Новая партия

Стоя под проливным дождем, Я растворяюсь в электрической буре. Пытаюсь обрести мир в вере, Но мне было дано так мало. Ocean Jet — A Part of You

      — Ну что, теперь ты доволен? — поджимая губы после каждого слова, поинтересовалась Офелия и посмотрела в окно, словно он был бельмом на её глазу.       Повисла тишина. Откинув полы мантии, Том присел; Офелия вздохнула:       — Неужели нужно было именно сейчас рассказывать ему?       Том глянул на каплю крови на столе.       — Я подлечила его руку, — спешно пояснила Ваблатски, видимо заметив нарисовавшийся на его лице вопрос. — А вот за общее состояние не ручаюсь.       — Это было необходимо, — сухо парировал он. — Поверь мне.       Около них нарисовался суетливый эльф, и в следующее мгновение все следы чужого пребывания исчезли со стола. Взамен появилась свежая скатерть вкупе с меню. Поклонившись, эльф тут же исчез.       Том раскрыл кожаный переплёт, уставившись на перечень блюд. Буквы перед глазами расплывались, и он моргнул. Офелия едва заметно взмахнула палочкой, будто проверяя полог на прочность, и хмуро уставилась на него, явно желая высказаться, но не решаясь. Том повёл плечом, приглашая её к действию.       — Знаешь, сколько раз я слышала это твоё «просто верь мне»? — усмехнулась она. — Чаще всего без каких-либо пояснений, ведь все тайны этого мира воплотились в одном-единственном волшебнике — куда уж мне до них, Том. Мне остаётся только понимать и верить! «Верь мне, Офелия, это лучший выход из положения… Верь мне, время всё расставит на свои места…» И наилюбимейшее: «Верь мне, всё пройдёт успешно». Успешно, Том, — понизила она голос, — это сколько принесённых жертв? Десятки, сотни… тысячи?       — Сколько понадобится, — спокойно изрёк он.       — И даже Гарри? — с вызовом спросила Ваблатски.       Снова повисла тишина.       И Офелия вновь посмотрела в окно.       — Ты считаешь себя визионером, — её губы искривились в едкой насмешке. — Не боишься упустить нечто важное, обнаружив в конце пути, что вся твоя жизнь — сплошное сражение с ветряными мельницами?       — Я никем себя не считаю, просто делаю то, что необходимо.       Она фыркнула.       — И снова это «необходимо».       — Не стоит, Офелия, — Том поднял взгляд. — Ты сама не хотела вмешиваться в дела Конфедерации, и я уважал твоё решение. Я поддержал его: однажды встав на эту тропу, нет пути назад.       — Всегда есть выход…       — Несколько по-детски так полагать.       — Это твои слова.       — Неправильно использованные, — кивнул Том согласно. — Святым мне не стать и не особо хочется, а со своей совестью я всегда смогу договориться, — он подался вперёд, склонив голову. — На столе всегда будут стоять весы, Офелия: жизни змеезубов или жизни маглов, жизни сасквотчей или жизни волшебников, жизни одних волшебников или жизни других. Не вижу смысла отмывать себя от грязи, когда она всё равно пристанет.       — Дело ведь не в этом, — вздохнула Офелия, нервно коснувшись лица. — Всегда думала, что, достигнув цели, ты остановишься, но вместо этого ты вновь себя уничтожаешь. Какой в этом смысл? Я просто не могу понять, зачем тебе всё это…       — Ты сравниваешь тёплое с мягким. Это бессмысленно. Спросить, зачем мне это — как спросить, зачем ты открываешь свою лавку изо дня в день. Я не собираюсь философствовать о смысле жизни. Ты зла на меня, и я понимаю, — констатировал Том.       — Зла? Ты воспользовался мною, чтобы причинить ему боль, и я пошла у тебя на поводу, — нервно дёрнула Офелия рукой. — И всё потому, что должна снова поверить тебе, поверить без каких-либо пояснений, что так для него будет лучше. Да откуда тебе знать, что для него будет лучше?! — просочилось наружу негодование.       Том заметил, что всё это время сжимал в руке меню. Разжав пальцы, он сделал заказ и тут же захлопнул его, отложив в сторону.       — Вы долго общались… — заметил он вскользь, переводя тему. — Ты сомневалась?       В третий раз повисла тишина.       — Пыталась подготовить почву и одновременно понять, как он всё воспримет, — нехотя отозвалась Офелия.       Подготовить почву?..       — Что ты ему ещё рассказала? — настороженно спросил Том.       — Вряд ли то, что я рассказала, можно считать компенсацией за моё дурацкое пророчество.       — Ты сама это начала, заикнувшись о том дне.       — А ты испугался, что он узнает, — пожала она плечами, словно её это не касалось.       — Потому что, — Том сощурил глаза, — ты могла всё испортить, если бы он взбрыкнул.       — Говоришь о нём, как о зверьке, — на её лице обозначился явный скепсис. — Гарри ловит любые крохи информации — в этом мы с ним похожи.       — Не прибедняйся. Незнание каких-то деталей не лишает тебя знаний таковых постфактум. А то, что тебе недостаёт, ты прекрасно выуживаешь у своих клиентов — будто я не знаю, кто числится среди них.       — Каких-то деталей? — Офелия многозначительно фыркнула.       Опустив глаза на собственные ладони, она пару мгновений рассматривала их, будто над чем-то раздумывая. Он тоже отвлёкся, ощущая еле заметный запах. Тёплый. Знакомый.       — Том? — окликнула его Ваблатски с явной тревогой в голосе.       — У тебя только что случилось очередное видение?       Проигнорировав выпад, Офелия совсем тихо попросила:       — Забирай его, и просто исчезните. Если ты захочешь, вас никто не сможет найти… Всё кончено ведь…       Том на мгновение замер, ощущая неприятный холодок вдоль позвоночника.       — Всё кончено, говоришь? — он криво усмехнулся, побарабанив пальцами по столу. — Кончено для кого? Мне ещё лет семьдесят разгребать завалы, скопившиеся из-за нелюбви некоторых к бюрократической волоките. Для меня всё только начинается. Самое интересное, по крайней мере.       Или не столь интересное. Стоило только вспомнить, как из-за движения воздуха ему на голову чуть не свалились бумажная башня из отчётов. Отто тотчас исчез за дверью, не дожидаясь его мнения на этот счёт, а Майнер прижался спиной к этой самой двери с тихим писком: «Это за последнюю неделю столько скопилось…»       Неделю? Он сделал вид, что поверил.       Но это уже не имело никакого значения.       Офелия нервно заправила прядь за ухо, собираясь что-то сказать.       — Неприятно удивлён твоей внезапно проснувшейся наивности, — опередил её Том. — И пока не знаю, что более наивно: думать, будто Гарри — чемодан, который я могу легко прихватить с собой и увезти, не считаясь с его мнением, или же, что я захочу это сделать. Что я способен сорваться с места и не знаю… чем заняться? — Том задумчиво протянул: — Сажать мандрагору? Может, жмыров разводить? Да даже будь это возможным, как ты видишь такое будущее?       Рука невольно дрогнула.       «…Что это за будущее для тебя?»       — Странно, что ты не видишь очевидного: оставить свою жизнь позади не принесёт ему счастья. Как и мне — бросить всё, — слабо улыбнулся Том и заключил: — Невозможно дышать одним лишь человеком.       — То есть невозможно жить одной лишь любовью? — Она поджала губы, вновь ища что-то за стеклом. — Или же это не принесёт счастья тебе, ведь обыкновенная жизнь — жизнь, которой живут тысячи волшебников — слишком заурядна для столь экстраординарной личности.       — Я такого не говорил, — флегматично отозвался он.       — Но ты всегда так думал, когда хватал звёзды с неба, — Офелия еле заметно пожала плечами. — Так-то, да, ты прав. Потому что я наивно полагала, что после всей этой встряски с магическими войнами ты возжелаешь чего-то нормального; что уйдёшь, скажем так, — она вернулась взглядом к Тому, — в отставку и на не столь отдалённом побережье будешь наслаждаться банальностью новообретённых чувств с человеком, который смог преподнести тебе этот дар.       — Попрекаешь меня числом жертв, а теперь их обесцениваешь? Хочешь, чтобы я всё бросил на полпути и сбежал с мальчишкой, чтобы нежиться на пляже? — Том понизил голос до едва слышного шипения. — Не стоит читать мне нотации, Офелия.       Ваблатски скривилась, спокойно поправив несколько выбившихся из причёски волос. Затем же она задержалась взглядом на одной точке, вздохнула, будто сдаваясь, и тут же фыркнула с громким:       — Да к чёрту!       