Новая партия

Что-то поднимается из глубин. Узнай, кто я такой Теперь, когда завеса столь тонка. Я монстр в человеческом обличии, — Я безумец, безумец. Я пытался сохранить все свои пороки в тайне, Но нимб над моей головой накренился, Чтобы все прозрели. Возможно, все, что они сказали, было правдой? Может, я и правда монстр? Что ты видишь в темноте? Ты хоть знаешь, где ты находишься? Проснулся, или же всё это сон? Не все так, каким кажется. Вольный перевод Sam Tinnesz — Madman (feat. Hidden Citizens) Ryan Innes — Monster (feat. Hidden Citizens)

       Чёткий звук шагов отскакивал от монолитных белых стен, отбивая барабанную дробь.       На его вкус, тюрьмы должны быть светлыми и стерильными — как госпитали, — ведь внутри их стен тоже проводится целебная деятельность: лечение социума. Избавление от нежелательных элементов. Что до самих правонарушителей, Том не шибко верил в силу решётки. Как показал опыт, около семидесяти пяти процентов заключённых волшебников возвращались в тюрьму, иногда — ступив на старую тропу, иногда — решив играть по-крупному, будто подозревая, что возвращение не за горами и потому нечего мелочиться. Остальные двадцать пять процентов являлись теми самыми оступившимися индивидами, несправедливо наказанными, или же теми, кто, выйдя из заключения, так и не смог оправиться, зачахнув вконец и впоследствии умерев. Так как каждая клетка давила по-разному. Дементоры, стоит заметить, не всегда являлись худшим кошмаром, что мог поджидать внутри.       Однако вид и запах собственной крови всегда действовал одинаково на осуждённых: первый этап испуга, за которым следовал этап неистовства — своего рода rabies. Пытать взбесившегося зверя намного приятнее, чем пытать безвольный кусок плоти, потерявший волю к жизни, или испуганный комок, захлёбывающийся собственным страхом.       Пытки тоже могли обладать лекарственной силой. Вызвать через боль отвращение к чему-то куда проще, чем промыть мозги. Да так, чтобы это было надолго. Установки иногда слетали, а переписанная личность возвращалась к статусу-кво. Варварство — естественно! Запрещённое — безусловно. Но у каждого свои слабости. Кто-то сильнее физически, кто-то морально. Кто-то хорошо терпит боль, кто-то — от вида иглы падает в обморок. К каждому человеку нужно подобрать свой ключ.       — Зачем мы здесь? — судя по шороху, Корвус отдёрнул мантию. — Не хочешь объясниться со мной?       Шаги за спиной замедлились.       Том остановился и развернулся.       — Кажется, я тебе всё уже объяснил.       — «Рад видеть тебя в добром здравии, Корвус. Проследуй, пожалуйста, за мной», — это твои объяснения? — выдохнул тот шумно.       Миграция из состояния полного спокойствия до ярко выраженного бешенства произошла поспешно.       — Ты не ответил на моё письмо, — напомнил Том.       Лестрейндж хотел что-то сказать, но в ответ лишь поджал губы.       — Мне можно? — еле слышно шепчет Корвус.       Том резко выдёргивает его рубашку из брюк, заставляя того вздрогнуть, и неторопливо ведёт рукой под помятой тканью.       — Мы не слишком… — Лестрейндж прерывается и шумно выдыхает, глянув сквозь полуопущенные веки на дверь, — рискуем?       — Интересное эмоциональное напряжение, — отвечает Том.       — Это всего лишь очередной эксперимент?       Корвус тянется к его губам, будто не желая слышать ответ, и рука из-за стремительного сближения скользит вверх — к груди. Том ощущает, как бьётся чужое сердце: слишком быстро.       От волнения? Или же в предвкушении?       Он запускает ладонь в мягкие волосы, слегка массируя затылок, отчего губы Корвуса призывно раскрываются; он неторопливо касается их, проскальзывая языком внутрь влажного рта со вкусом пирога с патокой, который Лестрейндж пытался переложить ему на тарелку за обедом в большом зале, а затем сам же и съел.       Том делает шаг вперёд, направляя его к стене. В случае внезапного визита монументальные, как и всё в Хогвартсе, стеллажи должны скрыть их в полумраке.       — Ответь мне, — вполголоса требует Лестрейндж, облизав опухшие от поцелуев губы.       Видимо, он уже успевает поменять мнение, находясь в этом чудном состоянии: когда разрываешься между желанием получить правдивый ответ и предварительным отрицанием, потому что заранее знаешь его.       — Корвус, — напряжённо начинает Том.       Он отстраняется, взъерошив тёмные волосы. Непослушные пряди тут же скрывают широко раскрытые серые глаза, что придают Лестрейнджу облик доверчивой наивности.       — То есть я понимаю, конечно, — будто испугавшись смены настроения, Корвус запинается и шумно выдыхает: — Я знаю, что тебе недоступны некоторые… вещи, и я не требую ничего такого… Летом было всё чудесно, просто…       Ярость вскипает внутри.       — Недоступны? — Том с притворным удивлением цыкает и медленно отстраняется.       Воспоминание дымкой рассеялось.       Такое знакомое и одновременно чуждое ныне лицо оказалось напротив. Седина, проглядывавшая в тёмных завитках волос, теперь была отчётливо заметна, как и лёгкое посеребрение бровей. А прозрачные глаза остались точно такими же, лишь обрамление изменилось: к ресницам добавились чёткие мимические морщинки, пролёгшие и вокруг рта, отчего уголки тянулись вниз. Но ничего из этого не мешало Тому видеть именно его: Корвуса Лестрейнджа.       — На письмо или на записку? — уточнил тот после минутного замешательства. — Там была всего лишь одна фраза.       — Потому что это было приглашение.       Корвус скривился.       — Думал, после смерти будешь прощён?       — Уверен, ты горевал.       — В Nouveau prophète не очень были заинтересованы в твоей персоне и забыли как-то осветить конец столь великой личности: им более интересен Бонифаций Помрой.       — Жаль, что и он не сможет развлекать вас дальше, — заметил Том.       Скосив взгляд, Лестрейндж нервно развёл руками:       — Тем не менее я бы с удовольствием поприсутствовал на твоих похоронах. Жаль, приглашения так и не получил.       И, когда Том в ответ лишь улыбнулся, Корвус нахмурился, тут же пояснив:       — И сегодня я тоже не собирался приходить.       — Так что же тебя сподвигло? Решил убедиться, что я не призрак?       Корвус в излюбленной манере, слегка отдёрнув манжет, потёр запястье и следом двумя пальцами скользнул вдоль ладони, начиная покручивать на пальце перстень, с которым не расставался с тринадцати лет. Заметив пристальное внимание Тома, он опустил голову, будто размышляя, а может, выдумывая более убедительную отговорку.       Тому же был ясен изначально мотив этой встречи.       — Или не в силах был отказать? — предложил он, позволив себе каплю иронии, и слегка отклонился назад.       Корвус тут же поднял голову, награждая его полным раздражения взглядом.       Лестрейндж качает головой.        — Прости, я не так выразился, — видимо вздрагивает он, и тень страха отпечатывается на лице. — С начала нового курса ты снова ведёшь себя, будто мы даже не… друзья, а простые знакомые или даже однокурсники. Исчезаешь из гостиной факультета по вечерам, постоянно чем-то занят: то в кабинете Слагхорна пропадаешь, то из библиотеки не вылезаешь, то с этой Ваблатски задерживаешься, то… — он понижает голос и разводит руками, — чёрт знает, где ещё ты бываешь. Я почти тебя не вижу, и это притом что учебный год только начался. Ты даже первое собрание клуба Слизней пропустил…       — Тебе лучше остановиться, — Том делает ещё один шаг вперёд, сложив руки за спиной.       Корвус замирает, а лихорадочный румянец сменяется мертвенной бледностью. Он боится, но пытается не показывать этого.       — Отлично, — кивает Том, — а теперь послушай. И послушай внимательно, Корвус. Чего ты от меня ждёшь — публичного признания? — Судя по тому, как тот сглатывает, чуть порозовев, именно этого Лестрейндж и ждал.       Раздражает.       — Ни тебе, ни мне не нужна огласка…       — Считаешь, что нас осудят? — перебивает он и подаётся вперёд. — Мы ведь не маглы, — слышится едва заметное отвращение, — наше общество более… либерально.       — Либерально? — приподнимает Том брови. — Никому просто нет дела до того, что творится в моей спальне. Но, — он щурится, — это не касается семей, подобной твоей. Отношения между мужчинами, наши отношения — это баловство, не более. Для меня эксперимент, для тебя — способ удовлетворить какие-то свои потребности. Не забывай…       — Какие-то потребности? Чёрт побери, Том, я люблю тебя! — цедит Корвус, вскипая за секунду.       — …через год или два ты с кем-нибудь обручишься, — как ни в чём не бывало продолжает Том, — следуя обычаям».       — И тебя это ничуть не трогает?       Корвус резко ныряет ему под руку и застывает на мгновение за спиной, прежде чем начать расхаживать по помещению, словно загнанный в ловушку зверь.       — Эксперимент? Почему ты до сих пор зовёшь наши отношения экспериментом?» — бормочет он.       Том вздыхает.       Он знал, что рано или поздно это станет проблематично.       Любовь — мощнейший наркотик для сознания, который добровольно ищут, от которого страдают, который постоянно испытывают на прочность. Любовь жертвенна и любовь эгоистична, любовь дарит свободу мысли и одновременно сковывает, лишая свободы воли. Любовь многогранна в своих воплощениях и в своём восприятии: любовь заставляет выходить за пределы бытия и желать иметь что-то, что никогда не облачится в физическую оболочку; заставляет любить и желать что-то, что ею обладает, но ею не является — другое живое существо. Любовь волшебника Ликурга к госпоже Судьбе, а посему любовь к её образу, воплощённому в ближнем, как к созданию ведомому ею. Так можно было перейти и к парадигме религий: Богу как воплощению любви.       Летом Том погружался всё глубже в это отчаяние и в это откровение.       — Не знал, что Лестрейнджи придерживаются мнения о философах-волшебниках, — заметил он, скользя по корешкам томов: «Диалоги», «Пир», «Государство», «Органон», «Политика», «Этика», «О душе»…       — Разве могло быть иначе? — развёл Корвус руками.       Подтверждений не было, но многие чистокровные семьи, с чьими наследниками он тесно общался, считали, что величайшие умы, лёгшие увесистыми строками в историю маглов, могли быть только волшебниками. Другие же придерживались мнения, что это лишь очередная форма унизить маглов. Том же считал это вдохновляющим: будь те волшебниками или нет — это совершенно неважно, важно лишь то, что их вклад в историю был неоценим. А если предположить, что всё же те являлись волшебниками, — воодушевляющий пример толчка «прогрессу».       Что ж, любовь была той темой, которой касались так или иначе все они. Тем временем как в библиотеке Хогвартса был один-единственный том с красноречивым названием «Проклятие любви». Там автор столь погряз в анализе различных приворотных зелий и обрядов, косвенно относящимся к любви, что закончил пятидесятистраничный труд словами несколько банальными: «Любовь даёт возможность совершать великие дела, как один из самых сложных, загадочных и сильных видов магии. Но знайте, любовь чрезвычайно трудно понять». Иными словами: «Думайте сами, а я умываю руки».       Разумеется, легко сказать, что любовь рождает мощь, которая может сравниться в силе с самими стихиями, но сложнее углубиться в саму суть этого влечения. Научиться сгущать подобное чувство и использовать его, как проекцию счастья, вызванную для заклинания Патронуса, с которым он, кстати, был не в ладах, что вызывало недоумение у профессоров. Естественно, не каждый человек любит — если не слишком углубляться в это определение, — но каждый способен. Каждый, кроме таких, как он.       Возможно, Корвус прав: «недоступно» — верное определение. Однако Том не собирался мириться с ограничениями, навязанными судьбой, будь та хоть безликой госпожой, хоть самой богиней.       Лёгкое прикосновение к спине заставило его обернуться, однако Корвус не позволил закончить оборот, обхватив руками и крепко обняв.       Лестрейндж поёжился.       — Почему ты так на меня смотришь? — спросил Том.       Корвус еле заметно тряхнул головой, словно в эти минуты они пребывали в воспоминаниях вдвоём, и тут же отвернулся.       — Ждал пояснений. Забыл, что ответов от тебя не дождёшься даже по праздникам. — Передёрнул он плечами и сразу же напомнил: — Ты хотел что-то мне показать.       — Это может подождать.       — У меня нет времени.       — Пять минут назад оно было, когда ты просил объясниться, — мягко напомнил Том.       — Не используй на мне свои приёмы, — буркнул Корвус. — Я уже давно не сопливый юнец.       Том покачнулся, забавляясь, и заметил, как тот еле заметно порозовел. Явно от смущения перед тем прошлым собой.       — Я не о том, — покачал Корвус головой. — Мне сложно смотреть на тебя и видеть точно таким же, каким я тебя запомнил в день своего изгнания из рядов Пожирателей.       — Несколько минут назад ты утверждал, что не следил за прессой.       — И не следил… Ты должен был постареть, —оправдывался он, но несколько оборотов кольца вокруг пальца свидетельствовали о том, что Том попал в точку.       Гарри же имел привычку поглаживать палочку.       Том незаметно выдохнул.       — Да и ты не сильно изменился, — подметил он отрешённо.       — А ты всё так же бессовестно льстишь, — парировал Корвус. — Не могу не спросить, — он поднял руку, будто собирался дотронуться до его лица, и тут же сменил траекторию, рассеянно забравшись пальцами в собственные волосы и слегка ероша их. — За этим ты гнался всю жизнь? За молодостью?       — Что ж, — церемонно протянул Том, не отводя взгляда, — для тебя это так.       — Для меня?       — Разве это был не риторический вопрос? Ты ведь сделал свои выводы.       — Неужели даже сейчас я не достоин правды? Хоть какого-то объяснения… — он осёкся, — почему ты выгнал меня?       — Так ты пришёл за правдой, — заключил Том.        Корвус помрачнел.       — Глупо лелеять какие-либо надежды на твой счёт, — угрюмо ответил он, будто убеждая самого себя в этом.       — У тебя ведь не было времени? Так поспешим, — Том обогнул его и пошёл вперёд.       — Значит, ответа я не получу, — раздалось за спиной. — Ты мне хоть когда-нибудь доверял?       Том остановился.       — Ты не веришь мне, — уткнувшись носом ему меж лопаток, бубнит Лестрейндж.       — Я верю, что между нами существует физическое влечение. К сожалению, похоть мне знакома, — отзывается Том. — Но на этом всё.       Корвус бурчит что-то нечленораздельное и фыркает.       — Если ты не можешь чувствовать это, ты не можешь знать точно, что не любишь меня. Когда ты преуспеешь в создании зелья, ты поймёшь…       Том вскидывает брови.       Его смешит подобный взгляд на их ситуацию.       — Пойму что, Корвус? Из-за своих чувств ты иррационален. Это очень утомительно, — он высвобождается из объятий, отступая. — Я поведал тебе истину не потому, что ожидал какой-либо помощи в решении своей проблемы, а для того, чтобы ты не питал особых иллюзий. Это было милосердие, если угодно.       Наверное, оно. Так оно должно работать, по крайней мере.       — Это было и предупреждение, — продолжает Том.—Условие договора — договора о наших отношениях, с которым ты согласился.       — Я не поверил тебе, — Лестрейндж стискивает рубашку в ладонях и поспешно пытается убрать её обратно в штаны. — Ты ведь считаешь, что любовь — это слабость, Том. Я просто думал, что ты пользуешься этой историей, как щитом. Мол, ты согласен, но я должен иметь в виду, что согласен ты не потому, что слаб — то есть любишь меня. Я посчитал, что тебе так легче…       Том склоняет голову, вкрадчиво интересуясь:       — Иными словами, ты думал, что я доверил тебе не правду, а выдумал нелепую отговорку?       Корвус кивает, справившись наконец-то с одеждой, и поднимает неуверенный взгляд.       — Мы ведь были друзьями, Том… Все мы: Кальяс, Северин, Эмиль… Но мне ты стал уделять больше внимания. Как в этом не увидеть симпатию иного рода? Простое вожделение — не то, ради чего бы ты стал сближаться с кем-либо, — Корвус отводит взгляд, скрестив руки будто в попытке отгородиться. — Однако твоя связь с Ваблатски… Мне это не нравится, понимаешь?       — То есть я не подвержен слабости плоти, поэтому не стал бы сближаться только ради этого, но вполне способен выдумать разные истории, чтобы скрыть слабость характера, так как считаю, исходя из твоих предположений, что любовь — это слабость? — пересказывает Том, делая уточнение.       Корвус еле слышно выдыхает, явно не желая подтверждать услышанное.       — Полагаю, я совершил ошибку. Ты видел то, что хотел видеть. Моё поведение можно было интерпретировать по-другому: например, что ты просто ближе мне в качестве… друга? Вместо обычного приближённого, — Том мысленно усмехается. — Но ты стал мыслить в ином направлении. Что до моих отношений с Офелией, они тебя не касаются.       Корвус трясёт головой:       — Но ты не отказал мне летом!       — Тот, кого я считал другом, сын хозяина дома, в котором я гостил, украл у меня поцелуй, намекая на симпатию — что же я должен был сделать? Что, если бы мой отказ пришёлся бы ему не по вкусу…        Корвус показывает зубы и цедит:       — Как ты смеешь!       — …и он бы попросил меня удалиться? Тогда бы я потерял доступ к одной из величайших библиотек, а также к лаборатории, — заключает Том спокойно. — Взаимовыгодные отношения — на это я способен. Ты предложил, я принял твоё предложение и отплатил тебе телом. Разумеется, не могу не признать, что я выиграл больше от нашей связи, но разве тебе было плохо?       Побледнев, Лестрейндж вздрагивает и опускает голову.       — Мне плохо сейчас, — еле слышно шепчет он, — потому что ты говоришь всё это с лицом старосты, который в сотый раз рассказывает первокурсникам о правилах…       — Я и есть староста, — сухо напоминает Том.       — И я даже не могу выразить свой гнев, назвать тебя ублюдком, — выдавливает из себя Корвус, — потому что этот трепет… — он осекается. — Да, я люблю тебя, и я боюсь тебя. Ты страшный человек, Том.       И началась лирика.       — С самого начала этот разговор не имел смысла. Пустая трата времени…       — Да, ведь можно было провести это время с большей пользой: например дать телу разрядку? — презрительно фыркает Лестрейндж. — Чего же ты желаешь? Мне встать на колени и ублажить тебя ртом? Я могу!       Дослушав гневную тираду, Том направляется к выходу, по пути продолжая свою речь:       — …однако я все ещё здесь, потому что нас связывают узы дружбы — должны связывать, по крайней мере, следуя твоей оптимистичной теории. Однако твоих истерик я терпеть не обязан.       Дверь кабинета распахивается его стараниями.       — Я хочу всё прекратить! — раздаётся позади.       Том оборачивается и кивает, однако потерянное выражение на лице Корвуса свидетельствует о том, что, опять же, тот пошёл на поводу у эмоций, делая это заявление. Поэтому не позднее чем завтра Лестрейндж снова будет просить о ласке.       Любовь не казалось Тому слабостью — она его ужасала. И как всё ужасающее — привлекала.       — Почему я исключил тебя и стёр метку? — задумчиво переспросил Том, сделав шаг вперёд.       Корвус тут же обогнул его, перекрыв путь, будто в отчаянной попытке припереть к стенке. Том спокойно поднял взгляд.       — Потому что изначально знал, — продолжил он, — что тебе не место рядом со мной: ты был слаб и на многое, к чему мы стремились, тебе было абсолютно наплевать. В какой-то момент ты бы или погиб от рук членов Ордена, или же, провинившись, погиб бы от моей руки.       Корвус озадаченно моргнул, опустив глаза в пол, а затем вскинул голову и его лицо исказилось.       — А теперь идём, — опередил его Том. — У меня для тебя есть два подарка.       — Нет, — покачал он головой, шагнув вперёд. — Поясни.       — Неужели это необходимо? Неужели пятьдесят лет ты жил сплошным разочарованием или, может, ненавистью, застилавшей твой разум? За столько лет наблюдений — а ты наблюдал, я знаю — можно было сделать определённые выводы.       Том легко обошёл его, направившись дальше по коридору, и уже вошёл в следующее помещение, когда тот нагнал его и схватил за рукав, заставляя остановиться и посмотреть на него.       — Нет, — тряхнув головой, сипло запротестовал Корвус. — Не пытайся заставить меня поверить, что это была забота! Да, я постиг разочарование, когда ты, будто сваха, представил нам с матушкой Камиллу, восхищаясь её родословной, будто она племенная кобыла, и мама, очарованная тобой, даже не прислушалась к моему мнению. Да она вообще только тебя и слушала, если мы были рядом, и ты это знал! Но даже вынужденный брак я был готов стерпеть, ведь у меня было моё положение приближённого, положение за твоим плечом в первых рядах Пожирателей Смерти… — чужие руки вцепились в его мантию, но Том не сделал ничего, когда Корвус приблизился настолько близко, что его дыхание полоснуло щёку жаром. — Но ты за какую-то мелочь прогнал меня с позором, прилюдно стер метку и отдал её у меня на глазах Долохову! Может быть, я и не слепо следовал твоим идеалам — мне было плевать и на чистокровных, и на маглорождённых, на Министерство и на всю эту грёбаную политику! — но я слепо следовал за тобой: я… — Корвус вздрогнул. Морщинки собрались вокруг глаз, закрались на переносице, когда он оскалился: — Я был готов принимать тебя любым, даже поехавшим фанатиком. И чем ты отблагодарил меня?! Да ты перечеркнул всю мою жизнь!       