***
Пока сидел в переговорной да собеседование президентское с банкирами слушал, все Нателлу Наумовно зраками закидывал: мужик или не мужик. Но голоском она говорила очень уж женским, да и бинтов на ней не было боле — значится, все-таки настоящая. Ежели еще какую замену не нашли. Оператор журналистский распутывал провод от микрофона, пока сам журналюга в трехминутном своем перерыве в зеркале прихорашивался. Да и запах. От мужиков разит совсем не душистостью. Даже если замена была, то точно барышню заменяли на барышню, никак иначе. А заменяли точнехонько, иначе зачем миледи все это время с бинтами ходила. Хотя, при чем здесь бинты: бабы иногда так своими косметическими штучками виртуозно измажутся, шо одну не отличишь от другой. А саму президентку, зная, что это точно она, Захар пока в личико и не видел. Может, сидит рядом с ним сейчас не Нателла совсем, а Марьяночка. Или Кирилл. Но еще, вспомнил проишествие с Гриней Захар, когда очаровательная президентская ручка опустилась на его колено: мужики не умеют дроч… Нет, вот как раз это они умеют. Но себе. Другим не станут. Это женское дело, так и заведено. Курица с саксофоном также сзади стояла и президентские решения озвучивала, однако это еще ничего такого не значило, что рядом с ним сейчас не Нателла Наумовна. Это значило, может, конфиденциальность, как уже сказано было: дабы голосок ее не был записан да слова местами не переставили. Черт разберется в этой политике. После собеседования, как банкиры чинно удаляться начали из кабинета, Нателла Наумовна пальчики свои к Захаровой щеке потянула и обнажила тем самым ручку чуть ниже собственного запястья — а он и застыл, с ужасом наблюдая за приближением к нему плотной, волосатой мужицкой руки. Волосы на ней были темные, хотя миледи блондинка, хотя женщины умеют волосы свои перекрашивать, хотя — дернулся, отшатнулся, чуть со стула не жмякнувшись, а ручка крепкая, схватила его за щи и подтянула к президентке ближе, несмотря на нерешительное сопротивление. — Ты чего дергаться вздумал? — спросила, взглядом своим сжирая пронзительно. — Нас все-таки снимают. Сглотнул и ляпнул, подумать забыв: — У вас рука… — Что — рука? — Она… Волосатая. Пощечина ему прилетела мгновенно, даром что банкиры все вышли уже, и телевизионщики вышли за ними. Пока в себя приходил, в стену глаза тараща, миледи поднялась изящно и птичкой вылетела из кабинета.***
— Вот ты мне скажи: у женщин волосы на руках растут? — Только у грузинок. Они нецивилизованные, не то, что европейки. Но они их бреют, чтоб обезьянами не казаться. Захар задумчиво булькнул в кружку пива. — А мужики, значится, все обезьяны, так выходит. — Ну загнул. У мужиков-то другая физиология. Что женщине стыдоба, то мужику — благородство, слыхал, да. — Тады все ясно. В данный момент Захар со своими амбалами культурно проводил время за дегустацией светлых и темных, различных по вкусу и градусу алкогольных напитков, а также за светскими беседованиями: о женщинах. Подобные разговоры он обыкновенно любил и с великим интересом поддерживал, однако в данный момент они не навевали приятных мыслишек. Что злило неимоверно. — А у меня как-то была белая, русская. И все равно волосатая, на руках. — Так то потаскушка, у тебя разве ж кто кроме этих был? У потаскушек всегда везде все растет, потому как… Амбалище договорить не успел: в нос ему прилетел тяжелый кулак, он взревел и в ярости жахнул ответно. Дошло бы до потасовки, если б Захар, доселе задумчиво игравшийся с бабочкой, с ревом «ТИХО!» не вогнал лезвие в уже истыканную деревянную стойку. Все потому как малипусенький экранчик под потолком загорелся отметкой «новости», а возможностей посмотреть на себя в президентских объятиях Захар не упускал еще ни разу. Сейчас еще причина была: может, думал, с экрана виднее будет, она рядом с ним сидит или не она. — Звуку прибавьте! Ему прибавили звук. «Срочные новости, — эта телевизионная морда каждому жителю города была знакома лучше морды собственной матери. — В ходе честного индивидуального расследования