Том вскинул брови, наблюдая за ней.       — Я отчасти понимала твои помыслы, отчасти поддерживала, но теперь… Что тобой движет теперь? Зачем ты впутал в это и его? Мальчик полюбил тебя, — яростно прошептала Офелия, словно доверив большой секрет. — Полюбил настолько, что готов простить такое, за что другие бы проклинали до конца жизни и даже после…       — Непредвиденные обстоятельства случаются, — мазнул Том взглядом по чашке с кофе и подогрел её.       Офелия зло хмыкнула, помрачнев ещё больше.       — Добровольно сдаться в плен, выдвинуть Дамблдору требование о личном надсмотрщике, постоянно провоцировать и позволять над собой измываться, чтобы потушить пламя ярости, плавно превратить желание мести в страсть, а затем испить эту чашу до конца, чтобы из страсти вылупилась любовь — это непредвиденное обстоятельство? Мне кажется, ты забыл, с кем сейчас разговариваешь.       — Оказывается, тебе и не нужно, чтобы я всё рассказывал в деталях, — заметил Том и неторопливо отпил, вдохнув горьковатый аромат. — Во-первых, Дамблдор и сам был рад стараться, вернув своего верного коня на шахматную доску…       Он помнил этот момент предельно ясно.       — Том, я устал, — перед взором предстала сломленная фигура старика. — Наверное, — он усмехнулся, — я и правда слишком стар для очередной партии с тобой.       Дамблдор передвинул ферзя и, подняв утомлённый взгляд голубых глаз, будто бы сделал замечание:       — Одним ходом ты обернул Гарри против меня…       — Какое громкое заявление, — перебил его Том. — Было вполне ожидаемо, что он подслушает наш разговор. Разве не на эту черту его характера ты опирался, когда подкидывал очередную загадку? К счастью, что она сохранилась. Будь Гарри другим, тебе пришлось бы водить его за ручку, а не подкидывать нужные инструменты, полагая, что он поймёт, когда лучше замахнуться мечом.       — Почему тебя это злит? — внезапно спросил Дамблдор. — Кажется, — старик горько усмехнулся в усы, — тебя возмущают мои действия, хотя сам ты поступал ничуть не лучше.       Том подался вперёд, передвигая ладью:       — Наверное, потому что впервые ты пошёл на поводу у кого-то. Почему же, интересно, ты прислушался к чужому мнению? Возможно, потому что растерялся в тот день? — Том поднял взгляд, сощурившись. — Не вычислил моё местоположение, подвёл Поттеров, не смог понять, кто настоящий предатель… или же смог? И просто ожидал, как же себя проявит ребёнок один на один со своей судьбой?       Дамблдор выдержал взгляд и лишь поджал губы, сделав свой ход.       — Дурсли были его лучшим шансом на выживание. Древняя магия защитила его.       Том протянул, смакуя это слово:       — От меня — да. А что же остальные? От его же родственничков-маглов защитила ли его древняя магия? Позволю тебе заблуждаться и дальше. Это во-первых, а во-вторых, ты серьёзно нас сравниваешь? — он вернул усмешку. — От меня он ничего иного и не ожидал, чего нельзя сказать о тебе, добрый волшебник Альбус Дамблдор. Разочарование и неоправданные надежды много горче для ребёнка, чем очередное подтверждение чьих-то злых умыслов.       — Не говори о том, чего не знаешь, — возразил Альбус. — Я привязался к Гарри и дорожил им. Всегда так было и всегда так будет — как бы он ни отстранялся.       — Поэтому вновь превратил его в шпиона, сославшись на такую банальность, как важность избежание общественного переполоха. Перевести? В переводе общественное спокойствие — общее благо, — кивнул Том, передвинув коня на c2. — И всё, чтобы удовлетворить собственные потребности.       Альбус задержал дыхание, коснувшись лица, будто смахивая сонливость.       — Ты бы мне не сказал. Гарри… Я думал, что существовала маленькая вероятность того, что он сможет увидеть.       — Не сказал бы из вредности? — Том вскинул брови, тихо рассмеявшись. — А ты не думал, что, раз Геллерт не вышел с тобой на контакт, значит, не хочет этого. Или считаешь, что он сменил одну тюрьму на другую?       — А разве не так? — Дамблдор подался вперёд.       Впервые в его глазах загорелась искра жизни; всё лицо будто ожило.       — Кто бы мог подумать, что величайшая слабость Альбуса Дамблдора — это то, что он считал оружием, а именно: любовь, — насмешливо протянул Том.       — Именно поэтому...       — Боже, ради разнообразия, — перебил он старика, — попробуй просто попросить меня. Может быть, я исполню твоё желание, — Том занёс фигуру. — И да, ты сдаёшь — шах и мат.       Воспоминание растворилось, и Том прочистил горло.       — А во-вторых, — медленно протянул он, — ты и правда считаешь, что после всего этого Гарри должен был воспылать ко мне нежными чувствами? Мне всего лишь было нужно, чтобы он не шарахался от меня, как от прокажённого, и язык мне не откусил в порыве ненависти.       — Ты мог воспользоваться теми своими чарами, — парировала Офелия, сверкнув глазами. — Не было нужды вступать с ним… в более близкие отношения.       — Поцелуй дементора был на крайний случай. Не хотелось преждевременно делать из него пускающего слюни идиота: заклинание не до конца мною проверено и неидеально, а Поттер пригодится мне на суде. Моя просьба не вмешиваться действует на него, как красная тряпка на быка. Хоть это и формальность, но, — Том повёл плечами, — сама понимаешь, как тяжбы нудны и длительны.       — Ты знал, что так должно было произойти, — с нажимом заявила она.       — Предначертанные судьбой возлюбленные? — Том коротко рассмеялся и, сощурив глаза, подался вперёд. — Вопиющая глупость, которая...       — Разве не это ты искал? — перебила его Офелия, тоже склонившись вперёд. Её лицо чуть побледнело, а на щеках выступил румянец. — Разве не любовь?       — Любовь, а не возлюбленного, — Том легонько коснулся виска. — Прореха благополучно затянулась, сила вернулась, Гарри успешно исполнил свою роль. Смысла видеться с ним больше нет; у меня и других дел навалом. Что он сказал тебе перед уходом?       — Что ты всё такой же помешанный на пророчествах ублюдок — это мне особенно пришлось по душе. И если бы я знала, что ты воспользуешься им в качестве пузырька с лечебной пилюлей, который выбросишь после использования, промолчала бы тогда, — вкрадчиво произнесла она. — Зачем ты послал его ко мне?       — А что в этом необычного? Ты часто обучаешь самых непоседливых новичков окклюменции, а Поттеру не каждый учитель подойдёт — ты помогла и теперь присмотришь за ним.       — АГА! — резко хлопнула она по столу, приподнявшись.       Хоть полог не пропускал и звука, но все обернулись, уставившись на неё в немом удивлении. Офелия помахала рукой особенно любопытным и, опустившись обратно, тут же заявила:       — Почему это я должна за ним присматривать? — её цепкий взгляд блуждал по его лицу в попытке выявить любой намёк, и Том улыбнулся, чем вызвал свирепый оскал. — Почему ты говоришь об этом, да ещё и с таким видом?       — Как я уже сказал, у меня много дел: я не знаю, сколько по времени займут пляски с Экриздисом.       — И, конечно же, дело не в том, что там написано, — она указала глазами на записку, хранящуюся во внутреннем кармане мантии.       — Откуда мне знать, что там — я не читал твои каракули.       — Я тоже не читала. Это Эдмунд записывал. Думала, ты прочтёшь и захочешь обсудить.       Том покачал головой.       Ему не нужно было читать, чтобы догадаться о содержании.       — Тогда отдай обратно, — Офелия протянула ладонь.       — Нет, — отклонился Том, усмехнувшись. — Ты ведь прочтёшь и будешь меня донимать всей этой белибердой.       — С какой стати? — вскинула она брови. — Или ты уже прочёл, и там нашёлся повод, чтобы тебя донимать? Или повод, чтобы нести всю эту чушь и разочаровать меня в себе, чтобы потом я больше разочаровала Гарри?       — Откуда мне знать.       — Повторяешься, — фыркнула Офелия. — Будто я не видела вас двоих в Министерстве.       Том покрутил в руках чашку.       — Что ещё он сказал?       — Что именно ты хочешь услышать? Насколько он обозлился в целом или разочаровался именно в тебе? И не всё ли равно? Гарри ведь исполнил свою роль, — едко процитировала она.       Том вздохнул, прикрывая глаза на мгновение.       — Хочу понять, что вероятнее: что он придёт ко мне за объяснением или же начнёт избегать. Нам придётся сталкиваться все эти дни — это неудобно.       