А в следующее мгновение тёплые суховатые губы, едва пахнувшие табаком и мятой, дотронулись до его губ яростно и настойчиво, будто не целуя, а вгрызаясь.       Странное ощущение.       Том опустил руки вдоль тела, не закрывая глаза, а Корвус вжался в него, жаля раз за разом в этой разрушительной ласке, которая взывала к ностальгии. Он помнил их, как помнил шестнадцатилетнего Корвуса, выхватывающего у него из рук книгу; как помнил поцелуй и льнущее к нему тело, долгие разговоры о защитных заклинаниях и яркие споры о вреде и пользе Тёмных искусств; как помнил звонкий смех и болезненное презрение в срывающемся голосе Лестрейнджа, когда тот покидал ряды Пожирателей навсегда… Многое, что казалось таким далёким теперь, вспыхнуло перед глазами, рассыпавшись перед ногами песком забвения.       Ушедшего не вернуть.       Ярко-зелёные глаза недовольно сощурились, мелькнув чем-то острым, сочным, трепетным в воспоминаниях. Подёрнутый презрением и ненавистью взгляд ошпарил; Том сморгнул наваждение и твёрдый в своём намерении отстранился.       — Гм, зато руки твои чисты, — заметил он. — Ты стоишь здесь, свободный и столь же пышущий здоровьем и энтузиазмом, сколь злобой, а они, — он указал глазами на камеры, — сидят там. В лучшем случае.       Корвус осоловело моргнул и резко отступил, будто только что осознал, что сделал. И они оба понимали, что это были ни страсть и ни нежность — лишь чистая ярость, выплеснутая наиболее невинным способом. Лестрейндж не посмел бы поднять на него палочку, за исключением одного-единственного случая, в чём ему и следовало убедиться чуть позже.       Прочистив горло, Корвус перевёл взгляд:       — Что?.. Кто?       Том подошёл к стене, коснувшись кончиками пальцев одного из десяти выступов, и зеркальное стекло с другой стороны вновь стало обычным.       Лестрейндж напрягся. Его лицо свела судорога.       — Не стоит беспокоиться, он нас не видит, — произнёс Том, приближаясь к прозрачной поверхности.       — Долохов?       — Я запретил тебе появляться передо мной, но не запрещал писать мне, Корвус. Почему ты не сообщил о случившемся между вами?       — Простое недопонимание…       — Которое могло стоить тебе жизни, — перебил его Том, застыв перед скучающей фигурой Антонина.       Долохов развалился на одном из стульев, кидая небольшой мячик в потолок и изредка зевая.       Лестрейндж скривился и ровно ответил:       — Он сказал, что следует твоему приказу.       — Моему приказу, — вторил Том, разглядывая Антонина некоторое время, пока не перевёл взгляд на Корвуса: — Я сказал тогда, что ты изгнан из наших рядов, и сказал, что из уважения к древнему роду, из которого ты происходишь, — неприкасаем. Не стоит строить из себя дурачка передо мной.       — И что я должен был сделать? После всего случившегося я должен был отправить тебе письмо с жалобой на Долохова? — приглушённо спросил Корвус. Он хмыкнул и уже насмешливо добавил: — Кто мы, в конце концов? Дети? Нет, Том. Мы разобрались сами. Между собой.       — Неважно, Корвус, ребячество это или нет, — понизил Том голос, — дело в том, что он нарушил мой прямой приказ. Он ощутил вседозволенность и пренебрёг моим словом — я наказывал и за меньшее.       — Даже если это так, — согласился Лестрейндж, — скажи я, и со стороны это выглядело бы жалко. Жалкой местью: он занял моё место, а взамен я сдал его.       — Гм, — Том опустил взгляд. — Поэтому ты просто перебрался во Францию.       Антонин никогда не был дураком, а Корвус поступил точно так, как тот предполагал: гордо собрал чемоданы и покинул страну.       — Что это за место? — спросил тот внезапно. — Разве мы не переместились в отель?       — Можно назвать это камерами хранения ценностей постояльцев, — туманно ответил Том.       Благо что светлые помещения из зачарованного стекла и мрамора могли легко ввести в заблуждение.       — И ты положил в ячейку Антонина? — приподнял бровь Корвус. — Для меня? И что прикажешь мне с ним делать?       — Тебе — ничего.       Том достал из кармана вазу размером с мизинец, опустил её на пол и увеличил. В мгновение ока внутри вспыхнули искры неконтролируемого магического огня, и наружу выскользнула тонкая светло-серая змея, сверкнув алыми глазами-бусинками.       — Огневица? — непонимающе прошептал Корвус. — Зачем?       — Когда поблизости нет тёмных щелей, стоит держать рот на замке, — помедлив, отозвался он и коснулся треугольного выступа на стене прямо рядом со стеклянной поверхностью.       Рябь пробежала по стеклу, и Долохов, поймав в последний раз отскочивший мячик, уставился на них.       — Милорд… — переключив внимание на Корвуса, он осёкся и тут же нахмурился.       — Добрый день, Антонин, — поприветствовал его Том.       — Могу я спросить, долго ли я буду здесь… отдыхать?       — Боюсь, что время пришло.       — Значит, я могу вернуться к вам?..       Антонин вновь покосился на Лестрейнджа, пряча едва заметную враждебность под слоем любопытства.       — Будь добр, повтори то, что сказал мне, а я, будучи в хорошем расположении духа, ведь ты был всегда мне верен, решил поверить тебе без каких-либо дополнительных проверок. Оказывается, что зря, — с нарочитой мягкостью заметил Том, наблюдая за тем, как Долохов бледнеет.       Однако тот быстро пришёл в себя, распрямив плечи и одновременно слегка сгорбившись, словно в смирении.       — Милорд, это ж когда было-то? — медленно и ровно спросил Антонин.       Тёмные неопрятные пряди волос волной упали на глаза, придавая ему задумчивый вид.       — В августе пятидесятого года, — отчеканил Лестрейндж.       Долохов озадаченно цокнул и покосился в сторону Корвуса.       — Память уже не та. Словами не скажу, — почти робко заявил он. — Но в моих возможностях показать вам, милорд.       Том сощурил глаза.       — Считаешь, что и у меня память уже не та?       Среди Пожирателей было два окклюмента, которые могли состязаться с ним: Антонин Долохов и Август Руквуд. Северус появился позже. Антонин обладал удивительной способностью: возможностью стирать собственные воспоминания. Он оставлял разрозненные фрагменты, а затем сшивал их вместе, отчего создавалось ощущение, что волшебник не запомнил какое-то события во всех деталях; словно то было сном или же неясным видением, и даже легилименту его уровня было сложно заподозрить обман.       — Я бы не посмел попытаться вас запутать или обмануть, — словно прочитав его мысли, покачал головой Антонин. — Может быть, я сказал что-то не то, ведь детали блёкнут со временем, поэтому и рассказывал в общих чертах, милорд. До меня дошёл слух, что Лестрейндж сотрудничает с оппозицией… Предавший однажды, предаст не единожды. Как доверяющий лишь неопровержимым фактам человек я решил проверить эту информацию, прежде чем сообщить вам.       — И поэтому напал на меня в подворотне, словно головорез? — безразлично уточнил Корвус.       Постукивающие по боку пальцы, тем не менее, уличали того. Лестрейндж был зол.       — Милорд, — игнорируя чужой вопрос, вновь обратился Антонин к Тому, — так как Корвус был одним из ваших самых доверенных приближённых, я считал, что он искусный дуэлянт. Я считал его сильным противником, поэтому на моей стороне были лишь темнота и эффект неожиданности… Как я мог предугадать, что он в ту же секунду растеряется и выронит палочку, словно первокурсник? — с деланной вежливостью удивился Долохов, скосив взгляд на Корвуса.       Тот дёрнулся. На лице заиграли желваки.       — Это твой ответ? — неторопливо уточнил Том.       — Милорд, я не понимаю…       Взмах палочки, и в стекле, словно в магическом барьере, образовалась прореха. Заметив её, огневица тут же юркнула внутрь и растерянно замерла в белом помещении без единого изъяна. За ней последовал и Том.       Он остановился чуть поодаль, притянув стул в центр камеры:       — Повторяю свой вопрос: таков твой ответ?       — Я сделал это для вас, милорд! Вы ведь ненавидите, когда вас беспокоят по мелочам, а слух мог оказаться просто сплетней… — прошелестел Долохов.       — Сядь.       —…Зачем?       — Разве ты не уповал на верность и послушание? Слушайся меня и сядь.       Долохов скосил взгляд на огневицу. Он неуверенно шагнул вперёд и опасливо сел на стул.       — По-твоему, я ненавижу суету, а что ещё? — поинтересовался Том и обошёл его по кругу.       Антонин смотрел ровно перед собой, и взгляд этот был устремлён на напряжённого Корвуса по ту сторону стекла.       — Ложь…       — Так почему ты рискуешь и раз за разом лжёшь мне?       — Я не…       — Будь уверен в том, что собираешься сейчас сказать, — еле слышно прошептал он, мазнув взглядом по нервно дёрнувшейся змее.       — Я не лгу, — тряхнул тот головой упрямо и тоже уставился на неё.       — Значит, лжёт он? — Том указал подбородком на Корвуса.        Гневно сощурив всё такие же невероятно огромные на его лице глаза, тот приосанился. Будто одно лишь подозрение было для него унизительным.       — Мне неведомо, милорд, что за небылицы он вам поведал, — тихо отозвался Долохов.       — Корвус? Ни одной, — остановившись за спиной у Долохова, повёл плечом Том. Склонившись, он нарочито медленно произнёс: — Но ты ведь знаешь, каким болтливым становится Яксли, когда трясётся за своё будущее? Одно лишь обещание помочь ему в суде, и Корбан даже предложил мне собственноручно выпытать из тебя, своего друга, всю правду, когда выйдет, если ты не заговоришь по собственной воле…       Антонин дёрнулся на месте, будто намереваясь отскочить в сторону, но, сдержав себя, лишь сжал ладони на потёртых штанах, заскоблив по ткани обломанными ногтями.       — Так что, поведаешь мне ту же самую историю, что и ему по пьяни?       — Милорд, — выдавил Антонин, — вы правы, но вы сами сказали, что Корбан становится не в меру болтливым и готов сказать всё что угодно…       — Стало быть, это он рискнул мне солгать? — перебил его Том.       — Возможно, он тоже плохо помнит, что было в ту ночь. Мы ведь оба праздновали и буянили — были пьяны… Я мог много всяких глупостей ему поведать, — говорил Антонин, ускоряясь с каждым словом, — к примеру, что моя мать — дракон, а отец — сам Мерлин, чёрт возьми. Это ведь всего лишь хмельной бред…       — Открой рот.       — Что?..       — Открой. Рот, — чётко повторил Том.       Обойдя его по кругу, он застыл, покрутив палочку меж пальцев.       После возвращения магии она «пела» ему и ощущалась продолжением собственной руки, чего не было давно. А после инцидента на кладбище та и вовсе стала непослушной, по-видимому возмутившись поведением своего хозяина.       — Милорд, не надо! Я верен вам и оставался верен до самого конца! И всегда верил в ваше возвращение, даже когда остальные оставили надежду, решив, что вы погибли в тот злосчастный вечер в доме Поттеров. И даже когда мальчишка победил, я знал, я чувствовал, что вы должны вернуться, поэтому скрылся, поэтому ждал и пытался найти артефакт, способный вернуть вас к жизни… Я потерпел неудачу в своих начинаниях, но по-прежнему ощущал, что не всё потеряно. И мои надежды оправдались! Волшебный мир ещё не знал волшебника, чьё величие сравнивалось бы с вашим, и никогда не узнает! Вы ведь знаете! Знаете, что я всегда был вашим самым преданным сторонником, — захлёбывался Антонин своей пламенной речью.       И одним из самых прозорливых.       Если нужно задобрить или чего-то добиться от нарцисса — нельзя скупиться на похвалу. Раньше Том позволял таким речами умаслить его. Он делал вид, что верит и идёт на поводу.       Том усмехнулся и, преодолев в один шаг дистанцию, что их разделяла, сжал чужой подбородок, заставляя Антонина раскрыть рот.       — Вперёд, — прошипел он.       Долохов заворочал языком, широко распахнув глаза, и огневица, будто очнувшись, в тот же миг ловко взобралась по телу, юркнув в единственную тёмную щель на виду — чужой рот.       — Как ты, наверное, знаешь, мой верный друг, — подчеркнул Том, — огневица живёт не дольше часа и откладывает яйца в тёмном, скрытом от чужого взора месте… — улыбнулся он, замечая, как забегали глаза Антонина из стороны в сторону, будто его тошнило. — Яйца огневицы источают непереносимый жар, и, если их не заморозить вовремя, начнётся пожар, — понизил Том голос, ощущая, как Долохов дико задёргался под рукой.       Он отпустил его подбородок, и в ту же секунду Антонин упал на колени, сунув два пальца в рот в попытке вырвать на пол.       — Бесполезно, — флегматично заметил Том.       Долохов не прислушался, продолжая пытаться. Он выпрямлялся и снова корчился, капая слюнями на пол. Из-за натуги выступили слёзы, и Том почти брезгливо выдохнул:       — Почему нужно всё усложнять?       Последнее слово затерялось в надрывном кашле: буквально запихнув руку себе в рот, словно в попытке достать до желудка, после Антонин зашёлся в приступе.       Том дал ему время.       — Хочешь ощутить, как плавятся внутренности? — поинтересовался он.       — Нет… — выдавил Антонин и вновь захлебнулся громким кашлем. — Я скажу, скажу, — он вскинул взгляд, — только умоляю, остановите это, милорд…       За каких-то пять минут чужое лицо раскраснелось. Оно выглядело опухшим, как после славной попойки.       — Сядь на стул и успокойся. Кроме, разве что, изжоги, сейчас ты не ощущаешь ничего. Но советую тебе поторопиться с исповедью: скоро паническая атака воплотится в реальные ощущения.       