его рвение порвать с спортом давным-давно исчерпано. Он сам понял, что только из-за этого стал кому-то нужным. Не будь в его жизни фигурного катания, сейчас было бы все совсем по-другому. Он уже слишком далеко зашёл, пути отступления уже не найти, осталось лишь смириться и шагать вперёд, не задумываясь о возможном. Он просто уже не найдет свое место в этом мире, если все просто бросить. Он там, где нужен. Так ведь?

***

Ноги устало переступают ступеньки, и он сейчас готов проклясть человека, что не додумался в этот дом поместить лифт. Этот затхлый запах пыли, грязные коврики по дверями, слишком хорошо знакомы. Ещё чуть-чуть и он будет дома. Ему повезло попасть в подъезд, когда кто-то из соседей выходил на улицу. Парень стучит в двери собственной квартиры, дожидаясь когда ему уже откроют, что происходит довольно скоро. — Привет. Как себя чувствуешь? — первым делом спрашивает Юра, как только видит перед собой чужую, усталую фигуру. — Сносно, — проходя внутрь, пробормотал тот. — Яков просил передать, что снимет с тебя три шкуры, если ты ему завтра не позвонишь, — веселясь, сказал Юра, наконец расправившись с верхней одеждой. — Хорошо, перезвоню. — Какой-то ты сегодня расклеенный. Давно мерил температуру? — прикладывая руку к чужому лбу, чтобы прикинуть температуру, спросил Юра, — Странно, вроде нормальная.— растерянно ответил парень сам себе. — Минут тридцать назад, была вроде нормальная. — Ладно, сейчас посмотрим, — ища в аптечке термометр, проговорил тот. — Может, ты уже прекратишь нянчиться со мной, как с маленьким ребенком, я не настолько бестолковый, как тебе кажется, — с шутливым недовольством, начал возмущаться Никифоров. — А разве с тобой можно по-другому? — усмехнувшись, сказал Юра. — Вместо того чтобы вредничать, лучше бы поставил чайник бы. — Твои намеки просто тончайшие, ты в курсе? — сиронизировал Виктор, но все же поплелся на кухню. — Конечно, я знаю, — самодовольно сказал Юра и, поднявшись с пола, пошёл в гостиную на диван. Хоть он и пытался скрыть свое волнение за глупыми шутками, пальцы начинали все хуже слушаться. Он не мог найти очень важную вещь, которую, как он был уверен на сто процентов, клал именно в аптечку. Термометр он нашел давным-давно, хоть и усердно делал виду, что он слепой, но до сих пор не мог найти крайне важную вещь. И ему бы крайне не хотелось, чтобы это нашли. Если не уже. Он сейчас в чертовски плохой ситуации. Юра понятия не имеет, как сейчас построить пути отступления, так как за то время, что его не было, он всё-таки успел вляпаться по самое не хочу, даже сам того не подозревая. И именно то, к чему он совершенно не был готов и, наверное, никогда бы не созрел — это спокойно обсудить всё по душам. Плисецкий явно не желал это обсуждать сейчас, здесь, и с Никифоровым. Сейчас он понял, какой дурак, раз не перепрятал тайник. Почему он совсем не задумался об этом, как только Витя заболел. Сейчас Юра действительно не сомневался, что он самый настоящий дурак. Он вспомнил, что не перепрятал заначку ещё когда ехал домой. И наверное уже зря надеяться, что его не раскрыли, Витя ведь не совсем глупец, верно ведь? Хотя именно в это ему хотелось очень верить. Ещё раз перерыв всю коробку с лекарствами, он сдался. Отступать некуда, пора признать свое поражение, в лицо. — Вить? — собравшись с силами, наконец, подал он голос. — Да? — Ты ведь уже все понял? Правда ведь? — щеки горели от стыда, он прекрасно это ощущал. Ему просто хотелось избежать этого разговора, но ведь уже не получится отвертеться? — Смотря о чем ты? — выйдя к Юре, начал юлить он, не желая выдавать себя. — Конечно, понял, ты ведь совсем не дурак. Даже глупо было надеяться на это, наверное? — улыбнувшись сквозь слезы, пролепетал он. Как же просто хотелось спокойно провести остаток дня. Он, вусмерть уставший после тренировки, изматывающе длинных пар, был явно не настроен вести серьезный разговор. И как же ему безумно хотелось провалиться под землю от метающихся из одной крайности в другую чувств, когда гнев по-глупому бездумно заставляет выкрикивать неотфильтрованные мысли, а любая недосказанность или смолчание тугой петлей