Вот ты где: ты в моей голове,
Не наполняй меня собой — наполни сожалением.
Пробираясь сквозь бескрайние просторы,
Если есть воля — есть способ,
Есть способ.
Забери меня, забери.
Февраль 2004 Пруст поднёс бокал к губам и отпил. Точное отрепетированное движение. На публике всё в этом человеке было выверено до мелочей. — Похоже, вы мною недовольны, — заметил Гарри. — В последнее время вас невозможно застать на месте. — У меня слишком много разносторонних обязанностей — вам ли не знать. — Этикет предполагает парадную мантию, — Георг окинул его пристальным взглядом серых глаз. — Но, должен заметить, вы превосходно смотритесь в этой форме. Гарри поймал его взгляд и приподнял брови: — Что же вас беспокоит, сэр? — Действительно, что же меня беспокоит? Наверное, то, что вы перекопали весь архив. Что вы ищете, Поттер? Гарри с лёгкостью удержал улыбку на лице. Оказывается, ко всему можно быстро привыкнуть. — Я следую воле председателя. — Вы лукавите, — Пруст покривил тонкими губами. — Отнюдь, — подцепил бокал Гарри с пролетающего мимо подноса. — Обучение до сих пор является моей обязанностью, а обучать — его. А что может быть эффективней изучения ваших проектов и проектов почившего председателя? Голос даже не дрогнул на последних двух словах. — Учитывая, — вкрадчиво начал он, — что с самого начала вас мало интересовала деятельность Конфедерации, а вместо вас везде являлся ваш секретарь, то столь повышенная активность вызывает у меня недоумение. Гарри сделал глоток и мазнул глазами по залу. Многие сейчас наблюдали за ними. Нет, не в открытую — лишь мимолётные взгляды, выжидающие взгляды, заинтересованные взгляды. Гарри больше не удивляла некая сценичность Тома: тот был вынужден постоянно играть. Играть в Волдеморта, играть в Тома Риддла, играть в главу совета — человека без лица, — как сейчас играет Буджардини, находясь где-то в зале и таясь под чужой личиной. Сколько раз Дамблдор видел Риддла на таких вот приёмах и не узнавал его? Может быть, они даже разговаривали, но Альбус не подозревал, что ведёт светскую беседу с Волдемортом и тот не норовит его убить, стоит только отвернуться. Это было и смешно, и удручающе. — Возможно, не недоумение, а некоторые опасения? — переключил он внимание на Пруста. — Вам не о чем беспокоиться: я всего лишь проявляю любопытство. — А вы говорили, что политика — не ваша стезя. — И это так. Из меня паршивый политик: я не умею блефовать и не способен долго сидеть на одном месте, — усмехнулся Гарри. — Тем не менее именно это вы сейчас и делаете: блефуете и целый день сидите в архиве. — Я всего лишь исследую парочку покрытых пылью дел, — пожал плечами Гарри. — Или расследуете? Это может отрицательно сказаться на вас, Гарри, — густые брови Георга на мгновение сошлись на переносице. — Разве я не следователь? — Это ответ? — Это угроза? Пруст ухмыльнулся в бокал, отвёл руку в сторону, оставляя его на проплывающем мимо подносе, и поделился: — Предостережение, не более. С некоторых дел лучше не стряхивать пыль: вовлечённым людям это может не понравиться. — Думаете, — склонился Гарри ближе и придал своему голосу напускную заинтересованность, — им есть что скрывать? — Не ёрничайте, — беззлобно пожурил его Пруст. Гарри не заблуждался: в каждой фразе Георга таилась угроза. И он был здесь такой не один. Со стороны мирно ведущие беседу волшебники в самом деле сходились в словесной дуэли. Они атаковали и защищались, отстаивая собственные интересы. Поделиться вестями, выведать нужную информацию, завуалированно предупредить, прийти к договорённости, заключить негласную сделку, пустить противника по ложному следу — всё это и много больше происходило в каждом закутке грандиозного, сверкающего томным лоском и сиянием бездушного хрусталя зала. Истинный серпентарий. — Всё ещё негодуете из-за потерянных ресурсов? — как бы между прочим поинтересовался Гарри. — Остин Флауэр — не какой-то там ресурс, Гарри, а бывший член совета. Весьма