Неловко.       Над ухом раздался щелчок, и Том приоткрыл веки, увидев, как Офелия положила ладонь на стол, удовлетворённо кивнув.       — А чего бы тебе хотелось больше?       — Так что он ещё сказал?..       — Что ты прекрасный актёр и талантливый врун, эгоист и безумец; что ты посвятил свою жизнь пророчеству и следовал ему, как инструкциям в учебнике по зельеварению… — задумчиво перечисляла Офелия, вызывая в нём тупое раздражение и покалывающую где-то в районе сердца тоску, от которой он то и дело пытался мысленно отключиться, но получалось скверно.       Даже зелье не приглушало до конца новую палитру эмоций. Негативный спектр чувств окрасился в свежие тона, и эмоции стали более глубокими, более насыщенными, более терзающими и захватывающими.        Воспоминание кольнуло холодом.        В ту ночь он проснулся от раздирающей нутро боли. Гарри спал, свернувшись калачиком у него под боком. Том буквально сполз с кровати и, сцепив зубы, ввалился в ванную, прямо в одежде сунувшись под струи ледяной воды.        Эмоции сжигали его изнутри, ломали каждую косточку в теле, будто он снова возрождался в том треклятом котле. Рассеивающийся Глациус превратил воду в крошечные кристаллы льда, а ночь — в вечность. Он знал, что это должно произойти рано или поздно — изменения были неотвратимы, — но ошибся в одном: в скорости исцеления.       Процесс должен был быть плавным, таким же постепенным, как и время, что он провёл в ожидании, пока его магическая сила менялась под влиянием нового носителя. Перемены эти были не столь существенны: всё-таки то, что их палочки — близнецы, не простое совпадение. И именно поэтому Поттер был его единственным шансом. Дитя — дурацкое определение — «естественной» любви своих родителей, не имеющий ни одного изъяна в своей ауре и вместивший частичку его души, что сделало его тело со временем благодатной почвой для опробования непростого фокуса — всё сложилось. Судьба хоть и была жестока, но создала идеальный котёл, чтобы Том смог воспользоваться им в нужный момент и создать себя заново.        После первого глотка он не ощутил никаких серьёзных изменений, после второго более болезненного для Поттера эксперимента, будто летнее солнце опалило кожу на мгновение, после поглощения существенной части — он чуть не сошёл с ума. Не столько от боли, сколько от того, что почти был оглушён собственными эмоциями. Казалось, множество голосов кричало наперебой в наглухо закрытой комнате, а он стоял посреди этого безумия, не в силах сконцентрироваться на чём-то одном.        И это состояние не было для него в новинку.        Ещё на кладбище он осознал, что с ним что-то не так: он испытывал всю полноту чувств, но испытывал всего много и сразу, буквально находясь на грани истерики. И, возможно, решение извечной проблемы обрадовало бы его, если бы чувства не оказались столь… искажены, извращены, неправильны — будто отравлены чем-то. Им самим, скорее всего. Он рискнул, отдав Гарри огромный осколок своей души, а потом рискнул во второй раз, превратив в крестраж раненый маледиктус. И теперь внутри почти ничего не осталось, чего нельзя было сказать про эмоции. Он смотрел на Поттера, который едва стал подростком, и понимал, что внутри разгорается нечто похожее на желание, пугающее и неправильное — извращённое и диктующее ему свои правила.       Чистое безумие.        Мальчик онемел в неподдельном ужасе, а Том утопал в чужом отчаянии, пытаясь сопротивляться необъяснимому голоду внутри, порождённому видом Поттера. С трудом разорвав зрительный контакт, он осмотрел своё тело, силясь понять, в чём причина такого смятения. Однако без ауролога сделать это было невозможно: ему срочно нужен был специалист и зелье, чтобы подавить бушующую внутри бурю.        Том расхаживал взад-вперёд, распределяя собственные эмоции на несколько подуровней, чтобы в какой-то момент потерять концентрацию и вновь забыться в этом хаосе. Ярость от собственного бессилия взбудоражила и старую ненависть, давно улёгшуюся под тоннами пыли, когда он вцепился в палочку в мимолётном желании снести плиту, где были выгравировано имя: «Том Риддл».        — Ты, Гарри Поттер, стоишь на останках моего покойного отца, — тихо прошипел он. — Он был маглом и дураком… как и твоя дорогая мамочка. Но они оба пригодились нам, не правда ли?       И он говорил, и говорил, и говорил, отвлекая самого себя и мысленно отсчитывая секунды, когда краем глаза заметил слабую вспышку, которую легко можно было принять за угасание светлячка. А потом шагнул вперёд:       — Круцио!        Судорога, охватившая Гарри, была сладка, столь сладка, что отголоски боли, мерцавшие в широко раскрытых от ужаса глазах, достигали и его, медленно остужая шквал эмоций внутри. Тогда он сказал:       — Отвяжи его, Хвост, и верни ему палочку.       «А теперь покажи мне, что я ошибался…», — мысль едва успела оформиться в его голове, когда Том тихо спросил:       — Тебя учили сражаться на дуэли, Гарри Поттер?        Мальчик лишь задумчиво моргнул, будто что-то вспоминая: он хромал и явно понимал, что находился в заведомо проигрышной ситуации. Единственный шанс к побегу — обезоружить противника, но сможет ли он, знает хотя бы какое-нибудь заклинание? Чему его вообще учил Дамблдор?..        — Мы должны поклониться друг другу, Гарри, — сказал Том, склонившись и не сводя с Поттера пристального взгляда.        Нет, ни черта он не знал.        — Ну же, приличия надо соблюдать. Дамблдор был бы рад увидеть твои хорошие манеры… поклонись Смерти, Гарри.        Тот смотрел на него чуть удивлённо, но ненависть в чужом взгляде не затухала ни на миг, будто неистлевающий уголёк обтянутый изумрудной плотью. Ненависть могла придать ему сил, а могла заставить совершить глупость. И тогда Гарри был ближе ко второму варианту, чем к первому.        «Не время гордиться, мальчик».        — Я сказал, поклонись, — прошелестел Том и поднял палочку.       Гарри согнулся, но вместо того, чтобы использовать эти несколько мгновений и осмотреться, чтобы найти путь к отступлению — две памятные статуи совсем близко, — он уставился на него исподлобья, источая яд.        Недостаточно хладнокровен, чтобы оценить ситуацию, но и недостаточно ожесточён, чтобы идти на поводу у ярости. Он больше напуган. Как и должно быть.        — Круцио, — прошептал Том, и Гарри закричал.        Боль и ярость переплелись в чужом голосе, разлетевшись по округе, смешиваясь со смешками Пожирателей, когда Поттер врезался в них, тут же буквально упав к его ногам.        «Кричи, Гарри».        Том мысленно осклабился, ощутив нервную дрожь.        Нет.        — Больно, правда, Гарри? Ты ведь не хочешь, чтобы я сделал это снова?        Гарри захлебнулся от отчаяния и показной смелости. Он поджал губы, взглядом, подёрнутым дымкой боли, взирая на него. Вся его поза выказывала упрямство и нежелание подчиняться.        Он не ошибся — даже перед лицом смерти Поттер скажет «нет».        — Я спросил тебя, хочешь ли ты, чтобы я сделал это снова? — повторил Том медленно. — Отвечай! Империо!        Последняя проверка…        — Не буду! — громогласное восклицание Поттера откликнулось внутри томлением.        …пройдена.        — Не скажешь «нет»? Гарри, прежде чем ты умрёшь, я должен научить тебя слушаться старших… Может, поможет ещё одна маленькая доза боли? — тихо спросил Том и наконец-то заметил, помимо бравады и ненависти, ещё и решимость, исказившую тонкие черты лица.        Однако вместо того, чтобы проскользнуть меж толпой, больше занятой перешёптываниями и смешками, Гарри перекатился к мраморному памятнику и застыл за ним, дыша так загнанно, что, наверное, во всей округе было слышно, сколь сильно он напуган.        «Глупый ребёнок, почему ты не убегаешь, а сражаешься?»        — Мы тут не в прятки играем, Гарри, — напомнил он, подавляя ярость внутри и давая мальчишке собраться с мыслями: — От меня не спрячешься. Может, ты устал от нашей дуэли? Может, ты хочешь, чтобы я закончил её сейчас, Гарри?..        «Беги, чёрт тебя дери!»        И тот побежал.        Только вот побежал, выставив палочку перед собой, прямо ему навстречу.        