бывший журналист Юрий Грачевич выяснил всю информацию о том, кто и зачем гримировался под президентку Нателлу Наумовну Стрельникову». Захар хлебнул пива для храбрости. «Бывший ведущий разоблачающей программы «Загадка Дыры», уволенный за вольнодумство, перед уходом успел получить разрешение на пропуск в эфир выясненной им информации. По его заявлению, Нателлу Наумовну Стрельникову на светских мероприятиях заменял загримированный под президентку бывший работник девятого канала Евгений Захаров». Захар закашлялся в пиво. Амбалы его начали перешептывания. — Че, в бабу переодевался? — Бабы, они все бабы, а Нателла Наумовна — это женщина, так и запомни. — А смысл один, что он голубец, раз в юбках щеголяет. «Пятого октября, в день обстрела бывшего Дома Культуры, где ныне расположена резиденция Нателлы Наумовны Стрельниковой, Евгений Захаров, дававший в это время интервью от имени президентки, был, предположительно, убит, однако этим же вечером, по заявлению свидетелей, он был замечен на улице Стрельниковской, где сел в собственный не конфискованный по причине несения государственной службы автомобиль и выехал за пределы города». Далее следовали кадры с камер видеонаблюдения за автодорогами, а также интервью с бабками-свидетельницами, слова которых были выслушаны Захаром с великой внимательностью. Как благородный служитель государственных органов, Захар знал, что слепая вера новостникам чревата большим количеством заблуждений. Знал это и опытный работник девятого канала, непревзойденный мастер маскировки и заядлый биолог, передвигавшийся сейчас по шоссе в сторону леса, где он не был хозяином, однако не был и изгоем. Там он чувствовал себя в своей тарелке и находился в полной уверенности, что его не найдут, пока он сам того не пожелает. Евгений Захаров слушал новости по радио и посмеивался в усы при каждом упоминании «мужика в юбке на улицах города». Смешки выходили нервные, потому как при полном параде по городу он действительно бегал, чем распугивал редких прохожих, однако уехал не сразу же после неудавшегося расстрела, а позже — приблизительно на пару дней. Необходимо было успеть вынести из квартиры все имевшиеся в ней ценные вещи власти назло до того, как помещение, ранее предоставленное ему как служителю государства, будет безоговорочно опечатано, а он — скручен и доставлен в участок. Евгений представлял себе, выставляя музыку на максимум, как в деревнях уже висят различные агитационные плакаты с ним в главной роли: «Товарищам грибникам соблюдать осторожность — по лесу бегает опаснейший мужик в юбке!». В то время как был облачен он вовсе не в юбку, а в обычную свою рубашку на выпуск и походные серые штаны. Оставим его на автотрассе и вернемся к Захару, что в это же время крыл своих подчиненных последними словами, впервые не испытывая от этого ни малейшего удовольствия. — Те по жабрам вдарить, дабы котелком своим информацию предоставленную переваривать начал? Слыш! — А чего ж! Ежели в новостях сказали, значится, брехня это все. Так всегда и происходит, им верить нельзя. Схватил амбала за ворот и к себе подтянул: зырит бешено, воздух выпуская сквозь зубы со свистом. — Госпожа президентка брехать разве ж станет! — Дак то не она в эфир запустила, а честная ваша журналистика. Она-то уж точно брехать станет… — Слыш меня, тихо! Заложу тебе в бошечку основы понимания, почему я комендант, а не ты, ясно? Дождался быстрой очереди кивков и продолжил: — Госпожа президентка честна с народом предельно, и ежели ей кого обвести вздумается, действует таким макаром: шоб сказать правду, а все думали, будто это брехня. Понял теперь, почему это в эфир пустили? — А зачем ей кого обводить, если… — А затем, чтоб оппозиция решила, что ее все еще заменяют на светских мероприятиях, и ежели они в нее шмалять начнут, то жмыхнут не ее, а вот этого хлюпика. — И теперь оппозиция не будет в нее шмалять? — Скорее всего, что не будет. Раньше-то они про замену не знали, а теперь по новостям на всю страну это объявлено было. Не поверят они, что президентка о своей незащищенности на главном канале объявить могет, в то время как она теперь не защищена действительно: предал ее этот Захаров, и думать не надо. Ясно тебе, что об этом ни слова? — Ясно! — Ежели слухи пойдут, первый у меня полетишь с места. Руки разжал и вернулся к дегустации. Значится, тепереча миледи можно и не шугаться: женщина она, и всегда будет женщиной.***