ценный член нашего общества, которого ныне мы не имеем удовольствия лицезреть среди нас. — Именно, — кивнул он. — Ведь от него нет никакого проку и одни сплошные убытки для общества. Пруст сверкнул улыбкой, в которой мимолётно проскользнули всё его негодование и неозвученные мысли. — Риддл видел истинную ценность людей и умел закрывать глаза… на мелкие недостатки, присущие всем смертным. В отличие от вас, Гарри. В вас не в меру много идеализма. — Разумеется, — бесстрастно произнёс Гарри. — Ведь я ещё юн и предаюсь мечтам о мире во всём мире. В переводе «парочкой» недостатков являлась «парочка» махинаций, торговля контрабандой и поставки наркотиков волшебникам. Магловских наркотиков. — Вы дерзки и чересчур сильно полагаетесь на свой уникальный… статус, Гарри. Георг едва заметно скривился — так, что это можно было принять за дежурную улыбку. — На свою так называемую незаменимость, — продолжил он, — но неужели вы в самом деле считаете, что ничем не рискуете? — Почему же — я каждый день рискую, сэр. И за свой статус не держусь. Разве до вас не дошли слухи о потенциальных кандидатах на моё место? К сожалению, один оступился и упал прямо в арку, второй махал палочкой столь ревностно, что чуть не поцеловался с дементором, третий продемонстрировал большее усердие и даже попытался отравиться, но так ничего и не понял. Я бы рад сложить полномочия, только найдите мне человека, побывавшего в лимбе и вернувшегося с пониманием бытия и всех этих метафор о смерти. Гарри не скрывал требования, чтобы занять его «уникальное» место, но хитрил в остальном: если со Старшей палочкой он ещё мог распрощаться, то с остальными двумя Дарами — ни за что. Он заранее знал, что все три храбреца провалятся. «Я осознаю, сэр, что все мы смертны», — говорил каждый. Будто логического мышления было достаточно. Нет, это понимание иного порядка. — Многие понимают серьёзность ситуации, но есть и другая категория людей, которым нет дела до вашего статуса, Гарри. И если вы будете постоянно наступать им на хвост, то рано или поздно они могут больно ужалить. — Меня с детства больно жалят, сэр, — глянул на него исподлобья Гарри. И был удостоен короткого говорящего взгляда. Намекающего, что Гарри толком и не познал того, о чём Пруст говорит. — Всё ещё считаете, что сладите с любой угрозой? — Решаю проблемы по мере их поступления. — Недальновидно. — Пока что результативно. — Пока что, — Пруст дёрнул уголком рта в кривой усмешке. — Мне кажется или вы обеспокоены моим благополучием? — с ложной беспечностью уточнил Гарри. Георг внезапно шагнул ближе и почти грубо нарушил его личное пространство, когда шепнул: — Флауэр — всего лишь мошка. Гарри сделал усилие над собой, оставаясь на месте, пока ощущал лёгкое прикосновение к своему бедру, незаметное для всех остальных из-за пышной парадной мантии Пруста и пол его собственной форменной куртки. Со стороны, вероятно, казалось, что они перешли к обсуждению чего-то крайне увлекательного, а чтобы шум голосов и фоновая игра скрипок не вмешивались, склонились друг к другу, переходя на шёпот. — Конфедерация, Гарри, — это вам не приземистое Министерство магии. Вы ушли в вольное плавание, толком не обзаведясь плавниками. Найдите себе покровителя, если хотите и дальше совать нос в чужие дела без ущерба для себя и своего окружения. А оно у вас весьма занимательное: Грейнджеры, Уизли, Малфои, Ваблатски… — И на роль покровителя, — понизив голос, перебил его Гарри, — вы предлагаете себя, если я правильно истолковал то письмо и предложенную поддержку в виде чека? Ему стоило огромных усилий раз за разом унимать волну отвращения, поднимающуюся в душе, — с этим тоже стоило свыкнуться. Гарри знал, что одним из тех, о ком в ту ночь бегло рассказывал Том, был Пруст. Ныне генеральный секретарь не просто видел чей-то потенциал, но и ценил его особым образом: коллекционировал подающих надежду юношей через постель. Частная жизнь на то и частная, но