Глупец.        — Экспеллиармус!        Значит, всё-таки что-то да знает.        Время будто замедлилось, а всё внимание сфокусировалось на осунувшемся лице. Бледная кожа, несколько ссадин на подбородке и на скуле, искривлённые губы и опасно блеснувшие глаза — в этом чистом, теперь уже не затуманенном болью взгляде было яростное желание победы.       Том вскинул палочку в последний момент.       Пусть так.        — Авада Кедавра!        Зеленый луч встретился с красным на полпути, и палочка завибрировала, буквально стеная от нежелания и боли. На границе луч окрасился в ярко-золотистый оттенок и внезапно расщепился.        Приори Инкантатем.        «Увы, мальчик, палочки-сёстры не любят сражаться друг против друга».        Пожиратели смерти засуетились. Вдалеке мелькнул второй светлячок.        — Ничего не делать! — крикнул Том, уставившись на мелькнувший в тени деревьев силуэт с удивлением.        Рано!        — Ничего не делать без моей ко­манды! — рявкнул он.        «А теперь игра в перетягивание каната», — на мгновение мелькнуло в его мыслях, и он услышал мелодию.        Видимо, Дамблдор всё-таки решил вмешаться. И, как обычно, весьма сомнительным образом. Мальчик должен был быть уже раз десять мёртв при ином раскладе.        Бусины на всей скорости помчались к нему, и Гарри удивлённо уставился на них, чуть не оступившись.        «Одной воодушевляющей мелодии мало, Альбус».        Их с Гарри взгляды встретились.        «Не позволяй связи распасться», — шепнул Том эхом, тут же покинув чужое сознание.        Глаза Гарри широко раскрылись, а затем радостно засверкали, когда он сосредоточенно сжал палочку, буквально уколов его решимостью в своём взгляде.        Понадобилась целая толпа остаточных изображений, чтобы привести Гарри в чувство. Тот ни на мгновение не усомнился в происходящем, столь уязвлённый и одновременно воодушевлённый появлением матери и отца, что едва ли не отвлёкся на радостях, потеряв концентрацию. К счастью, отголосок его отца медлить не стал и поторопил его:       — Приготовься бежать. Давай, вперёд…        Когда Гарри наконец нырнул за мраморного ангела, Том выдохнул с облегчением, в темноте молниеносно подкинув под ноги Нотта кусок раздробленной могильной плиты. Тот опрокинулся на землю со сдавленным криком. Второго остановил сам Гарри:       — Импедимента!       Ну надо же.       Люциус и ещё несколько Пожирателей стремительно вырвались вперёд, начиная его окружать, и Том рыкнул:       — Отойдите! Я убью его! Он мой!       Он медленно шагнул вперёд, а затем вновь, с трудом вдыхая и выдыхая, будто совсем забыл, как это делается. Он прислушивался к малейшему шороху за статуей и надеялся, что мальчишка не забыл нужное заклинание и додумается вовремя притянуть кубок.        Склонившись, он уже был готов сам подкинуть Поттеру артефакт, гневно взирая на то, как тот в ужасе встретился с ним взглядом, выкрикнув:       — Акцио! — и поймал кубок за ручку.        Внутри схлестнулось столько эмоций, что он завыл.        Что ж, отчаяние и злость были ему к лицу.        Но то была радость. Неописуемая, чистая, безграничная, необузданная, сладостная переполняющая его чувством восторга и выползающая на лицо диким оскалом блаженства. Испытывал ли он когда-нибудь такое? Вряд ли.       Мальчишка стал тем, кто помог ему испытать катарсис.       — Мы его поймаем, милорд, — совсем тихо заявил Люциус, будто в попытке утешить его.        — Не стоит торопиться, — отмахнулся Том, смакуя все те эмоции.        Подобное забыть невозможно. Именно так он ощутил себя и той ночью, сражаясь в тишине ванной комнаты против своих эмоций, против тех желаний, что они порождали… Против самого себя.        Это было недопустимо.        Том никогда никому не доверял настолько, — и даже Офелии, — чтобы поделиться тем, как с ранних лет заменял часть своих эмоций, тренируя себя, словно являлся одновременно и учёным Павловым, и одной из его собак.        Именно тогда он понял, что в любой безвыходной ситуации всегда остаётся крохотная лазейка и нужно только найти её: в его случае это были обоняние, слух и вкус. Непостижимым образом некоторые запахи периодически вызывали определённый отклик, который он не испытывал до этого. То же самое происходило и со звуками, и с определёнными блюдами — то, что было обыденным для остальных, для Тома оказалось почти что чудом. Это, конечно, не было сильным эмоциональным всплеском, всего лишь тонкой, почти примитивной реакцией на раздражитель, но благодаря ей он научился регулировать свой эмоциональный диапазон через ассоциации; он научился реагировать должным образом — как нормальные люди, — когда что-то должно быть смешным или когда ему было необходимо преисполниться верой, когда — весельем, когда — ценить, когда — уважать, когда — вдохновлять и вдохновляться самому, когда — проявлять понимание, а когда — сочувствие. Он знал, что это всего лишь шлейф от настоящих эмоций и едва тянет на одну десятую, но лучше эти крохи, чем вообще ничего. Пустота пугала.        В одну из их встреч Ирвин, как обычно болтая обо всём на свете, извлёк из своего портфеля «По направлению к Свану» Пруста и поинтересовался, передавая ему:       — Вы читали, юноша?       — Нет, сэр, — просто ответил Том, взяв из чужих рук том.       Он никогда не брезговал трудами маглов — какой в этом был смысл? — но к романам прикасался реже: у него и без того была вечная нехватка времени. Иногда он пользовался маховиком, чтобы сделать несколько дел одновременно или прочесть несколько трудов. Смешное применение довольно-таки опасной магии, но Том всегда знал, чего избегать и когда следует остановиться. Позже в «Под сенью девушек в цвету» Том сам извлёк:       «Лучшее, что хранится в тайниках нашей памяти, — вне нас; оно — в порыве ветра с дождём, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге, — всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, всё-таки довести нас до слёз».        Так называемый после феномен Пруста.        Через ольфакторную память Том создавал эмоциональную память, привязывая то, что вызывали у него некоторые музыкальные произведения, как «Страсти по Матфею» Баха к примеру, которую он услышал однажды вечером в приюте.        Была Великая пятница, и Коул несказанно удивилась его интересу, как и он тому, что в её скромном кабинете внезапно появился граммофон. Но свои догадки насчёт растрат и без того скудных вкладов попечителей высказывать не стал, а Коул, в свою очередь, позволяла ему слушать.        Слушать и ощущать.        Позже, взывая к определённому аромату, он взывал к воспоминаниям, оживляя определённую эмоцию. На практике веер из эссенций ему был без надобности, всего лишь три-четыре аромата — в зависимости от дня, — которые он наносил на разные запястья, на платок, если понадобится, и на шарф. Нельзя было забывать и о вкусовой памяти, которая, в отличие от обоняния, работала и на уровне воображения. Однако потом он сам всё испортил: потребление Амортенции усиливало отголоски эмоций, но после… после он потерял и их.        После первых двух лет обучения Том понял, что ему не найти никакого волшебного лекарства для собственного недуга. Волшебники вообще заболевали не столь часто, как те же маглы, словно было в их теле нечто, что понижало риск появления и развития определённых серьёзных болезней: к примеру рака. Конечно, случаи были, но и те чаще всего встречались среди сквибов. Тем не менее магические болезни, как обсыпной лишай, драконья оспа или грипп чёрной кошки, поражали исключительно волшебников, в то время как другие, вроде ликантропии, свинки, обыкновенной простуды влияли на тех и на других. И если в приюте зимой все поголовно чихали и кашляли, сморкаясь в самодельные платки из рванины, — все, кроме него самого, — то в Хогвартсе волшебников с этим недугом насчитывалось двое-трое. Да и чаще это никак не зависело от сезона. Можно, конечно, решить, что дело было исключительно в Бодроперцовом зелье, но в таком случае, почему не заболевал он в окружении других сопливых сирот, некоторые из которых были особо старательными и считали — из-за скупости ума, обременённого вредностью и врождённым идиотизмом, — что болеть в одиночку не заслуживают, поэтому могли кашлять прямо в лицо и плевать в еду, считая, что таким образом противный демон соплей попадёт и в чужое тело?        