Захар вытопывал по коридору ровнехонько позади госпожи президентки. Та его и приветствием не удостоила, когда он дверь перед ней отворил, и ручку из его руки почему-то выдрала, не глянув, когда поцеловать попытался. Ну ничего, бабы часто бывают не в духе. Может, у нее эти дни вообще, ну, эти, женские. Сегодня больше и не приставал. Однако сама ему ручку для поцелуя протянула, когда вошла в светлый зал, где в ожидании маялись вездесущие журналюги да недовольные прикрытием их религиозных организаций церковники. Вниманием его больше не удостаивала, только изредка позволяла то под ручку взять, то ладонью накрыть ее длинные пальчики. Церковников выгнали минут через двадцать, потому как с ними считаться резона не было. Тем светское мероприятие и завершилось. — Я провожу вас, госпожа Нателла Наумовна, — решительно предложил уже в коридоре. — Сама дойду, — ручки изящные на груди сложила и удалилась, каблучками нервно поцокивая. Препятствовать ей права не имел. Будто случилось чего, будто кто обидел миледи, а она, как сильным женщинам свойственно, все молчать решила да в подушку ночами лить кристальные свои слезинки. Они так умеют, это Захар точно знал, потому вечером и оказался у нее под дверью. — Госпожа Нателла Наумовна, — три резких стука. — За беспокойство прошу прощения глубочайшего, однако уж не обессудьте, переживаю за вас. Грустная вы ходили сегодня. Безрезультатно. Протоптался еще полчаса у порога, да и домой пошел. Спустя пару недель состоялось еще одно светское мероприятие. Однако, сколько бы ни прошло времени, а президентка не прекращала свои настроенческие перепады: то обнимет нежненько, а то даст от ворот поворот, и черт ее разберет, что на этот раз приключилось. Цветочки-конфетки продолжала она принимать все так же, что давало некоторую надежду на скорое завершение психоза. Однако из-за постоянного нервяка уже и близость милединых ручек стала бесить. У него ведь и гордость своя тоже имеется, и ежели госпожа ему оказывает внимание, значится, любит тоже. Так зачем в игры играть, зачем из себя невесть чего корчить? То пнет, то погладить изволит, а что на этот раз — хрен ее разберет. Нет, ясно, что месяцок так попрыгать. Это можно. Ну, может быть, даже два. Однако теперь, Захар полагал, они с Нателлой Наумовной находятся в отношениях более близких, ежели сотню раз уж доказывал свою преданность и любовь. Теперь уже и ей пора сделать шажок навстречу, как заведено у приличных господ. Сегодня за город выезжали с машиной. Захар и в зеркало не глянул, как высоким персонам полагается: выскочил сразу да дверью об стенку — хлоп. Автомобиль подготовил для Нателлы Наумовны самый что ни на есть красивый из предоставленных. Направлялись они за город, дабы проверить, как работают граждане на земле. Президентку он сопровождал незаменимо и боле уже не трясся за то, что она мужиком окажется. Открыл перед ней дверцу, пока журналюги вокруг бегали. Ручку поцеловал, все как положено, после чего дверцу закрыл и с другой стороны сам влез в машину. Тронулись. До земельников ехать минут сорок, водительница никогда не говорит ничего, миледи в окошко смотрит задумчиво. Захар сидит прямо и все на нее поглядывает. Как хорошо, что она все-таки женщиной оказалась, Захар же не голубец какой, чтобы ручки целовать мужицкие. Одно только его сильно тревожило, о чем все разговорчики завести опасался. — Госпожа Нателла Наумовна. — Чего тебе? Как-то пренебрежительно, как раньше не отвечала. — Волнует меня одно предположение, как вашего приближенного… — Говори быстрее. Автомобиль со скрежетом свернул, что Захар чуть на миледи не жмякнулся. — Помните, мы