чем дальше от тебя объект сплетен, тем легче о нём говорят. Разумеется, если это некто не Георг Пруст. Сам Гарри его не интересовал до происшествия с Флауэром, но это внимание не стало неприятным сюрпризом: тогда, когда Гарри следил за тем, как Флауэра задерживают, он видел заинтересованный взор Георга. Долгий и оценивающий. И понимал доподлинный смысл, спрятанный за нейтральным, почти скучающим выражением лица. То была провокация со стороны Гарри, к реакции на которую он сам оказался ещё не готов. — Вы, мягко говоря, любопытный юноша, Гарри, — продолжил Георг и вновь повторил это с бархатом в голосе: — Очень любопытный. И я уверен, что мы могли бы достичь кое-какого взаимопонимания не только в делах. Во рту стало кисло. — Насколько я знаю, именно у нас с вами общих дел пока нет, — Гарри поставил бокал. — И я вполне доволен своим наставником. — Вы считаете своим наставником того, кто сам не совсем готов для роли, что ему выпала? Не будьте столь наивны, Гарри. Он такой же потерянный малёк в этом громадном пруду, как и вы. Ладонь Пруста жгла. Гарри сцепил зубы, продолжая тянуть губы в улыбке. Он понимал, что скорее скалит зубы, чем улыбается. — Вы не поддерживаете нынешнего председателя. — И это ни для кого не секрет, — хмыкнул Пруст. — И всё же его выбрали, — продолжил Гарри бесстрастно. — Любой власти есть предел. Намёк тот понял… — Действительно. Поэтому его влияние имеет ограничения. Он не сможет вас защитить, если вы вновь прыгнете выше головы. …но обернул его против Гарри. Ладонь Георга скользнула вверх. Казалось, ещё секунда — и та накроет его пах. Сожмёт, чтобы доказать, кто кого держал за яйца. И не только. Гарри понимал, что не сдержится. — Я… — Георг, не будь таким жадным, — услышал он мелодичный голос. — Вы до неприличия долго беседуете. Позволь и мне погреться в лучах славы мистера Поттера. Пруст тут же отступил, но отвратное чувство его ладони осталось. Оно будто въелось в брючную ткань и осело на коже, но Гарри удержал маску отстранённой учтивости на лице. — Буду ожидать вашего решения, Гарри, — напоследок сказал тот и ретировался. Но Гарри чувствовал его взгляд и лихорадочно облизал губы. Он должен был волноваться. Должен был. И Георг должен был это лицезреть во всей красе. — Если я предложу проветриться, вы согласитесь? — предложила Йа Чжоу. Гарри кивнул и последовал за ней, едва ли не чеканя каждый шаг. Возмущение внутри смешивалось с отвращением и злостью. Ему это было нужно, но пересилить себя и поддаться оказалось непосильной задачей. Пруст его не привлекал. Вообще никак. Дело было даже не в его почтенном возрасте, контрастной седине в висках и в том самом бесе в ребре. Пруст и не должен был его привлекать. Если быть откровенным, Гарри больше никто не привлекал, словно последним поцелуем Том проклял его. Фиксация. Та самая. Физиологическая реакция была, а эмоциональная — полностью отсутствовала. Эту часть могла подключить только его фантазия, но с каждым разом всё тяжелее было возвращаться в реальность, где голос с картины — всего лишь голос с картины. Гарри обожал это мимолётное забвение — момент, когда вся тяжесть покидала его тело и дышать становилось легче — и ненавидел столь же сильно осознание, накрывающее его после, когда он смотрел в нарисованные маслом глаза Тома, а тот за секунду до этого взгляда менял выражение на то, которое должно было изображать желание — изображать, но не чувствовать. Картины не могли чувствовать. Всё это был выстроенный им мираж, верить которому некогда помогал градус в напитках. Сейчас, когда он оглядывался, то видел всё в перспективе, но та сформировалась не сразу. Гарри обманывался больше года, но обманываться дальше не имело смысла: Том оставил ему картину не для того, чтобы увести в мир иллюзий, а для того, чтобы он смирился быстрее. Не остался совсем один, а Гарри остался бы, не будь картины: он прекрасно помнил те несколько месяцев, когда избегал даже Кричера. Сейчас