Коньки в кровавых васильках

Совсем недалеко слышен тихий сап Юры, свернувшегося в три погибели на диване, а Мила спокойно курит себе на подоконнике. Несомненно, Юра будет ужасно ругаться, если сейчас проснется и почувствует запах сигарет, но сейчас ей слишком хочется покурить. Она сама затолкнула себя в угол, теперь пытается отчаянно отбиться от собственных переживаний, словно от стаи дворняг. Возможно, она не так уж и спокойна, ведь тогда ей не нужно было бы курить с дрожащими от желания руками. Ее сейчас загрызут, словно собаки котенка, собственные чувства. Разорвут на части, не обращая внимания на вопли. Она не в порядке. Миле обидно. Она обижена из-за себя за собственные слова, которые еще пару часов назад вылетели из ее рта. Обижена на Юру, на Витю, на всех. Но больше всего на себя, ведь ее никто не тянул за язык. Никто не вынуждал ее это говорить, она могла просто пожалеть Юру. Могла не раздавать никаких непрошеных советов, ведь именно об этом звучит из каждой трубы, давно следовало к этому прислушаться. Она разочарована в собственных гнилых чувствах, раз она хочет себе получить то внимание, о котором Плисецкий никогда и не зарекался в ее сторону. Она хочет лучшего для него, но при этом отчаянно, крича внутри, желает, чтобы это мягкое, нежное, но одновременно и разъедающее мысли сомнениями и глупыми решениями чувство влюбленности касалось именно ее. Она знает, как давно приглянулась тема любви для множества писателей; хотя само чувство может быть болезненным, даже в физическом плане, не говоря о моральном. Сначала оно окрыляет, заставляя в нем таять от наслаждения, словно зефир в горячем какао, но когда эта привязанность становится привычной и чем-то, что не удивляет и не кружит голову, всплывают сомнения, разочарования, тоска или жажда и все-таки всем давно надоевшая надежда.       Сомнения в себе, что заставляют перерывать всю голову в поисках недостатков в собственном теле, от отражения которого уже становиться тошно.       Разочарование, от которого слишком сильно хочется забросить все и ничего не делать.       Тоска по общению, которое было прежде. Неважно было ли оно легким, словно прыжки на батуте, от которых хочется громко смеяться, или медленным и размеренным с возможностью покопаться в чужих мыслях и вывернуть наизнанку собственную душу, чтобы, словно под микроскопом, ее изучить чужими глазами.       Все равно когда наступает осознание собственных чувств, отдаляешься просто для того чтобы это успеть понять; останавливаешься ради пятиминутной передышки, которая просто необходима, чтобы не закружилась голова и не пылало в груди. Может случиться совсем неосознанно, но малейший след за ней останется, как за неосторожным словом. И желание его возместить будет слишком горячим, обжигающим, чтобы его не заметить.       И надежда на взаимность, куда же без нее. Кажется, именно она и держит всю эту зависимость на другом человеке так цепко и крепко. В обычной самой непримечательной симпатии нет самой надежды, столь важной составляющей. Оттого влюбленность и болезненна. Мила отчаянно желает того, чего изначально совсем не должна была. Так глупо было надеяться на что-то с самого начала, эти нарастающие чувства надо было истребить в зародыше. Иронично, что, в конце концов, они-таки пустили корни, правда совсем не те, на которые она изначально рассчитывала. А физическую боль от влюбленности, она даже не хочет описывать. К счастью, девушка еще не в полной мере ее прочувствовала, но печального примера Юры ей хватает с головой. И если постоянный кашель, с ноющей болью в груди она может как-то пережить, то видеть собственными глазами цветы, которые разрушают свой организм, совсем сложно понять и принять. Она с неприязнью думает, что когда-то ей придется узнать, что это за цветы. Она бы могла назвать их с Юрой друзьями по несчастью, ведь едва ли часто удается увидеть людей с ханахаки, но им удалось. Но вряд ли чувства, которая она питает к Юре, можно назвать дружескими, но об этом ей хочется думать меньше всего. Она ощущает себя такой глупой. Она действительно сдурила, сама подтолкнув Юру к этому решению. Хочется верить, что она совершила хотя бы благородный, а не просто чертовски глупый. Надеется, что поступила хотя бы как хороший друг. Или что Юра все-таки на это не решиться. То, что