же с вами шампанское пили… И под патефон, э… — Под патефон? — она прищурилась. Захара в пот бросило тут же — вспомнилось ее предупреждение: «Об этом — никому. Даже мне. У стен есть уши». — Да, под патефон! Шампанское под патефон поставили, там, знаете, тумбочка есть такая. Я еще спрашивал: зачем вам патефон? Подумал, в металл его сдавать будете, зачем, иначе, патефон, спрашивается. — Говори быстрее, — головку свою изящную она отвернула к окну, будто безразлично ей все, что Захар сейчас скажет. — Ну так вот я и спросить хотел… Там, со мной, это вы были, или мужик этот самый? Она резко к нему повернулась, и в темных ее глазках заиграли смешинки. Она и сама рассмеялась секундой попозже, ножку на ножку закидывая и пальчиками похлопывая водительницу по плечу. — Слышала, да? Ну ты слышала? — смехом себя же перебивает, а курица за рулем подпевает, выслуживается — тоже хихикает, будто и правда нелепость какую сказанул. — Ну чего ж вы смеетесь? Чего смеетесь-то? — И правда не понимает! — новый взрыв смеха, и машина опять делает крутой поворот, и Захар одной рукой хватается за переднее сиденье, дабы не шмякнуться. — Ну госпожа Нателла Наумовна, вы ж знаете, недалекий я. Вы бы хоть сказали, чего не так, да я бы исправился, все ради вас сделать готов, как в этом письме и писал — все правда. — Ах, в письме. Ну помню, помню, — за щеку его треплет, что больно становится, а он и не сопротивляется, потому как знает — миледи все можно, и если душенька ее сейчас посмеяться изволила, препятствовать он этому права не имеет. — А это у тебя что? Конопушки? — Да, госпожа Нателла Наумовна, — старательно не глядит в веселое президентское личико. Перетерпит, куда денется. Не бесконечно же это длиться будет. Ручка ее повертела захарову голову так и эдак, разглядывая то ли внимательно, то ли совсем не смотря, да и отпустила. Ответа на свой вопрос он так и не получил, да и тему такую заводить более не хотелось. Однако опаснения в голову закрались самые разные. Ежели отшучивается президентка — значится, не просто так это все. Значится, был мужик… Явно с педерастическими наклонностями. Хотя на деле — черт его знает. Может, миледи с ним играться изволит, а завтра скажет: пойдем-ка, милый мой, шампанские распивать под патефоны, как мы с тобой тогда распивали — да что ж ты боялся, неужто я тебя изврату какому подарю вот так запросто. Это умеет госпожа президентка, это Захару известно точнехонько. Однако передергивало от одной мысли, что шейку он целовал совершенно не женскую, и что в вечной любви клялся вот этому вот. А чего на встрече с Гриней было устроено? Ежели под столом хозяйничала вовсе не очаровательная президентская ручка, а напротив, грубая, волосатая и совершенно не женская грабля. Пальцы на переднем сидении добела сжались сами собой, и нос засопел со злости, а мимо окна все дома пролетали, на кочках и ямках подергиваясь. Ладно, чего порожняк толкать попусту. Что было, того сейчас уже нет и явно уже не будет, миледи — вот она, здесь сидит, и совершенно не петушара какой, а очень даже, ну… Ласточка. Все. Думать надобно о сегодняшнем деле. «А это что у тебя? Конопушки?» — тьфу. Будто он шут какой, будто годен только на то, чтобы народ ухахатывался. Ранее подобного поведения со стороны миледи не наблюдалось, будто скучно ей стало без мужика своего. Сейчас как током жахнуло — повернулся к президентке, глаза со страху тараща, да как заорет: — Госпожа Нателла Наумовна! Машина аж дернулась, что все, кто в салоне был, подлетели, а миледи зыркнула на него таким взглядом злобным - мгновенно расхотелось вопросики задавать. — Спросить хотел… — попробовал оправдаться, однако она на него шикнула, что заткнуться пришлось. С другой стороны, ежели этот телеведущий мастер маскировки все-таки гомосек, то совершенно не стал бы трахаться с президенткой. Ему токма мужики и нужны… Как Захар, вот такие. Красивые, крепкие мужики для его нежного голубенького сердечка. Вспомнился хриплый стон, последовавший за укусом захаровым шейки — ежели это мужик