Разумеется, выбирать не приходилось: или голодать в тот день, или рискнуть стать таким же красноносым кашляющим задохликом. Хоть в то время научный мир говорил о возбудителях, бациллах и пользовался прочими «умными» терминами, но куда им, убогим сиротам, до научных высот? Поэтому всему виной был плевок вредного демона, страшилки о котором рассказывались с наступлением темноты. И именно поэтому хворали чаще: раз темнело быстрее, значит, демон тоже выходил из своего убежища раньше. Впрочем, взрослые не спешили развеивать чужие сомнения на этот счёт: может, по причине того же незнания, может, из-за лени. Зачем? Зараза так зараза, какой толк среднестатистическому сироте быть в курсе существования вирусов и бактерий, ведь им не светит ничего, кроме роли шестёрки в одной из царствующих в то время уличных банд или же судьбы павшего в бою солдата — это если не игнорировать сгущающуюся обстановку явно предвоенного времени.        Том не особо обращал внимание на тихие перешёптывания воспитательниц о возможном будущем и в то же время ни разу не заболел, что было одной из причин косых взглядов и поводом для большей нелюбви к нему. Потому что все дети как дети, болеют из зимы в зиму, а он даже в этом отличился — уж не знак ли это дьявола?        Хорошо хоть священника не вызвали — не до этого было.        В любом случае в то время он не имел ни возможности, ни достаточных знаний, чтобы углубиться в изучение этой особенности, которая, на первый взгляд, была лишена всякой закономерности, и поэтому решил вернуться к этому позже. И даже покорение азов вечной жизни не дало никаких ответов.       Было три пути, и все три были бесполезны для него.        Бессмертие как вечная жизнь, как существование тела, неспособного стареть, а значит, и хворать, а значит, идеального сосуда, являющегося на определённом уровне антидотом для любого яда и любой хвори — вампиризм. Бессмертие как некий суррогат, как вечное отдаление даты смерти, как затормаживание собственных биологических часов на заре жизни — Эликсир жизни. Бессмертие как безвременье для осколка души, прикованного к земле и не подверженного разрушению — крестраж.        И в то же время вампиры лишены способности колдовать и столь же уязвимы при некоторых обстоятельствах — весьма курьёзных, надо заметить, — что протягивают меньше, чем сами волшебники. Вдохнуть чесночную пыль и превратиться в такую же горстку пыли — весьма прискорбный для всемогущего существа конец. Как чихнуть и подавиться собственной слюной.        Эликсир жизни, в свою очередь, — наркотик, делающий волшебника полностью от себя зависимым и уязвимым, так как старение всё равно не останавливалось и в конце концов тело превращается в иссохший живой труп, полностью бесполезный из-за немощности плоти. Тем более, укради недоброжелатель один простой пузырёк, и ты труп. А его припрятывание было процессом весьма трудоёмким из-за необходимости регулярного потребления.        История умалчивала, как ученик Фламеля, Бартий Барбье-младший, последовал примеру своего наставника в исследовательских целях, само собой. Барбье, будучи личностью подозрительной, решил спрятать зелье до следующего приёма, страшась того, что Эликсир могут украсть или заразить, отчего эффект аннулируется, а то и вовсе станет ядовитым. Обладая от природы плохой памятью и потому записывая каждую малозначительную деталь своих открытий и даже повседневной жизни, Бартий опустил эту деталь, посчитав логичным не упоминать в своём дневнике местонахождение тайника, — мало ли его полевые исследования будут украдены, и Эликсир попадёт не в те руки? А потом и сам забыл, куда спрятал его. Будучи ещё и чрезмерно гордым — ученик самого Фламеля, как-никак, — Барбье решил обследовать все возможные тайные места, не рассказав учителю о столь глупой оплошности. Время шло, а он так и не обнаружил свой тайный схрон, упав замертво. Николас, естественно, больше поразился глупости своего ученика, не пришедшего к нему за помощью, чем его короткой памяти. Разумеется, об этом Том узнал много позже, когда обнаружил тайную мастерскую Барбье с десятками исписанных дневников, где числился каждый проверенный им тайник — дабы не проверять дважды, — однако даже школьная библиотека Хогвартса весьма обстоятельно описывала недостатки знаменитого Эликсира Фламеля. Нет, безусловно, толк был для человека подобного Николасу, но не для Тома.        И, наконец, крестражи.        Тома забавляла характеристика, данная одной из книг, вскользь упоминающей, что «природа и концепция крестражей столь ужасна, что информация о них держится в строгой (подчёркнуто «строгой») тайне», тем временем как «Волхование всех презлейшее» — книга, содержащая информацию о «продвинутых» (можно сказать, для начинающих) Тёмных искусствах, едва касалась темы крестражей, сетуя, что «эта тема — истинное зло и даже упоминать её не следовало бы, ведь многие Тёмные волшебники в ужасе от одного лишь слова «крестраж». Что ж, его забавляли и слова Горация в тот вечер про «материю тёмную, по-настоящему тёмную», ведь тёмным в создании крестража был лишь один аспект: убийство. Всё остальное лишь лирика.        — Что ж, — ответил в тот вечер, поёжившись, Слагхорн, — вы должны понимать, что душа мыслится как нечто неповреждённое, целостное. Расколоть её — значит совершить противное природе насилие.       — Но как его совершить? — заинтересованно спросил Том.       В тот момент его мысли блуждали вокруг катаклизмов и войны.       — Посредством злого деяния, высшего деяния зла. Убийства. Убийство разрывает душу…        Было сложно сдержать улыбку.       Кажется, именно тогда он впервые испытал веселье от звука — от звука, сложившегося в слова: «Высшее деяние зла». Вот как. Конечно же, Слагхорн считал его ребёнком и старался звучать как можно более претенциозно, чтобы напугать. По крайней мере, на это Том надеялся.        Как волшебством оценивается, что деяние противоестественное?       Что может быть естественнее смерти в природе?       Как природа понимает, что смерть была насильственной или естественной?       Совершил ли ты высшее злодеяние, когда ты припозднился, решив срезать путь через район не столь благополучный, и встретил свою судьбу в виде хулигана с заточкой, которым лет эдак через пять мог бы сам стать, по словам воспитательниц, но совершенно случайно оступился и отморозок упал на свой же нож? Ведь ты причастен к его смерти: останься стоять на месте, и он бы был жив. А вот ты сам, увы, скорее всего, умер бы в скором времени. Если не хуже.       Различает ли природа между намеренным убийством, причинением смерти по неосторожности и убийством в целях самозащиты? Когда опускаешь подушку на лицо задыхающегося старика и наступает удушье — насильственная ли это смерть или естественная? Ведь удушье не редкость в природе. Или природа следит из-за угла за каждым твоим действием? Или душу раскалывает именно осознание того, что ты забрал жизнь? Но разве душа пошедшего на такой поступок человека может прийти в ужас и расколоться из-за подобного? Из-за сожаления, страха перед содеянным или раскаяния?       Нет, нет, нет… Разве что раскаяние может принести муки душе, собственно, расколоть её, а заодно и самого человека, который никогда не оправится после случившегося.        А как же убийство в целях избавления от боли — практика, довольно-таки распространённая до начала войны? Да, эвтаназия весьма спорная тема. Для одних — это избавление, для других — нарушение законов Бога и той самой природы. Но что же тогда сама магия? Что говорит Священное Писание? Волшебство — это грех, равный убийству. Значит, они все грешники. Значит, быть волшебником — также высшее деяние зла. А массовые убийства? Получается, что каждый солдат вернётся с войны с расколотой на мелкие осколки душой — так оно и есть, вне поэтической коннотации, разумеется. Но что солдату делать? Дать себя расстрелять? Стать дезертиром? Как солдатам стоит поступать испокон веков, чтобы не совершать подобного? Почему люди воюют? Почему с радостью очерняют свои и чужие сердца и души высшим злом? Ведь не так страшно оружие в руках офицера, как страшен офицер во власти государства.        