она сказала — добровольный суицид для нее, если Юре ответят взаимностью. Всего лишь пятьдесят процентов, что ей удастся выиграть время, и ровно столько же, что девушке не повезет. Ей хочется грызть ногти от волнения. Мила всегда была чертовки невезуча в подкидывании монетки и ей хочется верить, что хоть в этот раз удача повернется к ней лицом, а не задом. Девушка вновь и вновь затягивается, и горьковатый вишневый вкус, что давно знаком и привычен, сильнее расцветает на языке. Она не знает, курит чтобы расслабиться и хоть немного отпустить тревогу, или из-за тревоги. Она, правда, пыталась бросить, но сегодня сорвалась. Эта одна единственная сигарета была спасительной от заглушенных рукой всхлипов на закрытом унитазе, просто чтобы отпустить эмоции. Юра заворочался на диване, привлекая внимание, и Мила, смотря на него, поджимает губы. Видимо только так она может его увидеть в своей постели. Звучит слишком грязно, но это правда. Была бы она еще более отчаянной, все-таки попыталась бы это сделать, чтобы получить хотя бы сотую или тысячную часть того, чего желает. Если бы она не боялась разорвать ту связь, которая существует между ними, то бы давно это сделала, но стоит ли она одной единственной ночи? Она думает, что нет. Тихий кашель вновь привлекает ее внимание, заставляя отвлечься от мыслей. Юра приподнимается и прислоняется к спинке дивана, щурясь от лунного света, который кажется слишком ярким. Парень надрывно кашляет, но когда немного попускает, все так же сжимает руку, которой прикрывал рот, и Мила понимает, что там цветы, но она старается не придавать этому такое большое внимание. Повернувшись к Миле, Юра недовольно кукситься, заметив сигарету, отчего Мила не сдержавшись, улыбается, смотря на недовольное, угрюмое лицо. — Ты же говорила, что бросаешь, — огорченно тянет он, севшим от сна голосом, елозя по полу ногами в поисках тапок. — Ты сейчас смотришь, как моя мама, когда она меня спалила за курением в десятом классе. И если ты сейчас будешь так же долго полоскать мне мозги, я обижусь, — делая последнюю затяжку и туша окурок о пепельницу, отвечает она, увидев сощуренный взгляд. — Я, правда, пыталась, так что не надо смотреть на меня как на предателя родины, — выдыхает она в окно и после закрывает, слыша затихающее шарканья тапок. — Знала бы ты, что твои слова мне никак не помогают смотреть мне на тебя по-другому, — слышится из ванной серьезным тоном, но она прекрасно знает, что Юра не злиться на нее, а лишь паясничает. — Мне правда жаль, что я так пала в ваших глазах, Юрий! Простите меня, прошу! — умоляюще говорит Мила, когда Юра возвращается и раскидывается в позе звезды на разложенном диване. Да, она шутит, хотя на душе еще ужасно паршиво, будто бы кошки нагадили. Девушка знает, что ее выдает лицо. Юра сам не раз говорил, что на нем все написано. Хотя она знает, что сейчас они оба уснут после того, как доведут это слегка до абсурда, впрочем, как и всегда. Проще шутить, намного легче громким хохотом и яркими фразами перекричать внутренний голос. Она всегда так делает, потому что это действительно помогает. Длинный вечер за бурным, пошлым или стыдным рассказом с отвратительно громким смехом и восклицаниям, который привлекает внимание других посетителей, но в этот момент становиться немного все равно не то что на других, но и в какой-то мере и на себя. Этот шум выматывает, но приятно, не как после ссоры и ругани, когда единственное желание это лечь спать, и завтра проснуться с менее паршивым настроением и напряженным молчанием. После шумных посиделок, приходя домой, ты все еще отчетливо помнишь все свои проблемы, обиды и чувства, но, прокручивая в голове глупые и до безобразия банальные шутки, становиться чуть легче, и, ложась спать сразу засыпаешь полностью расслабленным, даже если в лицо бьет яркий свет, который ты не в силах подняться выключить. Проще от понимания, что можно успеть отвлечься. Хотя после того как она сама дала совет признаться, Мила не уверена, что уже захочет так хохотать. Смех помогает закрыть толстыми стенами болезненные темы и оттого, возможно, она все пытается зашутить. Всем нравятся открытые и веселые люди, не так ли? Кому нужен кто-то зарытый в собственных проблемах и комплексах человек, который будет грузить этим других? Наверняка только школьницам, что