сжимает горло, бушуя и метая в грудной клетке. А вина и стыд посменно приходят за все сгоряча высказанные слова, трепеща и тихонько треща внутри. Именно такие метания были невыносимыми. То перенасыщенность чувствами, то их болезненное отсутствие. Именно с ними было проще всего бороться острыми лезвиями, что быстро вспарывали кожу. Именно за это ему приходилось сейчас отчитываться, словно мальчишке. Сердце забилось быстро-быстро, как даже не билось перед выходом на лёд на чемпионатах. Грудная клетка заходилась ходуном. Стыдно? Безмерно. — Пожалуйста, успокойся, тебе нечего боятся, я не буду тебя отчитывать, — осторожно присев на край дивана, стараясь успокоить, сказал Виктор. То ли от злости, то ли от страха челюсти сводит, руки сильнее сжимаются в кулаки пытаясь хоть как-то привести разум в трезвость от слишком ярких чувств, что, словно кляксой от чернил, не желали избавиться. За его постыдную тайну, так бессовестно раскрытую, даже не скрывая, заставляют отчитываться. Может ему казалось, но ощущение было именно таким. Он честное слово, чувствовал себя как на ковре, где вынужден был оправдываться. Это противное, мерзкое, тягучее чувство стыда, затягивало, словно зыбучие пески, заставляя утопать в ней полностью. Это был не гнев, а истошно воющий страх, что не искал сейчас других выходов, кроме того как постараться защититься яростной стеной. Страшно признать свою чертовскую слабость, страшно показать себя беспомощным. Хотя давно уже глупо храбриться, особенно перед Никифоровым. Это глупо, очень глупо, но Юра ничего не мог поделать с собственными чувствами. Ему хотелось всегда казаться лучше, чем он есть, особенно перед ним. Если не первым, то хотя бы особенным, что выделяется на периферии зрения, хотя бы так. Ему отвратительно стыдно перед собой и перед остальными за подобные глупые поступки. Он сам головой понимал, что делал большие проблемы, которые рано или поздно выплыли бы. Вот и дождались. — Юра, просто объясни, зачем ты это делал? — как можно спокойнее говорит Никифоров, осторожно сжимая чужую руку. Это омерзительно — знать, что в чьих-то глазах он так быстро мог пасть. Тяжело было дышать даже от этого осознания. Ещё тяжелее было заставить себя смотреть на Виктора, когда внутри до сих пор что-то болезненно трепетало при мысли о нем. Глаза быстро бегают по полу, ища хоть малейшей подсказки. — Ты давно это делаешь? — раздался следующий вопрос уже чуть ближе. А ответом ему служил едва заметный, явно с опозданием, кивок. Даже подобное, очень простое действие было из себя выдавить слишком сложно. Челюсти чуть ли не сводило от этого липкого чувства совести, даже перед другими. Хотелось его смыть под кипятком яростно, едва ли не до первых царапин, раздирая кожу, стараясь от него избавиться, что скорее всего бы не помогло. Было так зябко, неуверенно и неудобно, что было лишь желание уйти подальше от этого не то мягкого и обеспокоенного взгляда, не то от тяжёлого и сурового. Он когда-то считал себя сильным человеком. От этой сейчас было до истерики смешно. Разве сильные люди будут глупо прятаться от проблем делая вид что их вовсе не существует? Разве сильные люди будут пачкать свою кожу множеством шрамов лишь бы избавиться от терзающих душу чувств и сомнений, а не идти с ними разбираться? Это смешно. Чертовски смешно, что когда-то он таковым себя считал, но на самом деле, лишь пускал себе же пыль в глаза; пугливым, забитым щенком прятался в самый темный угол, боясь оттуда вытащить и кончик носа. Хотелось в голос рассмеяться от собственной глупости. Ему совестно не только перед собой, но и перед собственным дедом за то, что его подвёл. За то, что вел и продолжает вести себя по-детски, и даже не желает это менять. — Ты мне не доверяешь? — подходя в плотную, спрашивает Виктор, прожигая внимательным взглядом. Этот вопрос бьёт ниже пояса. Чувства большим комом проваливаются в живот, заставляя тот замутить. Юра, наконец, отрывает глаза от пола и, как маленький ребенок, остервенело мотает головой, пытаясь доказать обратное. Верил ли он сам в это? Он сам не знает, давным-давно запутался в лабиринте собственных мыслей, и