О, его в ту самое секунду посетило много «философских» и не совсем вопросов, которые рвались наружу, но Том лишь спросил у Горация:       — Заключает? Как?        У Слагхорна не было для него ответов — это Том знал заранее.        После того разговора он пребывал в приподнятом настроении, если это можно было так назвать. Всё оказалось куда проще, чем он мог себе представить: если не подходить к ритуалу с чрезмерным энтузиазмом в виде кровавого жертвоприношения на алтаре, занесённым ножом и визгом жертв, то ему стоило лишь прогуляться ночью по трущобам Лондона, нарываясь на неприятности, а потом сбежать: один — упал, второй — пропал. Вот тебе и десяток тел для проведения самого темнейшего из ритуалов.        Само собой, он слегка утрировал.        Крестражи виделись ему столь же бесполезным решением проблемы, как и прочие пути. Идеального метода, где и овцы целы, и волки сыты, не существует: за всё нужно платить.        Поэтому Герпий остановился на одном — понял, что это бесполезное растрачивание сил и ресурсов. Существование в качестве даже не духа и не приведения, а ошмётка собственной души нельзя никак назвать бессмертием — жалким существованием? Вполне. Местью природы за надругание над естественным порядком вещей? Тоже.        Конечно же, во времена Герпия ещё не был создан Философский камень, а посему и не существовало более простого способа обрести тело. Впрочем, этот метод продолжал обладать существенным недостатком: тело, конечно, восстановится, но зависимость от Эликсира никто не отменял. Поэтому нужен был сам камень, а не несколько склянок, которые у него и без артефакта имелись — спасибо забывчивости некоторых одарённых личностей. Впрочем, зависимость не продлилась бы долго. Хоть метод был сомнителен сам по себе — зависеть от чего-то столь сильно делало его слабым в весьма недружелюбном окружении, и именно поэтому утрата артефакта не сильно расстроила Тома. Хотя, чего греха таить, планы ему попутала. Камень бы пригодился для дальнейших исследований, раз уж оказался почти в его руках. Можно было понять, к примеру, каким образом он влияет на состав Эликсира на расстоянии и что конкретно позволяет продлить жизнь, а что — вызывает столь разрушительное привыкание и можно ли это исправить. Усилить одно свойство, аннулировать другое... Да, Том очень любил играть с этим. Исправлять дефекты. Искать совершенство.        Крестражи, в свою очередь, обладали множеством других недостатков, но в качестве временного «предохранителя» работали на ура. Однако парадокс собственного развоплощения заключался в том, что ни один из подготовленных им методов обретения новой оболочки мог не сработать.        Герпий, насколько упоминалось, так и не добился действенных результатов ритуала возрождения. Ни с испытуемым, ни с самим собой. Взяв на вооружение древний обряд по оживлению мертвецов, он правильно рассчитал только два элемента: прах отца и плоть верного слуги. К моменту своей смерти Герпий смог обнаружить место упокоения своего родственника и даже перенести скелет в фамильный склеп, однако верный слуга, если интерпретировать буквально, был просто купленным им рабом. Тому оставалось лишь догадываться о последствиях обряда, потому что записи обрывались на завершении приготовлений к ритуалу. Герпия постигла самая банальная из участей на старости лет: он захворал драконьей оспой. Решив рискнуть, колдун намеревался ускорить свою смерть, чтобы приблизить возрождение, но, скорее всего, ничего не вышло: ингредиенты оказались неточны, а обряд явно не был завершён.        Для сего действа, Герпий, видимо, решил перебраться в Акротири. Подальше от чужих глаз — скромность последнего пристанища не вязалась с роскошью главной виллы колдуна. И, стоя посреди почерневших и потрескавшихся стен небольшого дома, погребённого под пеплом и слоем тефры минойского извержения, Том не мог не спрашивать себя, там ли сейчас бедолага, наблюдает ли он за расхитителем своих тайн, бессильно скрипя несуществующими зубами, или до сих пор скитается по миру без возможности полноценно ожить или наконец умереть.       Почти год у него отняли раскопки нижнего подэтажа и обнаружение того самого крестража — нетронутая ни временем, ни огнём серебреная монета с изображением лабиринта и мужского профиля.        После же расчёты Герпия были исправлены. Во-первых, вместо вместилища смерти (собственно, места упокоения) вместилище души, то есть прах отца. Во-вторых, вместо отданной добровольно крови человека, любившего покойника при жизни, кровь недруга, взятая насильно. В третьих, вместо плоти жреца — плоть верного слуги, отданная добровольно.        Оставалось только провести первые опыты.        Он долго хранил крестраж — можно считать, историческую ценность, — изучая влияние того на окружение, и был приятно удивлён, когда один из его сотрудников, которому он вверил «охрану» важного достояния, спустя две недели заговорил с ним на диалекте, скорее всего, этеокритском. Точнее, не заговорил, а накричал и даже попытался применить силу.        Поместив его в камеру, Том наблюдал за эволюцией, с удивлением осознавая, что фрагмент души Герпия буквально завладевает чужим телом, выталкивая сознание обладателя физической оболочки. Ненадолго, само собой, но достаточно, чтобы попытаться установить с ним хоть какое-то подобие диалога. С одной стороны, Герпий удивительно быстро учился, возможно, заимствуя некоторую информацию из памяти носителя, с другой — увы, как оказалось, сознание осколка было настолько помутнено временем, что личность Герпия постоянно распадалась: он то ревел как младенец, застряв в том же возрасте, то возлежал на кровати на манёвр тахты, требуя «юных рабынь и рабов», будто перезвозбудившийся подросток, то гневался, призывая к ответственности, так как он правитель на своей земле, и Том ещё ответит за эту неслыханную наглость.        Пытаться проводить обряд на нём не имело смысла: даже при наличии склянки с прахом его родственника невозможно было достать плоть слуги. Разве что попробовать с самим волшебником, чьё тело он временно одалживал. С кровью врага дела обстояли и того хуже: Том мог сам постараться возненавидеть древнего волшебника, но причин у него для этого не было.        Спустя два месяца наблюдения Том застал в камере и самого старика: паразитируя на юноше, тот потихоньку выкачивал жизнь из него. Безусловно, Герпий и его знания пригодились бы ему, если бы тот не был совершенно безумен и не впадал в неконтролируемые приступы ярости. В моменты просветления колдун не помнил, чтобы когда-либо создавал крестраж и говорил, что ещё только изучает эту тему — материализовавшаяся из осколка оболочка была другого возраста. А его столкновение с реальностью вновь приводило к эпизоду ступора и впоследствии к очередному приступу выраженного бреда: он терялся во времени, смешивая английские слова с древним диалектом, чтобы следом снова разреветься в углу как ребёнок.        Что ж, чужая жертва стала вкладом. Она принесла пользу, позволив изучить крестражи более глубинно и сделать определённые выводы, о которых книги умалчивали.       Во-первых, произошедшее с носителем можно было считать ещё одним методом обретения физической оболочки, а можно — побочным эффектом. Будь сам Герпий жив, на свете стало бы два одинаковых человека, что могло привести к неизвестным последствиям, ведь сосуществование не было результатом временного парадокса. Том тогда представил на мгновение собрание в одной комнате шестнадцатилетнего его, семнадцатилетнего и двух двадцатилетних близнецов — в то время у него было лишь четыре крестража. Впрочем, подобный побочный эффект можно было рассматривать под иным углом. К детям Том относился прохладно, а вот воспитать самого себя казалось интересным методом обрести иного рода бессмертие. Однако во избежание неконтролируемых вариантов развития событий крестражи должны были храниться в местах, отдалённых от человеческого присутствия.        