мечтают о эмо-боях, что будет заботливым и честным только с ними. Но так ведь не бывает? Лучше забыть о себ, и пытаться помочь и слушать других, у нее все не настолько плохо, чтобы жаловаться. — Я все еще не уверен, что ты заслуживаешь, прощения от меня и чашки чая в моем исполнении, так что, будь добра, сделать нам чай и, может быть, ты получишь мое прощение, — озорно говорит он, явно пользуясь ситуацией. — Ты такой жук, ты знаешь? — возмущенно говорит она, хотя оба понимают, что это не так. — Нагло используешь меня как раба. — Хах, а ты разве и не есть она? — говорит Юра, все так же не двигаясь, полностью растекаясь по кровати, но ловит испепеляющий взгляд Милы. — Я надеюсь, ты не сильно расстроишься, если не проснешься завтра? — жутко улыбаясь, говорит она. — Я на твоем месте не рисковала пить чай после подобных шуток. — все также приторно-сладко говорит она, но все-таки встает с кровати. — Кто не рискует, тот не выигрывает! — громко заявляет тот и демонстрирует свои мышцы на руках, на манер качка. — Не сомневайся, мачо, — усмехнувшись, говорит она, постав чайник и став в проходе. — Не фонимаю, как у тебя мофла родиться подофная любофь к экфплуатации друфих людей, если фы не чей-фо старший брат? — взяв и надкусив печенье, с полным ртом спрашивает девушка. — Что? — но в ответ получает лишь поднятый указательный палец, что указывает подождать. — Спрашиваю, откуда могла родиться такая любовь к эксплуатации других людей, если ты не чей-то старший брат? — быстро проглотив, ответила Мила. — Потому, что я самый невероятный и прекрасный человек на свете, считаю, что все люди должны поклоняться мне. Мои родители решили, что никого лучше меня не смогут родить, чем я. И чем земля меня заслужила? — пылко и самозабвенно вещает Юра и взмахивает своими волосами словно он — та самая популярная девочка в школе из мюзиклов начала двухтысячных, но, не выдержав, прыскает, громко хохоча, а за ним и Мила, своим абсолютно дурацким смехом, который похож больше на хрипы вперемешку с громкими вздохами. — Мне бы такое самомнение, как у тебя, — пытаясь успокоиться, говорит она, все еще хватаясь за живот от болезненных сокращений в мышцах от смеха. — Я серьезно, почему люди все еще не надевают солнцезащитные очки, я же так сияю своей неотразимостью, вдруг они ослепнут? — говорит он это с максимально серьезным выражением лица, пока Мила начинает спускаться на пол, так сильно смеясь, что даже стоять сложно. — Даже мне сложно смотреть на себя в зеркало от моей безупречности, я не могу представить, как больно другим людям просто видеть меня на улице. — Юр, по-пожалуйста прекрати, или мне сейчас станет совсем плохо, — с трудом выговаривает Мила, давясь собственным сбитым дыханием, чувствуя, как начинают слезиться глаза. — Вот видишь, даже тебе стало плохо от меня, а ты знаешь меня довольно давно, что говорить и о других людях, — высоко взмахивая руками, громко говорит он. Мила давно прикрыла рот собственными руками, сейчас и вовсе прячет все лицо, все еще пытаясь прийти в себя, что чертовски плохо выходит и даже она сама это прекрасно осознает. Ее лицо сейчас больше похоже на гримасу, чем на искреннюю радость. Она не хочет ничего видеть. Ничего слышать, даже громкий настоящий смех, даже если это Юра. Ей нужна минутная остановка, иначе даже Юра сможет понять, что что-то не так. Недостаточно давно. Именно эта фраза кричит у нее в голове, в кои-то веки, перекрикивая весь хохот и балаган, что состоит всего лишь из них двоих. Секунду назад он оглушал, но сейчас лишь накладывается на мысли раздражающим шумом. Может, оно и к лучшему, что они не настолько давно знакомы? Всего-навсего два с лишним года, но по итогу они повлияют на всю ее жизнь сильнее всего. Они уже давно успели повлиять на ее жизнь. Ей чертовски страшно и больно представлять, что возможно это в последний раз когда они так собираются, из-за чьих-то проблем, сомнений или просто плохого настроения. В последнее время этого было слишком мало или просто Мила слишком жадная. Думать об этом — портить момент, но она просто не справляется. Странно, но сейчас она рада, что у нее такой странный смех, больше похожий на всхлипы. Сейчас только это и спасает, чтобы не выдавать, что она разревелась от совсем глупых мыслей. Она пытается задержать дыхание, лишь бы