теперь полагается лишь на не слишком красочное осязание чувств. Они же его все время водят за нос, не давая выплутать к выходу. Он давно понял, что никакой надежды нет на их возможность быть вместе, в душе даже не теплился всеми обещанный огонек надежды. За столько лет его мозг достаточно протрезвел, чтобы это осознать, но снова потерять возможность, даже на банальный, обычный контакт… Это было настоящей удавкой для горла. Он и так безбожно сильно упал в чужих глаза, но больше разочаровывать не хотелось. Не его. Он банально хватался за последние соломинки, пытаясь сгладить всю ситуацию. — Ты можешь показать мне их? — тихо, даже слегка слишком, спрашивает Виктор. Юра кусает щеки, собираясь с силами. Непонятно, от чего так тяжело на душе. Слишком сложно заставить себя сделать даже малейшее действие под пронзительным взглядом от голубых глаз. — Можешь дать мне минутку? Он наконец может кому-то честно, без утайки открыться, показать все, и старые, и новые шрамы. Будь что будет, пути назад ведь уже нет? Живот стягивает тугой болью от волнения, а тошнота все ближе подступает к горлу, что на язык отчётливо ощущается горький вкус желудочного сока. Голову кружит, ощущение что его лишь сила воли держит на ногах, ведь глазах все плывет и постепенно мутнеет. В желудке порхают бабочки, да так, что до боли явно. Все ещё стесняясь, парень стаскивает со своего тела кофту с длинным рукавом. Глазам открываются множество шрамов: длинных, белесых вперемешку с багряными и фиолетовыми полосами. Вдоль, поперёк, наискось и даже неровными дугами — именно такими были его порезы и шрамы. Рваные раны, от пробивающихся цветов, также неизменно присутствовали и болезненно ныли даже от малейшего прикосновения. А также под прозрачной кожей не сильно виднелись новые бутоны, что могли напомнить свежие синяки. Для Юры это было сущим уродством, что портило его жизнь лишь одним своим существованием, но облегчало его бытие, было сокровенной тайной, что никто и никогда не должен был увидеть; однако это слишком давно стало его неотемлемой частью тела, от которого никогда не избавиться. Так было проще, но не сейчас. Не под ясными глазами, что были столь пронзительными, что он мог себя ощутить под одним единственным, но очень ярким прожектором света во всем зале, что был полностью набит людьми, что пожирали его взглядом. Он чувствовал себя будто вновь на арене льда, где каждый пытался уловить любое движение, любой взмах руки, любой поворот головы, но безгранично осуждал его. Он чувствовал недовольство в этом взгляде, злость и разочарование. И если бы он мог описать один из самых жутких коктейлей чувств, он был одним из них. А ещё он ощущал жалость, от чего становилось ещё более мерзко. Сам же он ощущал лишь стыд. Стыд, что заставлял его кожу пылать яркой краской, что спускалась вплоть до шеи. Хотелось просто исчезнуть и больше ничего не ощущать. Но он слишком хорошо ощущал чужой взгляд, что внимательно рассматривал его руки, ребра, что были исполосаны побелевшими от времени шрамами. Парень ощущал вину, что заставляла отводить глаза и тупить те в пол, лишь бы не видеть ту гамму эмоций, что переливалась на чужом лице. Это было сложнее всего: видеть чужую жалость, в которой может он и нуждался, но упорно не хотел признавать. Чужая жалость, значит, собственная слабость. Но он ведь не слабый. Так ведь? Было тяжело заставлять ноги стоять. Было тяжело даже дышать, не говоря уже о том, что промолвить хоть слово. Страшно, ему ужасно страшно узнать чужую реакцию. Он понятия не имеет, как люди на подобное должны реагировать. Сам Юра уже никогда этого не поймёт. Ему уже все равно, это его повседневность, что будоражит кровь в моменты полной пустоты души и заставляет сердце биться чаще в моменты переполненности эмоциями, что кажется вот-вот разорвут грудную клетку. Адреналин, что быстрее гонит кровь, доставляет наслаждение и удовольствие, спокойствие и расслабленность, как в момент полной разрядки, когда в голове пусто и по-приятному спокойно. Лишь потом, через какое-то время, стыд накроет лавиной, укрывая собой полностью, не давая выбраться из этого холода. А