он смутно представлял, куда его могло завести то одиночество, не имей он возможности нескончаемыми вечерами после Тайной комнаты слушать голос Риддла, рассказывающий ему о каких-то глупостях. Этот голос сбивал с толку, сбивал с тех самых мыслей, которые он постоянно гнал: Гарри хотелось последовать за Томом. Однако что-то внутри, что было с ним всегда, что вечно заставляло идти вперёд — упорство, может быть, а может, сила воли, — злобно протестовало, оспаривая подобный исход, называя Гарри мямлей и трусом. Он будто вёл диалог с самим собой. Когда случился переломный момент? В номере отеля? Раньше? Может, на суде? Или же ещё в лавке Офелии? Возможно, позже? Когда Джинни плакала, твердя, что он разрушил их семью? Или когда он наткнулся на Билла и тот разговаривал с ним так, будто ничего и не случилось? Может, когда пришла поздравительная открытка от Молли и Артура Уизли? А вместе с ней и связанный свитер? Или когда он стоял подле Малфоя у могилы его отца, такой же пустой, как и могила Риддла? Гарри долго переосмысливал всё. По кусочкам. По фрагментам. По отрывкам воспоминаний… Перестать лгать себе было осмысленным решением, а не спасительным озарением. Пусть он сделал это, но внутри не нашлось никакого… толчка перелистнуть страницу; не нашлось того самого желания искать новое «счастье» для себя: он не заглядывался ни на волшебниц, ни на волшебников, не горел желанием ни с кем знакомиться и разного рода приглашения «на кофе» попросту скидывал в ящик — тот уже с трудом закрывался. Что удивительно. Исключением, наверное, был Эдмунд. Но исключением его сложно было назвать: у них просто вошло в привычку завтракать вместе в чайной. Эдмунд весело болтал обо всём на свете, а Гарри слушал; Эдмунд съедал с десяток пирожных, а Гарри выпивал пару чашек кофе; Эдмунд после спешил в лавку Ваблатски, а Гарри отправлялся по своим делам. Тем не менее Эдмунд, попытавшийся доказать ему, что его новая жизненная философия — временное явление, доказал лишь себе, что целоваться с мраморной статуей и то более воодушевляюще, чем с Гарри Поттером. Статуя хотя бы после поцелуя не вздыхала и взгляд не отводила. А Гарри делал и то и другое. Не из-за разочарования — из жалости: после случая в допросной Эдмунд, кажется, что-то для себя решил и сдаваться не собирался. Даже его отвратительный вид и постоянное пьянство не отпугнули парня. Учитывая, что прошло столько времени, Гарри, стоило признать, восхищался подобной целеустремлённостью, не соприкасающейся с настырностью. Эдмунд не наседал на него и ничего не требовал, а Гарри было его жаль: он бы и хотел выдавить из себя хоть какой-то интерес, но просто не мог. Не мог и не желал обманывать его просто потому, что был благодарен за то, что они с Офелией стали чем-то вроде просвета после годовщины смерти Тома. Алкоголь, ссоры с картиной, несколько оформленных арок, ссора с Сэвиджем, иногда — с Кингсли, пара дней тягостного молчания, алкоголь, ссоры с Джинни, пара дней бессмысленного существования и мигреней, ещё одна закрытая завеса, попытка Драко поговорить, попытка Рона поговорить, ссора, ссора, ссора, алкоголь — и так по кругу. По кругу… Гарри говорили, что так нельзя, Гарри отвечал, что уже давно совершеннолетний, чтобы решать, что ему можно, а что — нельзя; Гарри говорили, что ему нужно взять себя в руки и прекратить себя жалеть, Гарри пытался послать советчиков, но язык, увы, заплетался, поэтому он отделывался красноречивым и совершенно некультурным жестом; Гарри давали отрезвительную пощёчину, сетуя, что, если он не придёт в себя, то его приведут в себя насильно — интересно, как? — Гарри отворачивался и засыпал беспробудным сном, просыпаясь на следующее утро с очередной мигренью и, возможно, синяком под глазом или рассечённой губой. Может, скулой — всегда было по-разному. Будь Том здесь, он бы злорадствовал в тот год насчёт того количества скандального материала, что Гарри, позируя во всех