успокоиться, но грудная клетка слишком сильно вздывается, доставляя дискомфорт. Нужно досчитать до десяти и успокоиться, ведь ничего вообще не произошло. Она сама себя накрутила. Просто не давала должного выхода эмоциям, из-за чего ее сейчас накрыло в самый неожиданный момент. Сейчас медленно считая, она пытается прийти в лад. Она знает, что потом ей надо будет просто прорыдаться в подушку, но это будет позже, когда Юра уйдет, а Мила сможет громко плакать, не заглушая свои всхлипы. — Ох, на, попей воды, может, полегчает, — Юра кладет на плечо руку и протягивает чашку с водой, все еще тяжело дыша от смеха. — Ты знаешь, что некрасиво доводить даму до слез? — показательно смахнув руками слезы с лица, она жадно отпивает из чашки. — Даже если от смеха? — забирая чужую чашку из рук, игриво спрашивает, вздернув бровь, и все-таки помогает подняться на ноги. — Даже от смеха, никаких исключений, — уверенно отвечает, а в голове вновь пролетает мысль о том, какой же он слепой. Когда люди вообще плачут от смеха? Увидев свое отражение в зеркале недовольно хмуриться. — Из-за тебя я похожа на рака после пластики. А Юра, что уже развернулся унести чашки, неожиданно возвращается и поворачивает ее к себе за подбородок, внимательно рассматривает ее лицо, пока, Мила замерев, чего-то ждет. Хотя вполне очевидно, чего она ждет. — Не знаю, по-моему, ты сейчас такая же красотка, как и всегда, — широко улыбнувшись и потрепав ее по волосам, быстро убегает. А Миле хочется лишь завизжать как маленькая девочка и одновременно с тем разбить голову об стенку от раздражения. Нельзя так бессовестно, нахально и беспринципно смущать людей. Теперь она едва ли не такая же красная, как и ее волосы. Слишком нечестно ее дразнить подобным, особенно сейчас. У нее в груди еще пуще прежнего бьется сердце, и теперь она точно успокоить его не сможет. Никаким дурацким счетом в голове или вслух; ничем, что советуют психологи. Сейчас ей кажется это таким глупым бредом. — Передай Виктору, что он испортил моего ребенка, сделав его таким же ужасным льстецом! — и все-таки топнув ногой уходит в ванную, чтобы снять жар с лица. — А потом говорит, что он не тактильный, хитрый жук, — произносит она. — Я все еще не тактильный, а еще не глухой, представляешь? — слышится из кухни. — Ой, а стоило бы стать, могу помочь за бесплатно, если очень хочешь! Там арматуру на голову уронить, например. Наверняка очень действенный способ. Ну как, будем пробовать? — Спасибо, но я не продаюсь на акции! — Ага, говорит тот человек, что купил недавно пять плиток темного шоколада, только из-за того, что пятая шла в подарок, даже не смотря на то, что терпеть не может черный шоколад, а потом пытался втюхать их всем однокурсникам без разбора, потому что, цитирую: «Я думал, что передумаю и он мне понравится». А когда последнюю у него уже брать никто не хотел, он сидел и давился ей на перерыве, потому что «не пропадать же добру», — бурно жестикулируя, пересказывает Мила, пародируя чужой голос, даже выйдя из ванны, чтобы увидеть чужую реакцию. — Это все ложь и провокация, — даже не посмотрев в ее сторону, говорит он. — Ага, а когда ты купил десять пар розовых носков только из-за акции, которые потом оказались маленькими, тоже неправда? А когда спросили, зачем вообще тебе были нужны розовые носки ты сказал, «носки никогда не бывают лишними», — все еще в непонимании говорит она. — Тебе кстати не нужны носки? — все-таки обернувшись, спрашивает Юра. — Всегда мечтала о десяти парах розовых носков, ты знаешь? Неси, конечно. — Я тогда тебе на день рождения еще куплю, — подавая кружку, паясничает он. — С нетерпением буду ждать. Не забудь купить по акции, а то нарушишь свое жизненное кредо «покупать только со скидками». — Ой, да иди ты! — сделав недовольную моську сказал он. — Все-таки признал, — слишком довольно говорит она. Ну, может ей стало немного лучше, хотя она знает, что ненадолго. Но и этому надо радоваться, так ведь?