стонал, ежели он с мужиком вальсы отплясывал, ежели так было все… Ногти заскрипели по сиденью и ручке дверцы, носом шмыгнул, шоб не сопеть, в надежде напряг облегчить, однако не вышло, только хуже все стало, хоть плачь. Челюсть и так уже была сжата, а тут зубами принялся скрежетать, благо за припухиванием мотора мало чего слышно было. Остановились так резко, что чуть мордой вперед не вылетел. Впечатал дверцу автомобиля, стекла аж затрещали, в пару шагов обошел агрегат и выпустил из него президентку. Она ему ручку протянула, он и поцеловал, не глядя в темные глазки, и тут же был ослеплен щелчком камеры.***
Как вернулись, уже вечерело. Нателлу Наумовну проводить хотелось до кабинета, однако она на его слова цокнула язычком и удалилась, ответа не удостоив. Через пять минут уже швырялся деньгами за барной стойкой, осушая очередную пинту и от нечего делать выстукивая по дереву лезвием: раз-два-три. После третьего удара часы восемь раз прокукукали — в заведении черной формы, кроме его, более не осталось. Потому как закончен рабочий день и на перекличку вечернюю успеть надобно. А проводит ее комендант. То бишь он. — А, к чертовой бабке! Вытащил ножик из деревяшки, сунул в карман и вывалился из благородного трактира. Добрался по темным улицам до предрезидентского дворика, где бажбаны кожаные толпились-толкались, да заорал еще издали: — Свободны, сукины дети! Они мгновенно и порассыпались: кто обратно в ресторан, а кто в казарму, лишь бы не делать ни черта. Парочка хиликов только осталась нерешительно землю топтать, пока Захар, покачиваясь, к ним приближался. — Молитесь, дабы президентка не заметила, что вы перекличками пренебрегаете, как вашей прямой обязанностью. Это какой-то высоченный столбок укорять его вздумал. Захар глазенки прищурил, дабы в темени морду наглющую разглядеть — вот оно что, Жепардьишка. Схватил за ворот, дергая на себя, дабы тот наклонился и уважительно, в глаза ему смотря, все высказал — или нежный выискался, что сверху вниз чего угодно болтать может, а как на одном уровне, так молчок? — Слухай сюда, шлепарь*: ежели меня учить еще вздумаешь, я тебя урою. Кто комендант?! — Вы комендант! — Вот и думай. Как-то он ранее не замечал его нежного голосочка, всей этой педантичности да манерной изысканности. Отпустил, дабы о педика не замарать руки. — Уволен. — Чего?! — Не слышно было? Зенки раскрой и читай по губам: у-во-лен. Ежели завтра увижу — объелдарю так, что до дома не доползешь.***
Звонк! — рука вылетает вперед, а самого всего скашивает, что ковер перед глазами плывет, и на нем копошатся, друг на друга наползая, кропотливые узоры да вышивки. Вышивки эти извиваются и молчат, извиваются и молчат, извиваются и молчат, извиваются и молчат, извиваются и молчат. Извиваются и молчат. На глаза наползая, будто в мордас тебе кто бросает этот ковер. Пока, в стол ладонью влетая и за уголок цепляясь, выравниваешься да зыришь на эти ползущие муравьи дико, потому как ползать да мельтешить заебали страшно — звяк! — на этот раз не перекосит, стоишь ровнехонько, а косишься все равно. — Да твою же за ногу мать! Пока в попытке на ногах удержаться не подворачиваешься чему на пути да не вписываешься в диван. Дальше… Встать на колени, думалось, трудно будет. Перед женщиной он еще на коленях не стоял. Ни перед кем не стоял еще на коленях, шиш им, а не смотреть сверху вниз. Миловидная президентская ручка сняла с него кепку и пригладила волосы. «Иди». Потом в темени коридора волосатые лапищи сгребают да тащат к стене, впечатывая башкой так, что заорать не успеваешь, да в принципе опомниться, как в угол вжимают и в бампер долбят нещадно, остается только зубами скрипеть, и… — Блять! Как ото сна подкинешься да пузыри со стола на пол сметешь, аж еле с ними за компанию сам не сметешься, хватанешь жало да в деревяшку его и загонишь по целую рукоять — он постоит-покачается и на пол полетит вместе с тобой. Однако у тебя руки имеются для того, чтобы себя вытащить и к неоконченной бутылке еще приложиться. А у ножичка кухонного