Во-вторых, осколки души, заключённые в объекты, с течением времени начинают проявлять признаки распада личности, а вот сколько времени должно пройти — неизвестно. Что делало его идею о воспитании опасной.        В-третьих, при создании крестража невольно вкладывались помысли создателя, о чём невольно заикнулся старик — единственное толковое, что он смог у него выпытать. Это означало, что можно заложить и инструкции, что, конечно, в то время Тому казалось бессмысленным занятием: крестражи как предметы не обладают собственной волей и должны быть простыми якорями.        После же, естественно, он поменял своё мнение.        В-четвёртых: отделение крестража от носителя временно замедлило процесс и, перепробовав множество всего, Том уничтожил монету одной каплей яда василиска. Позже он составил список действенных средств, коих оказалось не так уж и много: яд и адское пламя (вероятно). Список, который впоследствии попал к одному интригану.        Герпий наконец-то упокоился, а следующий этап отнял у него ещё полгода.        Том собирался воссоздать обряд; собирался провести эксперимент со всем, что это включало в себя, и ему нужны были добровольцы. Подходящие по всем статьям, согласившиеся расщепить свою душу, а затем и умереть, чтобы, возможно, никогда не очнуться. Если что-то пойдёт не так. Естественно, речь не шла о «добровольцах» как таковых, а о преступниках, готовых на всё ради глотка свободы вне монотонных стен волшебных тюрем, разбросанным по всему миру. Они подходили по всем параметрам: не чурались Тёмных искусств, имели воистину верных последователей и чаще не были обделены целой толпой заклятых врагов — зачастую сидящих в камере напротив. И главное: их никто не стал бы искать. Поэтому, когда им предлагали месть своим врагам и свободу выбора под покровительством Тёмного лорда, они весело шагали вперёд, подставляя шею.        После третьего успеха Том предложил им раскаяться в содеянном, намереваясь проверить, миф ли это или действенный способ собрать расколотую душу воедино. Разумеется, он шутил. Обливаясь крокодильими слезами «раскаяния» и дрожа от ужаса на коленях перед ним, все три образца представляли собой продукт неразбавленного сожалением страха неминуемой смерти.        Одна показательная казнь, одно изгнание из рядов Пожирателей, одно исчезновение. Третьему повезло больше всего: очнулся он в прежней камере со стёртой памятью и увеличенным почти втрое сроком за побег. Но удача ли это? Возможно, смерть была бы милосерднее вечной сырости казематов.        Как бы то ни было, Тома чужая участь заботила меньше всего.        Мысли тоже цикличны. Начав с последствий, он вернулся к причине и завершил очередной круг.        После проб следующим субъектом для эксперимента должен был стать он сам в случае непредвиденных обстоятельств. Его замешательство в доме Поттеров и стало тем самым обстоятельством — кто ж мог подумать, что героем народа суждено стать этому зеленоглазому недоразумению? Видимо, у каждого поколения должен быть свой Избранный, но дурацкое пророчество Трелони, сказанное совсем не вовремя, да ещё и переданное ему не в полном варианте, поставило в тупик.       Оно всё поменяло.       Каким образом малыш будет с ним сражаться? Соской кидаться? На крошечной метле улепётывать? Да и даже если суждено мечу времени пасть между ними, как будет подросток ему противостоять? Что ему делать? Поддаваться?        Том пытался решить, как ему поступить и в какой-то момент посчитал, что наилучший исход — выкрасть ребёнка, чтобы тот временно выбыл из гонки, совершенно его не касающейся на первый взгляд. Может, Гарри и предполагал, что у Тома всегда всё было распланировано на десятилетия вперёд, но он мог лишь предвидеть разные варианты развития событий, категоризировать их по уровню желанности результатов и, когда наступал миг принятия решений, делать это без промедления. Естественно, он ошибался и постоянно учился на своих ошибках.        Тем не менее, понимая, что промахиваться время от времени нормально, Том всегда болезненно воспринимал свою неточность.       «Найдётся желаемое у рождённого от тех, кто трижды бросит вызов Тёмному Лорду… Рождённый на исходе седьмого месяца через смерть близких признает не друга, но врага…»       Он всё помнил, и поэтому опасения подтолкнуть судьбу своим поступком остановили его от опрометчивых действий. Тем более что в этом случае вовсе не обязательно, что новое пророчество коснётся именно Гарри: был и второй ребёнок. Какая разница, что тот родился не совсем на закате седьмого месяца? Его и можно было сделать символом и мечом, а от Гарри требовалось лишь одно: присутствовать на большом финале — не более.        В те дни Том пытался более вольно интерпретировать первое пророчество: «…Признает не друга, но врага…» Однако любой, кто будет сражаться против него, является врагом в общих чертах, поэтому всё это неважно, в конечном итоге. Второе пророчество — лишь выкроенная часть первого. Неудобная часть. Взбудоражившая его часть.        Под покровом ночи Том посещал детскую, наслаждаясь спокойствием спящих беспробудным сном Поттеров, верящих в нерушимость Фиделиуса, и каждый раз мысленно хвалил Петтигрю: тот отлично справился со своей миссией. Получив желаемое, Том стёр ему память, понимая, что он может кинуться к Джеймсу и предупредить, попытавшись усидеть на двух стульях. Том не осуждал его, но с трудом понимал, как Поттеры, столь помешанные на собственной безопасности, могли не разглядеть того, что было у них перед самым носом.       Возможно ли, что вера в лучшее в людях была не столько наивностью, сколько искренним желанием верить в добро в чужих сердцах и тем самым отрицать любую возможность злых помыслов? Будет ли в ребёнке жить эта самая вера?        Подобные мысли его насмешили.        Не существует абсолютного зла, как и добра, и Поттеры, увы, не исключение.       Питер был слишком ничтожным, чтобы подумать на него, и именно поэтому его выбрали. Разумнее было бы предположить, что хранителем станет человек более близкий им, как Сириус Блэк, или же более могущественный и способный защитить секрет, как Альбус. И будь выбор сделан по иным причинам, по тем же причинам, по которым они намеревались сделать хранителем Блэка, возможно, Хвост никогда бы не пришёл к Тому, будто ещё один обиженный судьбой ребёнок, потому что единственное, что у Петтигрю было, — его верность. И это довольно-таки ценное качество нашло другого хозяина.        Что посеешь, то и пожнёшь.        Том не симпатизировал ни одной из сторон.        Во время его очередного визита, кажется в начале декабря, мальчик проснулся, но не заплакал, раскрыв огромные глаза. Том склонился, приложив палец к губам, и разглядывал его, совершенно не понимая, как это существо сможет когда-нибудь дать ему необходимое.        Поттеры писали письма о сыне. Писали не только Блэку, но и Люпину, и Петтигрю, поддерживая непонятную видимость дружбы. Одного могли счесть предателем из-за тихого нрава, как усмехался Петтигрю, а его и вовсе презирали за слабость. За трусость. Было ли это заблуждением Питера, Том не ведал, да и ему не было до этого никакого дела — не приди к нему Хвост, он бы пробрался в разум другого. Однако Питер был удобен. Под влиянием Империуса он отдавал ему каждую весточку о Гарри, а Том пытался составить какое-то определённое мнение о ребёнке, выискивая особенности. Вот только, кроме проказ довольно-таки смышлёного годовалого малыша, ничего особенного не находил. Да и это нельзя назвать чем-то экстраординарным.        Все дети одинаковые, в конце концов.        Гарри сел в кроватке и уставился на него, будто не был согласен с таким утверждением.       — Фелем Феликс, — шепнул Том.        Полупрозрачный кот сошёл с его ладони, важно зашагав по краю детской кроватки.        Гарри улыбнулся, показывая крохотные зубы, и потянулся за ним, пытаясь ухватить за виляющий из стороны в сторону хвост.        Что за недоразумение?        — Серпенс, — раздражённо добавил он, и хвост кота, за который ребёнок уже успел ухватиться, тут же превратился в змею, обвивающую пухлую ручонку.       