***

Сейчас часов семь утра и он, наверное, впервые в жизни так уверенно идет куда-то так рано. Надо было видеть бесценное выражение лица Милы, на котором было сплошное недопонимание, когда он уходил. Впрочем, у Юры было бы такое же, если кто-то так бодро проснулся в полшестого утра, начал резво собираться, выпив перед выходом только чашку чая, и, быстро отсалютовав, хлопнул дверью.       На улице ужасно холодно и довольно темно, только начинает светать, хотя фонари все еще горят. Люди только выходят из домов, и странно оглядываются на него, но Юре все равно. Может, ему кажутся эти взгляды, даже если нет, ему не сделает это погоды. Этот день слишком хорош, чтобы тратить его на такие глупые мысли. Нос горит от холода, а глотку печет от воздуха, но это слишком привычно и в какой-то мере освежает, давая ощутить все краски момента. Он едва ли не бежит домой, кажется, что вот-вот выскочит из штанов.       Слова Милы действительно мотивировали его, наконец, действовать. Ему страшно, но надо сделать что-то с этим чувством, скрутить и отправить куда-то далеко, чтобы оно не отвлекало и не мешало. Пора перестать прятаться и уподобляться подобным ненужным мыслям. Страх всегда только мешает, заставляя оставаться на месте и не двигаться вперед, даже когда это жизненно необходимо. Сейчас именно то время, когда ни в коем случае нельзя останавливаться на передышку, сейчас она будет просто опасна. Не страх заставляет двигаться вперед, даже когда по крови бежит адреналин. В таком случае удается лишь замереть и задержать дыхание, чтобы не выдавать себя. Неуверенность стопорит, а не дает спокойно мыслить и принять верное решение. Сейчас лишь один порыв надежды помогает ему быстрее подбежать к подъезду, сквозь высокие сугробы, из-за которых в его ботинках куча снега, заставляя недовольно ежиться. Впрочем, может, и не только из-за этого. Он не хочет думать, какие будут последствия этого разговора. Это не важно. Юра не узнает этого, пока не сделает. Надумывать возможные развития разговора совершенно бессмысленно. Он это делает последние несколько лет и, наверное, давно пора перейти к этому действиям. Плисецкий слишком долго его затягивал. Тянуть дальше уже некогда. Возможно сейчас не слишком вовремя. Но когда станет вовремя? Он так долго ждал это эфемерное «вовремя», что затянул дольше некуда. Сейчас самый подходящий момент ведь Юра, наконец, идет это делать. Пытается не придумывать, что скажет, ведь все пойдет не по плану, как и всегда. Самое сложное будет начать, так всегда. Он буквально залетает на последний свой этаж, пытается дрожащими от волнения руками открыть замок. Это приятное предвкушение, даже если это и будет тяжелый разговор. А Юра прекрасно понимает, что именно таким он и будет. Он не поставит все точки над «и», пока не заставит себя это сделать. Переступить через себя. Но его надо, наконец, начать. Спустя четыре года. Слишком много, чтобы еще ждать еще хоть день. Он пересилит себя и, зажмурив глаза, сделает этот важный шаг, что ограждает его от новых возможностей и чувств. Его захлестывает возбуждение, словно внезапно начавшийся ливень в ужасный летний зной. Неожиданно, но слишком приятно, чтобы жаловаться на него. Он теплый словно объятья, которые дают силы идти вперед. Он освежает, дает долгожданную передышку. Не важно, что одежда насквозь мокрая, можно просто отпустить себя и не думать ни о чем. Именно это Мила и дала, хорошее настроение, твердый дух и уверенность; он сейчас уверен, что даже горы может свернуть, не говоря о каком-то разговоре. Он давно не чувствовал себя настолько хорошо и уверенно, даже если по-прежнему болят легкие и горло, но ему это не помешает. Сейчас ему вообще ничего не может помешать. Сейчас он готов достать Витю даже из ада, не говоря о том, что куда-то поехать, если он будет не дома. Что угодно сейчас может подождать. Потому что он, наконец, готов двигаться вперед. Двери, наконец, поддаются, и впускают его в свой законный дом. Юра быстро скидывает куртку и ботинки и заходит на кухню, чтобы смочить горло. — Вить! Нам надо поговорить! — звучит так звонко и громко, что наверняка слышно было бы, даже если кто-то был сейчас в душе. — Доброе! Как ты вовремя. Я тоже хотел с тобой поговорить, — как всегда, одаривая своими обворожительными ямочками на щеках, говорит Виктор, когда появляется в поле зрения. А у Юры от этой улыбки внутри все мучительно тянет, толи от волнения, толи от влюбленности. Кажется, он слишком давно перестал ощущать приятное тепло от этих чувств, кроме поисков в них самого худшего. Впрочем, он имел на это полное право. Он совсем забыл, какого это чувствовать сладкое головокружение, кроме как от