их и нет. Спать нельзя, можно только вырубиться, дабы видения какие по синьке в голову не впиндюрились да хуже не стало. — Быть вашим верным слугой! Оклемался, в два шага к столу подлетел и стульчик перед президенткой отодвинул. Она кивнула изящной своей головкой и села. Захар стул вместе с ней подвинул обратно к столу. Сам напротив уселся. Открыл перед ней дверцу, пока журналюги вокруг бегали. Ручку поцеловал, все как положено, после чего дверцу закрыл и с другой стороны сам влез в машину. — Того только мне и надо! Так вот, звук пропал, а ручки президентские остались. Одна ладонь лежала на столе, накрывая его руку, а то, что делала вторая, заставляло Захара краснеть, как вареный рак. От действий второй руки, той, что под столом, сердце в живот ухало и в ушах звенеть начинало. Гриня, как рыба, открывал и закрывал рот, а Захар, наверное, отсутствующим взглядом в него пялился. Ручка президентская оглаживала внутреннюю сторону его бедра, так близко к паху, словно дразня. Эх, знал бы ты… — Госпожа! Еще один нож звякает об стену и падает на пол. — Нателла! И еще один — звонк! — Наумовна!***
Дыщ-бадыщ-дыщ! Барабанят прямиком по черепушке, будто бы изнутри кто пытается вылупиться да весь мозг этим самым вылуплением разнести. Мычит, ладонями лицо прикрывая, дабы свет зенки не пропалил, однако лучше от этого не становится. Дыщ-бадыщ-дыщ! — Делать вам нехрен! — свой же голос в башке отдается, с бодуна не узнать. — Захар Константинович? — фиг из-за двери расслышишь, говорил лучше бы так громко, как тарабанил. — Я, черт тя дери! — Непредвиденное происшествие на Стрельниковском проспекте. Нужны вы со своей группой. — Блять… — Что? — Блять, говорю! После короткого молчания в дверь снова стукнули пару раз. — Чего еще? — Захар Константинович, вас все ждут. — Отправьте моих ребят, не слышно что ль — мне хреново! — Но Нателла Наумовна приказала вам лично там присутствовать. Застонал, переворачиваясь на живот. Зря сделал, ибо мутить начало знатно. — Захар Константинович! — Хлебальник бы завалил! Иду я. Через полчаса вывалился из здания злющий, как псина, кликнул амбалов своих — скоро у нужного места были. Там ясно уже, что замес пошел: стеклышки коммуналок повыбиты, крысеныши на улицу повыбегали, сидят, трясутся на лавочках. Один из законослужителей у двери стоял: Захар его свистнул да в ситуации потребовал объяснений. Дело, значит, было такое: тараканы массово, то бишь целым домом, решили объявить забастовку и на заводы сегодняшним утром не явились. Однако нашлись среди них трусливые и оттого недовольные, что вырваться попытались в поддержку режима, да взяты были в кольцо. Противостояние это переросло в потасовку, которая переросла в крупную мордобойку с использованием огнестрела, пока пороху хватало. Служители порядка поначалу ошивались рядом, выйти никому не давая и ожидая приказов свыше — то бишь комендантских —, однако вскорости подумали, что это не дело, и решили в потасовке также принять участие. Коменданта звали все это дело организовать, чтобы без потерь со стороны законников, а также задокументировать собственноручно, мол, не мы начали. Захар ему рот заткнул на середине, шугнул набежавшие любопытные уши, к подъезду в два шага приблизился да дверь на себя рванул. Взглядом за сборище тараканье зацепился, что на пеньках расселилось: два мужика и мальчик. Один второму волосы так пригладил заботливо, пока другой пацана к себе прижимал. Как госпожа президентка ему самому приглаживала. Плюнул на землю да дверь в стену впечатал так, что на весь двор загрохотало. Сразу за порогом кто-то взвизгнул по-поросячьи и в угол темный забился, Захар и не заметил: махом взлетел на второй этаж да с диким ревом ввалился в самую толкучку, лупя налево и направо, не замечая, кому морды разбивает, и в кровь моментально стерев кулаки. Дух стоит такой, что на месте сдохнуть, крысы по углам прячутся да мешаются под ногами, им даже по морде нормально не вдарить, только толкать со всего своего веса да с великим удовольствием ногами