невозможных и возможных позах то в одном переулке, то в другом, то вообще в фонтане посреди какой-нибудь деревушки типа Тинворта, предоставлял газетам еженедельно и конкретно самой Скитер. Она пировала, смакуя во всех деталях жизнь некогда Избранного, ныне начинающего алкоголика и дебошира, что якобы не смог справиться со звёздной болезнью и поэтому опустился на самое дно. «Такого человека вы хотите ставить в пример своим детям?» — взывала она к одним. «Хотите, чтобы этот волшебник был лицом вашего поколения?» — обращалась она к другим. И так далее. В то время Скитер много вопросов задавала публике, не забывая каждый раз упомянуть о том, что Гарри Поттер обещал пройтись в чем мать родила перед Букингемским дворцом, и грозила тем, что это обещание Поттер непременно исполнит, если его не поместить под замок в одной из палат святого Мунго. И нет, он не проснулся однажды, не ужаснулся своей помятой роже и не понял, во что превращается его жизнь, а затем приказал сам себе остановиться и с лёгкостью вернулся на правильную колею. Это стоило ему колоссальных усилий, и нельзя сказать, что он смог полностью оклематься, вернуть того прежнего себя или же создать нового — такого, каким бы он стал, не будь в его жизни Тома Риддла. — Любовь преображает, — как-то вырвалось у улыбающегося впервые за долгое время Драко. После потери отца он действительно преобразился с появлением некой таинственной шатенки с фамилией Гринграсс в его жизни. Гарри был искренне рад за него — одна из самых первых искренних эмоций, что вернулась к нему. Да, возможно, именно тот момент и был ключевым. Почему-то. В один день казалось, что Гарри смирился. Гарри прощался. А потом накатывало снова, и снова он падал в пропасть… и даже цепляться ни за что не хотел. Для этого были разные причины, и уже некому оказалось кричать ему: «Приди в себя, Гарри!» А ему некому было возражать: «А что, слабаки теперь не в почёте, Рон?» Номер стал одной из станций. Могила Люциуса Малфоя — другой. — Какой ощущается любовь, Поттер? — внезапно спросил Драко, когда они направлялись к кованым воротам. — Какой странный вопрос для тебя. — Это ведь глупо, — поморщился он, — влюбиться с первого взгляда? Гарри покосился на него и ничего не ответил. — Стоили ли скрывать это? Дерзить… Пытаюсь понять, что сказать, но получается так… приторно, что аж на зубах скрипит, — и Драко улыбнулся. — И кому же это ты хочешь дерзить? — Мне нравятся её глаза, но что сказать? Твои глаза, как… — и Малфой уставился на него, будто ожидая подсказок. А Гарри рассмеялся. — Что? — тут же возмутился тот. — Ничего-ничего. Продолжай, — пригласил его жестом Гарри. — А мне хочется сказать, чтобы она перестала сверкать на меня глазами, — тихо сообщил Малфой. — Что вряд ли поспособствует взаимопониманию. — А раньше ты как обходился? — А раньше мне никто и не нравился особо. — О… — Что «о», Поттер? Только попробуй сделать едкий комментарий, — прищурился Малфой, будто бы готовый испепелить его взглядом, стоит только намекнуть. — Не знаю, — сменил тему Гарри. — Сравни её глаза... с каким-нибудь камнем? Драко, кажется, задумался. А Гарри не стал пояснять, что ляпнул банальщину. Малфой был не единственным. Любовь преобразила и Дамблдора, с которым Гарри почти прекратил общение, за исключением редкой переписки — это был его выбор. Он не хотел больше наступать на одни и те же грабли раз за разом: идти с Альбусом на диалог, находить компромисс, лелеять надежду на честность и принятие и быть лишённым свободы выбора в решающий момент. Похоже, в их случае эту динамику ничто не могло разрушить. Это была одна из причин. Второй же был сам Дамблдор. Вскользь увидев Альбуса, Гарри едва его узнал. Его оттолкнули уже давно присутствующие мысли о том, что, каким бы великим, сильным, стойким ни был директор Хогвартса, но трагичная — если можно её так назвать — история его отношений всё же оставила след даже на таком человеке, превратив мужчину в