переутомления. — Сейчас, я отдышусь минутку, хорошо? — налив себе в чашку воды и выпив ее жадными глотками, он идет в гостиную, где его уже ждет Виктор, вытаскивая из коробки новые коньки и внимательно их осматривая. Только сейчас он осознает, как сильно волнуется, но уже не время отступать назад. Юра садится на диван, усаживаясь в угол подальше от Никифорова, который сидит прямо посередине. Сердце очень сильно колотится в груди, но, игнорируя это, он глубоко выдыхает, и наконец начинает: — Насчет того, что я тебе сейчас расскажу, это очень важно для меня, и я… Я надеюсь, ты меня не осудишь за то, что я только сейчас тебе это расскажу, — и, поймав чужой кивок, продолжает, — и это то, что нельзя, чтобы никто знал, хорошо? — и еще один кивок. — Это… Черт, это так неловко, согласись? — но тут же прерывает, когда, видит, что Витя собирается еще один раз кивнуть. — Не смей кивать, иначе мне будет еще более неудобно, — Юра неловко улыбается от этого. — Ладно, меньше слов, я просто очень нервничаю, хоть и пытаюсь этого не показывать, наверное, от этого становиться еще более заметно, — и, заметив, как Витя широко улыбается, Юра возмущенно поднимает брови. — Забили на это и переходим, наконец, к тому, что я уже минуты пытаюсь начать рассказывать. Юра сильно жмурится, пытаясь собрать мысли в кучу, пока те разбегались от него словно мыши от кошки. Их слишком много, но одновременно с тем кажется, что внутри его головы звенящая тишина. — Не волнуйся, что бы ты не сказал, я пойму или хотя бы постараюсь. — утешающе говорит Витя, кладя руки на плечо и по-доброму улыбнувшись. Юра не знает, помогает это ему или лишь отвлекает, но он, наконец, выдавливает из себя: — Я болею ханахаки, — эта фраза режет по ушам, кажется слишком громкой, толи из-за столь вызывающей и прямой формулировки или, правда, он слишком громко говорит. С трудом выдыхает он, опуская глаза, к свои руками, мнет ткань кофты, чтобы снять волнение. Даже эти три слова кажутся, слишком тяжелыми для произнесения. Ему страшно представлять, как те самые слова будет сложно сказать вслух. Ему сложно сказать их и про себя, что уж говорить о другом. Хочется грустно вздохнуть, понимая, что люди не могут читать чужие мысли, тогда бы стало все намного проще. — Может, ты вскользь слышал о ней как о цветочной болезни или болезни влюбленных. В целом и то и то правда, в груди растут цветы, из-за влюбленности, и рано или поздно они могут пробить легкие или сердце своими стеблями или шипами. Я болен ей… — Юра вдыхает через рот, потому что воздух кажется слишком вязким и душным, отчего он оттягивает ворот кофты, пытаясь этим уменьшить это ощущение. — Может, четвертый год, может, немного меньше, это не так важно, мне в целом повезло, что мне попались именно васильки, потому, что обычно люди с этим диагнозом столько не живут, — пренебрежительно махнув рукой, говорит Юра, будто это совсем неважно, хотя при разговоре о подобном у него перехватывает дух и пересыхает в горле. Это казалось одновременно и сложнее и намного легче. Он уже и забыл как тяжело говорить об этом, думать о своей болезни было гораздо проще, чем говорить о ней с кем-то. Но этого и стоило ожидать. — Насколько я знаю, ученые так и не смогли узнать, по какому признаку появляются те или иные цветы; кто-то говорит, что из-за любимого цветка, человека в который влюблен больной, кто-то из-за цвета глаз, из-за любимого запаха, а кто-то из-за значения. И не смогли узнать, как вообще они могут там прорастать, ведь для цветения, обычно нужен солнечный цвет, но как-то это происходит, — подняв голову, он не смотрит на Виктора, лишь рассматривает вид из-за окна, которое находиться за Никифоровым. Хочется представить, что он рассуждает сам с собой о этом вслух, хотя сам обычно не страдал этим. Может, поэтому это едва ли помогает? Он все еще прекрасно ощущает чужое присутствие, тепло и это безумно отвлекает. У Юры кажется попадание по всем фронтам — цвет глаз, любимый цветок и, конечно, значение. Но не удивится, что именно запах полевых цветов будет любимым у Вити и тогда он может не особо радостно кричать «бинго». — В целом меня это не особо волнует. Мне просто повезло, что даже с этой болезнью я прожил довольно долго… Я не знаю, зачем тебе именно это рассказываю. Но мне показалось, честным дать это знать, как