запинывать: а ежели упал в эдакой толкучке, так знай, что затопчут тебя рано или поздно. Удары и пинки прилетают со всех сторон, потому как темень и теснота, и дай бог на ногах самому удержаться, в ярости раздавая ответные и восторженно вопя всякий раз, как особо настырные грызуны падают и боле не поднимаются. Через пару минут становится ясна картина: люд жмется, укрепляя позиции, служители закона их окольцевали, ворошатся, как сельди в банке, не развернуться — пара отрядов сюда забились точно, а так-то, скорее, и больше будет. Захар толкается плечами и локтями, дабы оказаться в первых рядах и найти в сжавшемся кружке таракашку помельче да послабже, вмочить ему по коленям, вырвать из кольца и пробить оборону. Тот грызется и рвется, замахи делает совершенно не умелые, тем приятнее вмазать ему по печенке, а там и другие присоединяются. Валят на пол и лупят ногами, пока Захар его собой придавливает, дабы калачиком не свернулся и сполна отведал: ему тоже прилетает по ребрам тяжелыми сапогами, и он орет, крепче впечатывая жмурика затылком об пол, пока тот не вырубается. А чекисты интереса не теряют, все злее молотят и галдят, и Захар бьет со всей дури, прекрасно замечая, что вся рожа и пол уже от кровищи красные, и не заботясь о том, жив ли крысеныш. Пока самому не прилетает по черепу: цепляется за кого-то, в головокружении норовя подняться. Поднимается. Чекисты ворвались уже сквозь проделанную брешь внутрь кольца да из центра крыс разгоняют: те перепуганно пытаются разбежаться и по углам попрятаться. Однако в толкучке такого нет: все углы забиты, остается только на улицу бежать, к двери, а к ней черт прорвешься. Организованности средь люда как не бывало, а служителям порядка в сравнении с ними не занимать: лупят в животы, выцепляя по группке тараканов и задавливая своими телами, а те, как собаки, кидаются и грызутся, и валят с ног, что приходится с полудохлых чекистов их ногами спинывать. Мысля иногда мелькала такая, что надо бы приказ отдать, чтоб люд из дома выгнали да в кутузку прямиком направили, однако Захар молчал, и молчал намеренно, снова впечатывая кому-то по мягкому пузу, дабы свалился да им же затоптан был. Потом сзади набрасываются, вцепившись руками и ногами, да так, что колени подгинаются и сам заваливается на спину. Вдохнуть не выходит, чья-то гача шею пережала: Захар в панике брыкается всеми ногами, потому как бегущие топчут, а подняться не получается — крепко держат. Приходится зубами впиться и как рвануть — воздух вдохнуть вышло сразу же, однако гача с ревом в висок шибанула так, что чуть не вырубило. Поднялся на колени, дабы не быть затоптанным, пытаясь прояснить видимость и остановить идущую кругом башку, однако тут же на него навалились сверху и к полу прижали. БАХ! Шмаляют, суки. БАХ-БАХ-БАХ! Таракана как ветром сдуло, несмотря на то, что Захар в его ногу вцепился всеми руками. Со злости выхватил из кармана нож и отправил его вслед уползающему; в толкучке и не поймешь, попал или не попал. Мордобойка начала стихать вместе с выстрелами вышагивающих среди толпы чекистов — новехоньких, кровищей еще не запачканных. Видно, кликнул кто вооруженный отряд, дабы разнять дерущихся. Крысы при звуке выстрелов тут же присмирели да попрятались, однако безрезультатно: вооруженные их повылавливали по одному да спокойно из дома выдворили. Приказано было всех гражданских отправить в участок, а служителям порядка последствия мордобойки разобрать. На этих словах в рупор Захар решил, что черт с ним, да и вырубился.***