старика, выглядящего старше Пруста, в то время как Пруст был старше Дамблдора. Гарри не думал о себе и о Томе, но знал, что, продолжи он жить как раньше, стал бы таким же. Даже хуже: Альбус алкоголем не злоупотреблял и от реальности не бежал, насколько Гарри мог судить. В его жизни наступило время перемен, и за многими он не поспевал. Поэтому в одном Пруст был прав: открытый ему мир оказался сложен и многогранен, число игроков увеличилось во сто крат, а он продолжал ориентироваться на ходу. Пусть с подсказками Буджардини, Лестрейнджа, Чжоу… даже Кунца, время от времени позволяющего поймать себя на слежке — что у него была за привычка приглядывать на манер ангела-хранителя за ним издалека, Гарри так и не понял — и, что странно, госпожи Ши, с которой у него выстроились ещё более чудные отношения, чем с тем же Лестрейнджем. Всё же игра была затеяна им самим, а правил к ней не было, отчего кровь в жилах кипела. Чистейший азарт. Гарри не врал Прусту: расследования — его стезя (если забыть о самом первом: о деле Анджелины). Настолько, что, взяв след Флауэра, Гарри не остановился, пока тот не оказался в карете МВП, и лишь тогда испытал будоражащую радость, наталкиваясь на полный ненависти взгляд и обещание скорой расправы. Гарри добровольно наживал себе врагов, а не руководился кличем «За справедливость!», как ошибочно полагал Пруст. Но заблуждения Георга были ему только на руку. — Он предложил покровительство? — вырвал Гарри из размышлений голос госпожи Йа Чжоу. Гарри кивнул. Ощущение чужого прикосновения сошло на нет. — Ожидаемо. Вы привлекли слишком много внимания, тряхнув грязным бельём Флауэра перед целым миром. Насколько понимаю, это вызов ещё и вашему обществу. — Иначе было нельзя. — Вы попираете устои и дразните его. — Немножко, — улыбнулся он. Йа Чжоу мягко улыбнулась. — Надеюсь, вы понимаете, что Георг Пруст — не Флауэр, — она облокотилась на перила. — Эта партия может быть опасна. — Но я и не собираюсь её разыгрывать всерьёз, — пожал Гарри плечами. От него требовалось иное. Буджардини считал, что он Прусту как кость в горле: Георг никогда не одобрял его кандидатуру, впрочем, насколько понял Гарри, Георг и Тома не одобрял, пусть тот стал его преемником. Том оказался слишком «непослушным». Формально Риддл ничего не нарушал — председатель был обязан прислушиваться к мнению большинства, большинства Совета, — но закулисная игра предполагала, что преемник будет прислушиваться и к бывшему председателю, чего Том не делал. Он не вступал в открытое противостояние с Прустом, но всякий раз обходил его требования, вроде бы давая ему желаемое, но одновременно оставляя ни с чем. Однако не одно лишь это вызывало у Георга стойкое недовольство Риддлом, но и его «последнее представление», как тот это называл. — Сам же создал себе проблему и сам же погиб из-за неё столь бездарно. Какое разочарование, — заметил Пруст во время речи Буджардини. Гарри услышал его. Возможно, Пруст сказал это намеренно, чтобы быть им услышанным, но в тот день — день памяти — Гарри покинул зал, так и не дослушав. Что было очевидно и так — позиции Буджардини действительно были шаткими. Гарри не знал Густава Ренненкампфа, но именно того видели следующим председателем. И это было ещё одной темой для злорадства со стороны Георга: как ошибка Риддла стоила жизни его самому достойному кандидату. Злился ли Гарри, слушая всё это? Безусловно, пара лет — слишком малый срок, чтобы разучиться злиться, но он научился скрывать свои истинные чувства. И научился делать это довольно-таки сносно. Буджардини ничего у него и не просил. Но Гарри, всё ещё имея статус кандидата, чувствовал, что они с Аурелио в одной лодке. Если Пруст решит вернуть себе кресло руками марионеточного кандидата — сам он бы уже не смог его занять, — то это коснётся их обоих. Негативно, само собой. В каком-то смысле эта преемственность была почти королевской и, если посадить на трон своего наследника, стоило