минимум по старой памяти. Мне кажется, это хорошее начало, чтобы наконец-то… построить что-то более устойчивое, чем у нас сейчас есть, — он сжимает свои руки в кулаки и, наконец, смотрит прямо на Витю. У него сейчас выпрыгнет сердце из груди и ему кажется, что давно пока сходить к кардиологу. Он глубоко дышит, пытаясь полностью прочувствовать каждый вдох и выдох, чтобы немного упокоиться. Он не знает, что хочет услышать, но любое слово покажется слишком ценным. — Все будет хорошо, или я хотя бы на это очень надеюсь, — сжав чужие руки в своих, посмотрев на них говорит Витя, а Юра едва ли в слух не прыснул. Он не глупый, не тешит себя ложными надеждами, разве что самую малость, и он прекрасно понимает, что дальше едва ли намного станет лучше. Но он заставляет заткнуть собственные мысли, когда видит, что Витя собирается что-то спросить, и внимательно слушает. — Так… ты влюблен? — Юра показательно закатывает глаза, хотя на губах все еще мягкая улыбка. — Хах, ты так это боязливо спрашиваешь. Очевидно, что да, иначе бы я не страдал от этой заразы, — ему и впрямь смешно, хотя парень и так прекрасно осознает, что не время для того чтобы смеяться. — Жесть, четыре года… И ты за все это время ей так и не признался? — от этого «ей» Юра тихо фыркает. — Не то чтобы мы все это время близко общались, мы вообще только недавно это вновь начали. И вообще момента не было подходящего… В общем, сложно все это, — вытаскивая руки и сцепляя их в замок перед собой, говорит он. Наверное, это один из немногих случаев после признания в чем-то столь важном он чувствует себя довольно спокойно. Его сердце все еще слишком сильно колотится, но при этом внутри становиться действительно проще, пускай он сказал только полуправду. Но это уже что-то, правда? Может, хотя бы это стоило сказать намного раньше. — Это лечится? — с волнением спрашивает Виктор, от чего-то похожий на щеночка, вызывая желание потрепать его по волосам. Мила была права, когда сказала, что тот стал более жадным до касаний и он не знает это плохо или нет, но сейчас очень сложно заставлять себя сдерживаться. — На моей стадии уже нет, да и я узнал об этом слишком поздно, чтобы уже можно было вообще что-то сделать. Так что уже поздно об этом переживать, — и Юра буквально видит, как постепенно до Вити начинают доходить его слова, и как глаза его начинают беспокойно бегать по комнате, что-то обдумывая. — Эй, расслабься, ты ничего уже не можешь с этим сделать, — хотя и сам безумно расстраивается, произнося эти слова вслух, его все-таки крепко обнимают. Юра прячет свое лицо в чужих волосах, жадно вдыхая их запах. Как всегда, табак, мята, мандарины. Слишком звонко и бурно, но слишком вкусно, перестать дышать. — Ты серьезно думаешь, что после твоих слов я могу просто взять и забить на это? — взбрыкнувши, пытаясь выбраться, говорит Виктор, но Юра лишь сильнее прижимает его к себе. — Да, ведь тебе все равно придется это рано или поздно сделать, — с нажимом говорит он, успокаивающе поглаживая по спине; парень вспоминает, что в свое время, ему думалось так же как и Вите, но ему пришлось это сделать, хотел он этого или нет. — Все в порядке, все будет в порядке, поверь мне. Юра так спокойно говорит, будто это вовсе его не касается, ему хочется усмехнуться, но он сдерживает этот порыв, ведь за этим действием Витя поймет, что ему преспокойно пытаются наврать и заверить в лучшее. Даже если сам Юра в это упорно не верит. Он прекрасно осознает, что с каждым днем будет все хуже и хуже. Как это называется, ложь во благо, так ведь? Но сейчас важно убедить Витю в обратном, чтобы он как можно меньше переживал. Юра даже не собирается упоминать о способе с признанием. Сейчас это не нужно, будет так много информации и чувств, что даже в голову это не получится засунуть, как бы не хотелось. — Да не может быть, чтобы это никак нельзя было вылечить, — не верит Виктор, все-таки отлепляясь от Юры и нахмурив брови. А Юра лишь грустно тому улыбается. — Нет… Ну правда нет, Юр, ты же шутишь, я надеюсь, это все был очень долгий прикол который я не понял, — растерянно говорит он, озаряясь по сторонам в поисках несуществующей камеры, а Юре хочется того сочувствующе погладить, даже если самому не многим проще наблюдать за чужими переживаниями. — Вить, смирись, это правда, и ничего ты с этим