Долохов опёрся рукой на стул, тяжело подтянувшись. Он судорожно стёр выступивший на лбу пот и смазал влажные дорожки с лица.       — Вы убьёте меня? — прямо спросил Антонин, не отводя глаз.       Полопавшиеся капилляры придавали взгляду воспалённый вид.       — Поторопись.       — Зачем? — сипло спросил он. — Вы ведь всё знаете… Как только я признаюсь, вы убьёте меня. Да, я провинился… Я виноват, но… — Антонин досадливо пожевал и без того потрескавшуюся губу.       Он тяжело задышал.       — Умереть можно по-разному, — монотонно заметил Том, склонив голову. — Мне кажется, ты бы хотел умереть быстро и безболезненно, а не наблюдать, как из тебя вытекают внутренности, чтобы сдохнуть в луже собственных экскрементов.       Долохов замер. Цвет его лица выровнялся, став посеревшим, и губы вытянулись в тонкую линию, когда он их поджал. Ужас лишь на мгновение блеснул в затуманенном взгляде, но он тут же подобрался.       — Где же твоя хвалёная преданность?       — Я…       — Ну же, не будь таким стеснительным. Хуже уже не будет.       — Я хотел от него избавиться, — выпалил Долохов, мотнув головой в сторону Корвуса.       Тот застыл каменным изваянием и был бледнее самого Антонина.       — Очень хорошо, продолжай, — ласково улыбнулся Том.       — Я услышал разговор Мальсибера и Розье. Они говорили, что в конце концов вы передумаете и простите его; что вернёте Корвуса в ряды Пожирателей, ведь вас всех связывали крепкие узы, не то что нас — тех, кто присоединился к вам позже. Они всегда считали себя выше… Да. Получив метку и находясь рядом с вами, я никогда не обманывался, — Долохов покачал головой. — Стоило Корвусу вернуться, и место по левую сторону от вас снова будет принадлежать ему, — буквально выплюнул тот. — Опередить события казалось мне верным решением, поэтому я отправил анонимное письмо. Им заинтересовались в Министерстве. Затем дело оставалось за малым: убить Лестрейнджа и вернуться к вам с доказательствами его измены. Корбан тем утром поделился со мной тревожной вестью. Как оказалось, глава мракоборцев вызвал Корвуса Лестрейнджа на «собеседование». Ясное дело, это был лишь предлог, чтобы допросить его. Я же тоже мог использовать это в качестве предлога. Мол, услышав дурную весть, я направился к нему, чтобы понять, что он успел сказать законникам, затем нас обнаружили мракоборцы и в попытке задержать, убили его, в то время как мне удалось бежать… Так что я подстерёг его на обратном пути. Возможно, тому виной моя слабость или же высокомерие, а может, желание унизить его, но я не сдержался в тот момент и заявил, что пришёл по его душу по вашему приказу, милорд. Это и стало роковой ошибкой: я лишь задел его, а Лестрейндж отбросил меня и тут же аппарировал. В родовом поместье Лестрейнджей мне было до него не добраться. Тем не менее я понимал, что он не обратится к вам… Разве что вы вернёте его в наши ряды. А если вернёте, мне останется только бежать. К счастью, через неделю он сам убрался из страны. Всё обошлось.       Антонин опустил взгляд. Челюсть напряглась, и на его лице заиграли желваки. Том понял, что температура огневицы поднялась.       — И раз мне всё равно уже нечего терять, — хрипло добавил Долохов, — хочу сказать, что сейчас, что тогда я безмерно вас уважал, милорд. И рад, что именно вы заберёте мою жизнь…       На его лбу выступила испарина, и он сгорбился — теперь явно не в жесте смирения, а скорее от дискомфорта.       — Том, — тихо позвали за спиной, и он обернулся, встретившись взглядом с Корвусом. — Здесь неподходящее место…       «Что, если сюда спустятся? Тебе не нужны лишние проблемы», — вот что твердил его взгляд.       Том не сдержал улыбки.       Корвус постарел, что отрицать было бесполезно, но сейчас, смотря на него, он видел ни капли не изменившегося мальчишку, который всегда незаметно подкладывал ему ненавистный пирог, затем делая удивлённые глаза.       Лестрейндж всегда чрезмерно много беспокоился.       — Милорд…       — Отдай его мне, — перебил его Корвус.       Том помедлил, разглядывая чужое лицо, но Лестрейндж поджал губы, чуть опустив взгляд.       — Уверен?       — Ты ведь сказал, что Долохов — мой подарок. Тогда отдай его мне, — повторил Корвус твёрдо.        Он не приговаривает Антонина, желая собственноручно расправиться с тем, кто однажды чуть не погубил его самого, а спасает. Столь же сердобольный и столь же стыдящийся этого, как и…       Том криво усмехнулся.       И обоим не место рядом с ним.       — Как пожелаешь.       Том обернулся к Антонину, взирающему на Корвуса со смесью удивления и тревоги, а затем выдохнул:       — Покинь тело через рот.       Изумление стёрлось с чужого лица, когда Долохов побледнел, шумно втянул воздух и стремительно склонился вперёд, в следующую секунду буквально выплюнув огневицу. Растерявшись, змея застыла, несчастно поблёскивая глазами.       Том поймал её, сжав ладонь, и она исчезла в завихрениях пепла.       — Что ж, Антонин, тебе повезло, — с расстановкой произнёс он.       — Милорд, не… — Долохов потупился, недобро глянув на Корвуса. Глупец. — Я могу быть вам полезен… Я всё искуплю.       Том ничего не ответил. Он вышел наружу, мазнув пальцами по треугольнику, и рябь вновь пробежала по поверхности стекла, а Антонин рванул вперёд, ударяя по поверхности кулаками, но его было уже не слышно. Притянув сосуд, он уменьшил его, спрятав в карман мантии и невольно наткнулся пальцами на записку Офелии.       — Он или придушит тебя, или сбежит при первой же возможности, или то и другое по очереди, — заметил Том, скосив взгляд на Корвуса.       — Если я первым не придушу его.       Том насмешливо поднял брови, и Лестрейндж кашлянул.       — Почему ты принял меня в ряды Пожирателей, — насупился он, — если в твоих глазах я такой… жалкий и слабый?..       — Ты из другого теста, Корвус. Ты пытаешься быть жестоким, но сколько бы ты ни играл в злодея, свою суть всё равно не изменишь, — заключил Том, шагнув в сторону. — Ты мыслил в правильном направлении, когда желал добиться партийной системы, которой, по сути, не существовало в наше время: то, что министры избирались путём общественного голосования, — само собой разумеющееся. Однако если кандидат всего один, то какой смысл в голосовании? Кто сменял Министра на посту? Родственники, заместители, приближённые…       — И всё же ты не прислушался ко мне. Вместо этого совершил переворот, став тираном, а Пожиратели — усмирителями.       — Не отрицаю, — перевёл он взгляд, слабо улыбнувшись. — Думаю, ты слышал о коалиции «Поколение Единства»? Ужасное название, конечно, но что поделаешь.       — Это кучка юнцов, едва ли не вчера выпустившихся, — отстранённо заметил Корвус. — И что с того, Том? Они отождествляют себя со стороной нынешнего Министра. Пройдёт семь лет, и кто-нибудь из них сменит его на посту. Ничего не поменялось.       — А как же новообразовавшаяся сторона Фаджа? — Том зашагал вперёд. — Вдруг через семь лет выиграет она?       Лестрейндж затих за спиной, а затем выдохнул:       — К чему ты ведёшь?       — Просто рассуждаю о переменах в мире.       Том понимал, что Корвус всё прекрасно понял, но предпочёл проигнорировать это: что маятник всё же качнулся.       — Тогда порассуждай вот о чём: я не безобидный добряк, — процедил он.       — Ты прав. Иначе бы их здесь не оказалось, — Том остановился напротив двух смежных камер и коснулся обеими руками выступов. — Мне сложно понять твоё отношение, — холодно заметил он.       Позади раздался еле слышный вздох.       — Они сами сделали свой выбор, — глухо отозвался Корвус спустя мгновение. — Каждый их жест пропитан Камиллой, — в его голосе прорезалась ненависть, — и ты не в праве судить меня.       — Кто я такой, чтобы быть тебе судьёй, — не оборачиваясь отозвался Том. — Но позволь спросить: сам себе ты не судья?       — Собираешься читать мне нотации по воспитанию детей?       — Нет. Просто удивлён слышать о том, что твоя супруга воспитала их по своему подобию, ведь не ты уехал во Францию; не ты их бросил.       — Тебе ли не знать, — Корвус повысил голос, — что я никогда не любил Камиллу, и они…       — Нежеланные плоды, — с намёком на вопрос заключил за него Том и повернулся, припав плечом к стене.       Внутри всколыхнулась ярость, пламя которой он тут же потушил.       Краем глаза Том заметил, как Рабастан отложил тетрадь в сторону: он постоянно что-то рисовал. Видимо, чтобы развеять скуку. Родольфус же просто лежал, листая книгу.       — Я выполнил свой долг, — раздался тихий голос Корвуса. — Уступил, дал наследников, как много лет того требовали мать и Камилла… Чего ты ожидал от меня? Что, пойдя на поводу у чужих желаний, я должен был воспылать чувствами к этим…       — Осторожнее, — грубо осадил его Том.       Лестрейндж вздрогнул.       — …детям? — еле слышно заключил он.       — Возможно, ты прав. Нелюбимых отпрысков стоит топить в младенчестве, чтобы они не мучились, разрываясь между ненавистью и виной всю жизнь; чтобы не жили одним лишь вопросом: что такого они сделали, что родной отец покинул их? — задумчиво заметил Том и прохладно улыбнулся. — И чтобы, когда повзрослеют, не делали несчастными других, решив отомстить всему миру за свою трагическую судьбу.       Корвус вновь потёр запястье с остервенением.       — Я их не бросал! — порывисто воскликнул он. — Камилла сама не захотела переезжать, а я не захотел оставаться в Англии. И это не имеет с тобой ничего общего… — прошептал Лестрейндж, следом запнувшись, словно осознал, сколько отговорок вместе соединил в одной фразе.       Будто бы расстояние что-то значит.       Том невесело хмыкнул.       — Не моё дело? — уточнил он.       — Не твоё!       Какое пагубное заблуждение.       — Твоё презрение кинуло их мне в ноги. Они бы выполнили всё, о чём бы я их ни попросил — мне даже приказывать не нужно было. Они бы и целый мир сожгли с улыбкой, потому что искали одобрения: искали во мне тебя. И ты говоришь, что это меня не касается? Позволь не согласиться.       Корвус передёрнул плечами, словно ему всё это было и безразлично, и неприятно одновременно. Том прекрасно понимал причину.       — На их счету новое преступление, и Министерство объявило о их побеге… Ты его организовал?       — Можно сказать и так. Забирай их — они и есть твой второй подарок, — Том задумчиво мазнул глазами по стене, за которой сейчас скрывался Антонин. — Забирай вместе с Долоховым и покиньте страну. Ведь ты всё равно не собирался здесь задерживаться?       — Ты спрашиваешь это с надеждой на то, что я останусь или что уеду? — уточнил Корвус. — И как ты представляешь наше внезапное воссоединение? Они знают, что ты жив, и вернутся к тебе… Без Камиллы, я для них пустое место.       — Я подправил им память и убрал оттуда всё лишнее.       Корвус помрачнел.       — Ты был прав, Том: ты не судья. Потому что это слишком мелко для тебя. Ты считаешь себя Богом.       — Это твой второй шанс, — пропустил Том мимо ушей замечание.       — Я просил тебя об этом? Они мне чужие! Верни их в тюрьму, — процедил Корвус, небрежно махнув рукой в сторону Рабастана.       Тот в этот момент нервно чесал затылок.       — Может, мне исправить твою ошибку и утопить их? — поинтересовался Том.       Корвус непонятливо моргнул, будто не расслышав.       Плавный жест, мысленное «Агуаменти» — и вода начала прибывать в камеру. Родольфус подскочил, а Рабастан лишь подхватил тетрадь, подняв её над головой, будто сокровище.       — Что ты творишь?!       — Азкабан непригоден, тюрьмы нынче переполнены, а тебе на них плевать… Зачем им мучиться, м?       — Верни их воспоминания, и они останутся подле тебя! — воскликнул Корвус, когда вода ударила о стекло, достигая чужих щиколоток.       — Своих целей я уже добился — ты сам сказал. В соратниках теперь нет нужды, — Том осклабился, заметив мелькнувшую на лице Корвуса панику.       — Тогда отпусти их! — рыкнул Лестрейндж.       — И куда они пойдут, на что будут жить?       И сколько дел натворят без присмотра.       — Это их проблемы, — огрызнулся тот. — Найдут какую-нибудь лачугу в Грязевом Переулке.       — Какой примерный отец, — усмехнулся Том, усилив напор воды.       — Они найдут, как выкрутиться! Всегда находили как!       — Поэтому отбывали срок в Азкабане, даже не предприняв попытку выкрутиться на суде или сбежать, целиком и полностью полагаясь на моё возвращение? Они не будут скрываться среди нищих и бродяг, — равнодушно подчеркнул Том и посмотрел на братьев.       Рабастан прислонился к стенке, наблюдая, как вода достигает колен, а Родольфус, будто интуитивно ощутив брата, принял ту же позу.       — Я думал, что в прессе всё преувеличивают, — поспешно выдохнул Корвус. — Они зарабатывают на панике, любят красочные зрелища, нагнетают обстановку, но… что с тобой стало, Том?       — Не понимаю твоего вопроса.       — Идеологическое противостояние, восстание против политики Министерства и бунт во имя идеалов — всё это я могу понять, но ты превратился в садиста, наслаждающегося чужой болью, ни во что не ставящего собственных людей, пользовавшегося ими как ресурсом… Ты заявил, что за любую провинность мог и со мной расправиться, поэтому я спрашиваю: что с тобой стало? —решительно поинтересовался Лестрейндж.       Интересный вопрос.       Том, наблюдая за тем, как вода почти скрыла ноги Рабастана, произнёс:       — Ты всегда видел то, что хотел видеть.       — Хочешь сказать, что ты всегда был таким?       — Хочу сказать, что иногда нам хочется быть лучше, чем мы есть на самом деле, но это не означает, что мы и правда становимся лучше, — почти лениво пояснил Том.       Щадить Корвуса, следуя принципу «чем меньше знаешь, тем крепче спишь», казалось столь же естественным, как не делать этого с Гарри… Он мог его понять, почему-то Гарри мог. Наверное, мог.       