избавиться от всех остальных претендентов на это место в подобной шаткой ситуации. Или же наоборот — избавиться от всех остальных, чтобы посадить в кресло заинтересованное лицо. И хоть Аурелио не говорил этого вслух, но Лестрейндж «объективно» замечал, что Буджардини без поддержки долго не протянуть, а советники всё ещё с опаской относились к нему, вынужденному тоже ориентироваться на ходу. Потому что ситуация была действительно сложной. Она выходила из-под контроля: маглы то склонялись к запоздалому с двухтысячного года концу света, то к вторжению пришельцев; магловские представители требовали у своих магических аналогов объяснений массовым пропажам людей, министры магии почти не покидали филиал Международной конфедерации магов внутри стен собственных министерств, Статут о секретности пересматривался раз за разом… Прорвав завесу, Том сделал то, чего не удалось бы Волдеморту: посеять хаос во всём мире. К счастью, вести переговоры, искать решения, которые удовлетворили бы всех, и наводить порядок предстояло не Гарри. Его труд был почти механическим, а самая тяжёлая часть легла на плечи Совета и делегаций. И в этой ситуации хватило бы одной искры, чтобы пошатнуть позиции Буджардини, явив его неготовность противостоять переменам или идти в ногу с ними. В тот день, когда Гарри говорил Офелии о переменах, он не ошибся: эти перемены только частично касались его мира. — Почему бы не принять выжидательную позицию? — Боюсь, выжидать — тоже выбор. — Вы что-то знаете? — Только подозреваю, — вдохнул он полной грудью. — Однако вы правы, я не знаю, готов ли подтвердить это на деле. Сделать тот самый шаг. Он посмотрел на Йа Чжоу и вспомнил её лицо сквозь глаза Тома, когда тот появился на её пороге с совершенно безумными предложениями и идеями. Том говорил чётко, но быстро: боялся, что она выставит его вон. Он походил на бунтарей, что выступают на деревянных помостах, призывая граждан задуматься; призывая присоединиться к его бунту. Щёки полыхали, волосы слегка растрепались, а взгляд горел — он был прекрасен в своей попытке убедить её. Сейчас Йа Чжоу казалась той же. Лишь морщины стали глубже и живость взгляда слегка потухла, но в тёмных, блестящих волосах не было и следа седины, а хрупкая фигура со спины походила на фигуру девушки. Люди без возраста. — Чем бы ни руководствовались советники, но Том никогда не отдавал предпочтение кому-то одному. Оба показали свою готовность, когда он исчез, — покажут и снова. Покажет, — поправила она себя. — Эти ситуации разительно отличаются, — возразил Гарри. — По содержанию, возможно, но суть одна: скорость реакции в экстренных ситуациях, находчивость, уверенность в собственных решениях. Амато справится и без вашей помощи, — мягко заметила Йа Чжоу. — Вероятно, он на неё и не рассчитывает. — Возможно, — туманно ответил Гарри. Его забавляла её форма называть Аурелио его вторым именем: оно звучало как-то по-японски из её уст. Скорее всего, из-за неправильного ударения. — Всего лишь «возможно»? Это я вас не убедила или же он? — Я имею собственное мнение на этот счёт. — Могу ли я полагать, что вы не будете действовать в ущерб себе? Что означало: «Вы не должны ничем жертвовать, Гарри». Он это понимал. Он вообще никому ничем не обязан, но всё же… это было то, чего он желал: прижать Пруста. Не сейчас, так через пять лет, десять лет, двадцать лет — столько, сколько понадобится. Не так, как Флауэра и прочих, кого он наметил себе в цели, совершенно не так — по-другому. Вряд ли Том это подразумевал под поиском целей и движением к ним; вряд ли он одобрил бы, потому что Гарри — ему так казалось, по крайней мере — поступал в манере, не совсем свойственной ему. И у него были основания для этого. Возможно, то был лишь предлог: если бы не подмена письма, если бы не ответ Пруста Дамблдору, возможно, его родители были бы живы. Этих «если бы» было великое множество, и цепочка событий казалась чересчур длинной, чтобы