Однако Гарри не испугался, лишь тряхнул ладонью, улыбаясь почти беззубым ртом иллюзорной гадюке. Почему-то именно этот момент Том воскрешал в памяти, когда оставлял браслет на прикроватном столике, замечая, как Поттер перевернулся на другой бок и обхватил подушку руками. Тогда Том присел на край кровати, медленно и невесомо коснувшись тёмных завихрений, а затем отдёрнул руку, опрокинув в себя пузырёк зелья, и поднялся.        Наваждение прошло.        Гарри уже был не год, а он по прежнему не мог позволить себе этой щемящей нежности, которой никогда прежде не испытывал и укол которой ощутил даже тогда, когда ребёнок махал рукой с восторженным «зе-я, зе-я».        В следующий момент он исчез из детской, плотно затворив окно; Поттеры пробудились. И, застав сына, говорящего о змеях — символе того, кто за ним охотится — испугались. Видимо, это послужило чем-то вроде недоброго предзнаменования.        Он сам виноват.        В тот же день Альбус отправил срочное письмо заместителю главы МВП, высказывая свои опасения, а также указывая на необходимость переправить чету Поттеров в другую страну — туда, где Лорд Волдеморт не имеет влияния — и поместить под охрану. Дамблдор собирался выступить перед Конфедерацией, чтобы заявить о надвигающейся угрозе, о пророчестве; чтобы попросить о помощи…       Том не сдержал кривой улыбки, вчитываясь в ровный почерк старика, в котором угадывались следы нервозности.        — Отказать? — камин потрескивал голосом Густава.        — Нет, согласись, — Том сложил письмо, повертев его в руке. — Это прошение было сделано без ведома Поттеров. Скорее всего, они откажутся: не захотят высунуть и носа из дома.       Раньше они были просто осмотрительны, теперь же слишком напуганы из-за сына. Договориться не получится. Любое его появление может спровоцировать конфликт: они уже знают, что в их рядах предатель, поэтому будут иметь в виду, что под каждой личиной может скрываться Пожиратель. Не поверят. А вот отвлечение внимания на Лонгботтомов только на руку...       — И что ты собираешься делать? Пруст не одобрит… — вспыхнули искры.       — Мне всё равно, что он там одобрит, а что нет: Поттер мне нужен живым. А героем-революционером пусть сделают второго мальчишку, если так хочется следовать пророчеству — какая, к чёрту, разница в конце концов, кто положит этому конец, — процедил Том и кинул письмо на стол.        — Огромная, — первое, что заявил Георг, вальяжно устраиваясь в кресле часами позже.        Даже не поленился явиться собственной персоной.       — Неважно выглядишь, — Пруст задумчиво почесал подбородок.       — Для чего ты здесь? — вкрадчиво поинтересовался Том, а тот вздохнул:       — Ты ведь прекрасно понимаешь — дитя Поттеров лучше подходит на эту роль. Так почему сомневаешься?       Том усмехнулся, ощущая горечь во рту:       — Если всё дело в крови, то Лонгботтомы состоят в родстве с Поттерами.       — И в весьма отдалённом, — подтвердил Георг, — но я имел в виду другое: он полукровка.       — А чистая кровь второго мальчика может сослужить хорошую службу. Дескать, не все мы одинаковые, — пожал Том плечами.        Пруст усмехнулся, покачав головой.       — Даже не пытайся, Том. Возможно, сначала так и будет, но потом, когда выяснится, что враг, против которого он сражается, полукровка, его статус тут же изменится. В его борьбе увидят иной подтекст, в его уста вложат определённые высказывания: как смел полукровка разглагольствовать об идеалах чистокровных, которых сам недостоин! — театрально воскликнул Пруст. — Самое меньшее, на него будут смотреть с недоверием.        — Или же он станет примером после окончания войны. Примером, который поможет стабилизировать положение чистокровных в магическом сообществе.        — Или поводом для очередного восстания, когда сомнения разбередят раны нескольких выскочек, — нахмурился Георг.        Том устало вздохнул.        — Закончим с прелюдией. Если дело в том, что один мальчик более умён, расторопен, магически одарён, чем другой, делает его привлекательнее в качестве флага, а громогласная победа будет красиво смотреться в резюме, когда ему предложат баллотироваться на пост министра — будем называть вещи своими именами, — то есть небольшая проблема. И проблема заключается в том, Георг, что, в отличие от Лонгботтома, он никогда не станет марионеточным королём.        — Мы заглядываем слишком далеко в будущее, — покачал головой Пруст. — Ты не можешь утверждать с уверенностью…        «Могу, чёрт возьми!»        — Ему чуть больше года, — продолжил Георг. — Характер мальчика даже не начал формироваться, на него многое может оказать влияние до момента взросления.        Если бы он только знал тогда, что Пруст решит прислушаться к его словам, но, к сожалению, ни к тем, что следовало бы.        Георг внезапно развёл руками, с удивлением заметив:       — Если бы инициатива не исходила от тебя, я бы подумал, что ты передумал переходить к заключительному этапу. Нам нужна эта война. Тебе нужна эта война…        — И поэтому против меня выйдет ребёнок с игрушечным мечом, без разницы какой из них, — с толикой иронии заключил Том, подавшись вперёд. — Зачем ты упорствуешь?        — Раньше тебя это не волновало, — Пруст вскинул брови. — Проникся симпатией к малышу? Неожиданно, — осклабился он. — Мне кажется, ты слишком зациклился, слишком вовлёкся на личном уровне. Мне известно, что у тебя и свои мотивы, но всё же стоит сохранять некую дистанцию. Поэтому позволь узнать, как ты намереваешься вернуться?        Том нахмурился. Ему не нравилась осведомлённость Георга в том, что касается его личных мотивов и побуждений. А значит, кто-то в его окружении или шпионит для Пруста, или же это был единичный случай. Из лучших побуждений, так сказать. Он склонялся ко второй версии, хоть и не исключал первый вариант.        — Не подумай, — тот сложил руки на столе, — я не сомневаюсь в тебе, но мы только начали. Успех столь долгой операции всё же важнее безопасности одного мальчишки, тебе ли не знать. Даже если Поттер умрёт в конце, то обретёт бессмертие на страницах учебников по истории. В его честь возведут памятник где-нибудь на главной площади, а если повезёт, то и в самом Атриуме можно, рядом с Фонтаном Магического Братства например. Его вклад в будущее будет неоценимым...        — О чём он никогда не узнает, потому что будет мёртв, — усмехнулся Том. — Да ты романтик, Георг. Я подумаю над твоим предложением, но напоминаю тебе, на каких условиях всё это держится, — понизил он голос, сощурив глаза. — Никакого вмешательства в мои дела с твоей стороны. Я сам принимаю решения до самого конца.       Пруст сдержанно кивнул.       — Но также ты должен помнить, — потёр он переносицу, — что тебе не стоит надеяться на наше содействие, если твоё своеволие выльется… в недопустимый в глазах общественности беспредел. — Он склонил голову, отчего еле заметный оттиск беспокойства в глазах стал отчётливее, и совсем тихо добавил: — Том, если что-то пойдёт не так, ты сможешь рассчитывать только на себя. Ты это понимаешь?       Мы отсечём тебя, как загнившую конечность — вот что это означало.        — Когда что-то идёт не так, как ты выразился, я всегда рассчитываю только на себя.        Как бы то ни было, но закулисных игр никто не отменял: Том был вправе пользоваться всеми инструментами, до которых смог бы дотянуться. И что там думал Пруст, его волновало меньше всего. И в тот день всё и правда пошло не так. Вспоминать об этом не хотелось. Как и не хотелось признавать, что, как ни пытайся избежать пророчества, оно всё равно так или иначе исполнится.        — Том? — Офелия недовольно прищурилась. — Ты засыпаешь на ходу.        — Брось. Просто задумался.        — Ты хоть слушал меня?        — Я прекрасный актёр и талантливый врун, эгоист и безумец — ты об этом?        — Если вкратце, — заключила она, и на столе появилась новая порция чая.        — Хорошо, — коротко отозвался Том.        — Да ты весь светишься от счастья, как вижу, — насмешливо заметила Офелия, но её голос сквозил чистым упрёком.        — Что ж, мне пора пересаживаться за другой столик.        Офелия слегка удивлённо моргнула.        — Ты кого-то ждёшь?        — Его, — указал Том глазами на вытянутую фигуру Лестрейнджа, спешно приближающуюся к их столу.