И откуда эта вера? Что бы он сделал, наблюдая сейчас за ним? Тоже попытался бы остановить? Или сжал бы его ладонь, направляя силу потока?       — Я предполагал, что ты его убьёшь, — в тон ему отвечает Гарри, неторопливо расстёгивая рубашку.       — Я тоже, но мне ведь нельзя: теперь я примерный гражданин. И должен заметить, Гарри, что нахожу весьма любопытным твоё спокойствие в разговоре о том, как я пытаю и убиваю людей.       — Не людей, Том.       — Что ж, оборотней.       — Преступников и убийц, — поправляет его Гарри       — И поэтому мне позволительно калечить их и убивать? О, господствующая повсеместно двойная мораль — и ты пал её жертвой, малыш.       Воспоминание смешалось, оборачиваясь другой картинкой:              — Ты поселил внутри него червоточину, — Альбус хмурится, расставляя фигуры на шахматной доске. — И она растёт день от дня. Гарри меняется.       — Ты правда так считаешь? — насмешливо спрашивает Том. — Может, ты никогда толком его и не знал? Может, стоит поговорить с ним, как со взрослым, которым он стал, а не с ребёнком, на чью долю выпала тяжкая судьба, о которой ты то и дело напоминаешь ему?       Дамблдор притихает, покручивая пешку в руке.       — Слова могут ранить, — отвечает он спустя минуту и ставит фигуру на белую клетку.       — Не так, как действия. Или же, скорее, бездействие.              Том резко выпрямился.       Внутри вновь бурлили противоречия.       Нет, не стоит.       «Нет!» — буквально прошипел он мысленно.       Гарри заслуживал знать правду. Том знал, что мальчишка наподобие хранителя ключей никогда не позволит никому другому войти в комнату, переполненную всем тем, что он вспомнил и что ему предстоит вспомнить в будущем, но это ничего не меняло: Тому не место рядом с ним. Полагать иное было опрометчивым поступком, продиктованным новыми или же, скорее, старыми, но чересчур чистыми и яркими эмоциями.       В этом и крылась проблема: действие зелья таяло день ото дня, и Том смутно понимал, в чём конкретно проблема. Это точно было не привыкание. Точнее, не только оно. Зелье никогда его не подводило, и после первого воскрешения продолжало работать столь же эффективно, хоть эмоции по шкале от одного до десяти вечно кипели где-то на цифре двенадцать. Возможно, то была компенсация: чем слабее была его душа, тем сильнее оказывался эффект от зелья. А сейчас четыре пузырька в день — доза, которую ему пришлось понизить до двух. Ядовитая составляющая слишком сказывалась на общем состоянии, и он сполна ощутил это, сойдясь в дуэли с Экриздисом…       — Остановись, — послышался голос Корвуса.       В следующую секунду тот направил на Тома свою палочку.       — Всё бывает в первый раз, — задумчиво пробормотал Том. — Рискнёшь замахнуться на меня?       — Я никогда тебя не боялся. Подозреваю в этом и крылась проблема, — сощурил глаза Лестрейндж, лукавя всё же. — В механизме, поддерживающем королевство террора, винтик, который неисправен, лишний. Последнее предупреждение, Том.       — Что это, Корвус: защищаешь своё потомство или же в очередной раз жалеешь?       — Прекрати! — рявкнул Лестрейндж, и рука с палочкой дрогнула.       Вода уже была им по шею.       Том склонил голову набок, рассматривая пол.       — У меня есть для тебя предложение, — сообщил он.       Корвус нахмурился.       — Отмени заклинание! — процедил он.       — До потолка ещё несколько ярдов. Ванная пойдёт им на пользу, — отозвался Том. — Ты готов слушать или мне увеличить напор?       — Неужели попытаешься завербовать меня снова? — кисло усмехнулся он. — Разве не ты сказал, что соратники тебе уже без надобности?       — Соратники — без надобности, но нужен секретарь, — согласился Том. — И, насколько я знаю, ты недавно проталкивал свою кандидатуру в секретариат Министерства Франции — на удивление скучная работа, но… гм, столь подходящая для тебя, должен признать. Так что я решил предложить тебе нечто более интригующее.       Корвус изумлённо моргнул.       — Как ты узнал?       — Слухом земля полнится, — протянул Том и напомнил: — Время идёт.       — Я не могу сказать вот так вот просто «да», не зная деталей! И зачем тебе вообще понадобился секретарь? Делать что? И если я заберу сыновей, как я буду оставлять их одних? Ты сам сказал, чтобы я покинул страну!       — Я сказал забрать их, а не превратиться в их няньку — им уже не пять лет, — вскинул брови Том. — На то есть камин и разрешение на волшебное пересечение границ.       Корвус замолчал, панически оглядываясь на камеры, где вода уже доходила до подбородка. Оба взобрались на стулья и нервно озирались в поиске выхода, отчего вода яростно хлестала о стекло, словно бушующие волны океана.       — Так ты для этого притащил Антонина? — внезапно спросил он. — Разрешить старые обиды, задобрить меня, отомстить за меня? Для того притащил этих оболтусов? Дар или взятка?       Том улыбнулся краем губ.       — Так ты согласен?       — Ты пытаешься меня шантажировать жизнью моих детей?       — Не пытаюсь, а делаю это: прими оба предложения, и твои мальки перестанут барахтаться в тине.       Корвус покачал головой.       — Хорошо, их я заберу, но насчёт места секретаря мне нужно подумать, Том. Мне нужно понять, во что ты меня собираешься втянуть и что мне придётся планировать, с кем… общаться, — ускорялся он, — какие материалы собирать, какую отчётность вести…       — Приемлемый ответ.       Том отменил заклинание, и оба брата с облегчением упёрлись руками в потолок, а в следующую минуту, захваченные воронкой исчезающей воды, упали на пол, растерянно глядя по сторонам.       Корвус облегчённо вздохнул, и Том заметил тень беспокойства на его лице.       — И какого чёрта тебе понадобился секретарь, скажешь наконец? — возмущённо продолжил тот. — Ты что, собираешься баллотироваться на пост министра, надеясь, что тебя не узнают?.. Поэтому заговорил о партиях? И почему я? Мы с тобой не общались целую вечность!       Том улыбнулся.       — А как же Аман Плесси? Очень интересный волшебник и ещё более интересный собеседник по переписке, который увлекал меня занятной беседой по субботам. Столько знаний в его французской — или не совсем французской? — головке. Какая удача всё же…       Корвус побледнел, затем покраснел и резко вздёрнул подбородок, перебивая его:       — Не знаю ни о каком Плесси.       Ну-ну.       Том отделился от стены, наблюдая, как оба Лестрейнджа-младших выжимают насквозь мокрые рубашки, едва заметно дрожа.       — Неудивительно, что ты пожалел Долохова — что за страсть к отрицанию? В любом случае я сказал, что мне необходим секретарь, но не говорил, что для себя. Нельзя говорить с уверенностью, но, вероятнее всего, у тебя будет иной… руководитель. Тем не менее это хороший шанс. Но раз тебе нужно время подумать — оно у тебя есть. Но не оттягивай с решением, — поставил точку Том.       У него самого времени осталось не так уж и много.