установить точного виновника. Пруст, как он полагал, решил, что без жертвы эта операция обойтись не может, что смерть Поттеров будет показательной, что Избранный без родителей куда более правдоподобен и легко управляем, чем Избранный с родителями. Что именно он, полукровка, подходит на эту роль лучше чистокровного Невилла, что после всего им с лёгкостью можно будет пожертвовать и увековечить, если — какая неудача! — Гарри в процессе не выживет. Пруст многое решал в то время, а Гарри многое предполагал, и, если уж искать конкретного виновника, всё же им оставался тот, кто исполнил приговор. Однако ненависть к палачу изжила себя. Ненависть к палачу стала другой: несбыточной в своём исполнении, так как гнев на мёртвых лишён смысла. Не то что месть живым. Появился новый фигурант дела. Фигурант, который вечно крутился у него перед носом. Утрируя, конечно. Это Гарри начал искать встречи. Потихоньку. Шаг за шагом. Нет-нет, Гарри не горел желанием отомстить Георгу буквально и сделать так, чтобы справедливость восторжествовала. Он хотел уничтожить его; хотел сделать его ничтожным. Показать, каким он сам чувствовал себя, когда понял, что его жизнью играли, словно та ничего не значила. Как и жизнью его родителей. И прочих. Странные желания. Лицемерные. Наверное, именно ему не соответствующие. С одной стороны, казалось, внутри что-то бесповоротно изменилось. С другой — Гарри всегда был таким: уважать нужно было лишь тех, кто этого достоин. Георг Пруст же таким человеком не был в его представлении. — Это ведь не то, что вы хотели мне сказать, — Гарри внимательно посмотрел на неё. Они будто ходили вокруг да около. Йа Чжоу церемонно сложила руки перед собой. — Новорождённый телёнок и тигра не боится, — изрекла она столь же неторопливо. — Не боится, — подтвердил Гарри, не сдержав улыбку. — Тогда не сомневайтесь. Если вы что-то задумали, действуйте, иначе ваше сомнение будет очевидно не только для меня. Там, в зале, вы запаниковали. — Разве сомневаться не естественно? Страх, смятение… смущение — набор решающегося на безумный поступок человека. — Только если за этим последует требовательность и склонность повелевать, Гарри. Намёк, сделанный всё с той же мягкой улыбкой. — Вы лишь подтверждаете, что я не ошибаюсь на его счёт. — А вы… говорите как человек, осведомлённый о чужих слабостях, — склонила она голову, с интересом разглядывая его. Это был и не вопрос, и не констатация факта. Разговаривать с Йа Чжоу было сложно. Она вся состояла из намёков. Из полутонов. Спрашивала, утверждая, утверждала, спрашивая. Идеальный дипломат. — Вполне осведомлённый, но не благодаря вам. И тем более Ши Лан. Она одобряюще кивнула. Какую бы поддержку она ему ни оказывала, и что бы Гарри ни задумал, это не должно было её коснуться, и уж точно никак не касалось Ши Лан — вот что она этим хотела сказать. — Чем выше позиция, тем больше приходится скрывать. Есть вещи, раскрытие которых имеет высокую плату. Я не знаю, что за цену заплатили вы, Гарри, но, надеюсь, оно того стоит. Узнать слабость Пруста? Определённо стоит. И Гарри заплатил эту цену ещё давно. В этом случае он самую каплю лукавил: он не узнал, а скорее догадался. Но, как и любая догадка, та требовала подтверждения. Проследить за таким человеком, как Георг Пруст, оказалось задачкой не из лёгких, даже если на твоих плечах Мантия-невидимка, а многие двери перед тобой теперь открыты. Это заняло у него достаточно времени — изучение Пруста вне стен зала заседаний, официальных встреч, званых вечеров и прочей дежурной чепухи. Гарри нужно было узнать именно человека, а не генерального секретаря. «Это так… Это так», — шептал голос интуиции или затаённого зверя внутри. Гарри просто знал, что он прав. Потому что коснулся; потому что увидел... и услышал. Эхо, отголосок — чем бы это ни было. — Мыши кошек не кусают — помните об этом и не перегните палку, — она сдержанно улыбнулась. — Я справлюсь, — кивнул он. «Справлюсь».