сомнения появляются лишь в тот момент, когда лезвие попадает в руки и готовится сделать точный надрез, вызывая блаженное удовольствие. В этот момент кажется, что именно так и должно быть: когда сердце в груди громко грохочет, живот стягивает лёгкой тошнотой, но в голове ни единой мысли. Этот момент диссонанса самое лучшее в этом мгновении. Тупая боль, что затуманивает любые мысли приносит облегчение, а чуть погодя стыд и вину, но каждый раз кажется, что именно эти пару секунд того стоят. Но подобное наводнение слишком быстро спадает под обвиняющим взглядом, когда одно лишь свое существование заставляет сгорать от стыда. Пальцы едва ощутимо скользят по коже, вызывая неприятные мурашки вдоль всего позвоночника. Ощупывают старые и совсем свежие раны, касания к которым вызывает сдавленный выдох. Бугристые, впуклые, рваные — именно такими были эти шрамы. Не красивыми, не аккуратными, а заставляющими собственные руки начать дрожать, тем временем как в горле начинается сущая пустыня. Единственные вопросы, что без конца крутились в его голове это были: «что?» и «зачем?» Виктору непонятно, как можно было подобное так долго скрывать, ведь явно ясно, что некоторые шрамы точно не из новых. Стыдно, отвратительно стыдно за то, что не смог когда-то давно заметить. Когда это началось? Что послужило началом? Виноват ли он в этом своим глупым уходом? Могло ли произойти что-то ещё более плохое? Так много вопросов, а язык ни один не поворачивается озвучить. Если бы тогда они не разорвали общение, можно было бы этого избежать? Теперь это будет точно неизвестно, остаётся лишь сейчас расхлёбывать то, что есть на руках, и эта картина его явно не радует. Эта тяжесть неподъемным грузом оседает на его плечи, всё сильнее придавливая к полу. Становится сложнее дышать, а ноги подкашиваются. Это сложно, безумно сложно осознать и принять. Как будто все произошло с самим собой, но почему-то именно так и ощущается. Сейчас ему не нужны слова, чтобы понять, как Плисецкому тяжело сейчас или было это не важно. Руки обхватывают чужие плечи, осторожно обнимая, будто боясь нанести ещё боли. Тут его просто прорывает, слезы сами собой начинают катиться по лицу, он даже не чувствует этого. — Правда ли что это помогает? — шепчет совсем тихо Никифоров — Нет, враньё. Помогает лишь на мгновение, чисто сбросить гнев или обиду, потом это всё вернётся только вместе со стыдом, что захлёстывает с головой. Помогает лишь чувство адреналина, что будоражит кровь. Но, на самом деле, такими же темпами можно просто выступать перед публикой, ты ведь сам знаешь это будоражащее чувство, когда даже самый простой прыжок может сорваться, — слегка заикаясь от рваных вдохов, говорил Юра. Стыдно, очень стыдно, но постепенно становится легче. Его все вечное напряжение сдувается также легко, как и воздушный шарик. — Это всё, — отстраняется и вновь показывает руки, едва ощутимо проходясь по ним пальцами, — только ради единственного мгновения, в которое становится так по-хорошему пусто и спокойно. — И это того стоит? — повторяя чужие движения, спрашивает Виктор. — Ничуть, — парень старается улыбнуться, но начинает лишь сильнее захлёбывается слезами. — Тогда зачем ты это делаешь? — Привычка дурная. — Мы совсем разберемся. Будь уверен, — единственно на какие слова его хватает, и он желает в них искренно поверить. Сжав парня в своих объятиях, он старается успокоить Юру. Ответом лишь слышится сдавленный вдох, а ему было все понятно и без слов. Они со всем справятся. Ведь так? Он не имеет права в этом сомневаться. Стало гораздо легче, хоть это молчание совсем не кажется мягким и спокойным. Каждый в своих мыслях и почему-то совсем не находится слов, которые уместно было бы сказать. Хоть на языке до сих пор чешется, что хотелось бы сказать. — Я… — пытаясь сформулировать мысль, начинает он, заставив Витю обратно смотреть на себя. Что-то громко упало на пол, разбившись, а следом послышалось жалобное мяуканье кота, привлекая внимание к себе. — Черт! — выругался себе под нос Плисецкий. Весь момент разбился точно чашка, что сейчас валялась осколками на полу. Хотелось верить, что это к счастью.