не сделаешь, — чуть выдвинув голову, пытается доказать он, хотя понимает, что лучше всего просто оставить Витю одного со своими мыслями, чтобы он смог быстрее осознать. Но Юре кажется бессердечным оставлять Никифорова без поддержки в подобные минуты. Когда он был в том же самом положении совсем один, было слишком трудно вообще что-либо думать, ведь мозг просто отказывался это принимать. — Как ты можешь об этом так спокойно говорить? — тихо, слишком тихо и неуверенно говорит Витя, а Юре хочется сделать вид, что он и вовсе это и не услышал. — Хах… я совсем не так спокоен, как могу показаться. И этот разговор все еще безумно тяжелый для меня, — поднимая глаза к потолку, говорит он, делая глубоки вдохи, чтобы прийти в чувство. Он сказал чистую правду. Но он просто не может позволить расстроить и огорчить Витю, дав понять, как на самом деле себя чувствует. — Неужели ты так смирился с этой мыслью, что можешь так ровно говорить об эт-том вслух? — Виктор старается сказать это также легко, но в конце его голос все-таки ломается, выдавая все его переживания с головой, и от этого Юре едва не физически больно. — Нет, я хочу быть честным с тобой, и… Мне это кажется просто необходимым прямо сейчас, — брови надламываются, а голос звучит все более жалким, и из-за этого Юра хочет ударить сам себя. Но сейчас самым важным кажется посмотреть на чужое лицо, чтобы понять реакцию. И увидеть там лишь гремучую смесь сожаления, грусти, боли и тоски; лишь взглянув на это, Юра может прекрасно определить все эти чувства, ведь ощущает то же самое. Он не хотел так сильно его расстраивать. Он и не думал, что Витя может так сильно огорчиться, узнав об этом. Наверное, эта мысль была чертовски глупа и эгоистична. Он должен что-то еще сказать, ведь видит, что Вите нужны еще объяснения. — Я просто хотел, чтобы ты знал, если что… — парень скашивает глаза, не выдержав чужого взгляда. — Если что? — подталкивает Витя, смотря такими грустными глазами, от которых Юра лишь громко сглатывает. — Я… — слова проваливаются желудок, а он лишь беспомощно шевелит губами в поиске нужных слов, словно рыбка, глотающая воздух. Кажется, он наступил на мину, о существовании которой прекрасно знал, но все равно умудрился на нее попасть. Несколько простых слов. Я болен тобой. И это не было бы преувеличением или ярким словцом ради внимания. Для Юры это чистейшая правда. Я влюблен в тебя. Я люблю тебя. Но все они неподъемные. Если Юра сейчас их скажет, то просто захлебнется чувствами, не сможет вынести реакции, в этих огромных, васильковых глазах. — Мой цветок значит «Боюсь своих чувств к тебе, а твоих ко мне», — говорит он, смотря прямо в глаза, а после откидывается на спинку, закрывая лицо своими руками, желая кричать в голос. Это максимум того, что он может сейчас сказать, ведь если он скажет прямо это будет слишком много для сегодняшнего дня. А ведь он только начался, ему от этой мысли хочется тоскливо и громко вздохнуть. Этот разговор слишком сильно утомил его. Он устал, выжат, словно лимон, а это молчание еще сильнее выматывает, заставляя ежиться от тяжелой тишины, а, может, и от простого холода, а, может быть, и от множества «может», которые ему приходит на ум. Он кусает губы от полной растерянности. Он знает, что его очередь что-то сказать, ведь именно он завел их в тупик, но ни одного слова не находится. Он должен выжать из себя хоть что-то. Даже если он опять чувствует себя в уже ненавистном лабиринте чувств, слов и он не знает чего еще. Но ему надо двигаться вперед. Как весь этот разговор. Ему надо найти силы и закончить начатое. Он знает всего несколько слов, которые идеально бы закончили разговор, но Юра не может. Просто не сможет себя заставить себя, их произнести сейчас своими губами и голосом. Он отнял руки от лица и повернул голову к Вите, внимательно посмотрев на его лицо, которое все еще было окрашено печалью, чтобы сказать: — И для описания моих чувств из всех это лучшие слова, которые могли быть, — сказано тихо, но четко. Он смог лишь тоскливо улыбнуться, продолжив рассматривать Витю. Пока тот продолжал разглядывать его лицо в ответ. Это не то, что надо было сказать. Совсем не то, и Юра это прекрасно осознает. Но он продолжает сидеть молча. Им просто надо подождать. Подождать, пока каждый осознает то, что произошло сегодня.