Взял себе пару выходных по болезни, потому что могет. Да и тело все ломило с непривычки: с самого повышения еще никому морды бить не пришлось. Однако на службу вернулся раньше положенного, ибо со скуки изметался да искорежился, снова пить начал и только синяков себе больше набил. День всего отсутствовал, а как в здание бывшего ДК зашел, так все при виде него и заткнулись, будто боялись чего. — Ой, Захарка, — толстая курица-поломойка швабру свою на плечо закинула и зраками его забросала столь жалостными, что кулаки зачесались в морду ей вмазать. Однако Захар мужчина. Наседок не бьет. — Че те? Дура моргалками захлопала, мол, как это ты догадался, что мне от тебя чего-то надо, что не просто здороваюсь я? Взбесило это еще сильнее — руки в карманы сунул, дабы размахивать не начать и дрожь прекратить, волнами подступающую. — Стряслось чего? — переспросил громче, дабы до курьих ее мозгов дошла информация. — Захарка, ты только не сердись, мой хороший, — закудахтала, закудахтала. — Да и знаешь, женщины часто стервами оказываются, природное это, все такие. Ты держись, дорогой, не падай духом, а я за тебя кулачки подержу, идет? Фыркнул отрывисто да плюнул ей под ноги, прямиком на вымытый пол, после чего на каблуках развернулся и залетел в собственный кабинет. Ключи киданул на стол со всей дури, они отскочили и на пол шмякнулись. Из ящика стола достал фляжку и пригубил дрожащими в ярости руками. Фляжку с собой забрал, как и списки для утренней переклички. Чекисты смотрели насмешливо, такое ни с чем не спутаешь. Проскакивала еще жалость, что бесило невероятно. Встал перед ними, «СТРОЙСЬ!» заорал так, что чуть горло не посадил моментально. — Алексей Лаба! В первом отряде все есть? Слыш, как баба, ей-богу, только Лаба. — У кого что болит, — пискнули из рядов, и Захар сначала даже не понял, дальше по списку пошел и чуть следующего командира не выкрикнул. Остановили пошедшие по строю смешки. Сунул в рот пальцы и свистнул, дабы угомонить больно раззадорившихся. Глазами по рядам стрелять принялся бешено, выискивая наглую морду, что зенки отведет. Никакая собака не отводит. — Кто? Перешептывания. — Кто сказал, бляха муха?! Рты заткнули и молчат в тряпочку: посыпались, трусят, трясутся по-сучьи, и как бы Захар ни орал, сдирая глотку, как бы ни грозился пристрелить в подворотне да тушку в канаву гнить вышвырнуть, ни одна живая душонка ни слова в ответ не промямлила, что взбесило до белого каления. Списки швырнул на землю, рявкнул: «Неприсутствующие — уволены к чертовой матери!» и удалился в уборную, где снова приложился ко фляге. Под неприсутствующими имел, конечно, ввиду и тех, кто, видя настрой коменданта, решит работой сегодня пренебрегать. Зачем и приставлены были к каждому отряду свои собаки-стукачи, что докладывали Захару о любом рабочем отлынивании. Сунул под кран башку, дабы президентку случаем с красной рожей не встретить, однако по коридору через пару минут выстукивал сапогами столь агрессивно, что плитка звенела, словно расколется щас. Уже казалось, будто каждый встречный глядит с жалостью да шушукается за углом — будто известно всем что-то такое каверзное, чего Захару по причине отсутствия сказано не было. Или же будто слушок кто пустил. Пока до секретаря, назначенного вместо Жепардьевича, дотопал, весь извелся так, что в ответ на приветствие хватанул за ворот да встряхнул как следует. А потом еще раз. Рявкнул: — С хрена ли?! Этот перепугался, лопочет нечленоразделительно, а глазки-то отводит, будто бы тоже знает чего. Тряханул снова, подтягивая к себе, чтобы в лицо взглянул, как мужик, а не как голубец сопливый. — Ну! — Н-не совсем понимаю, о чем… — Все ты знаешь, все знаешь, да только брешешь мне — в глаза смотри! — как трясучая псина, понял меня? Ротиком шлепай раздельно и отвечай на вопрос: чего на меня все вылупились и шепчутся за углами? — Понимаете, Нателла Наумовна… — Госпожа Нателла Наумовна! — трясет жмурика так, что башка секретарская перед глазами расплывается. — Госпожа Нателла Наумовна вчера с Григорием Константиновичем ночевала! Трясти прекратил. Мир перед глазами незаметно выровнялся. — Брешешь. — Вам бы не стал! — Слухам веришь! Сплетни на ус мотаешь да как попугай перессказываешь! — Сам видел, собственными глазами, как пускала его в кабинет… Заткнул кулаком ушлепка — метил в глаз, однако съехал на переносицу. Вой был ему ответом; руки разжал да смел со стола стопку бумаг широким размахом. Они по комнатушке разлетелись и пол покрыли, будто ковер. Протопал к двери, взялся за ручку, однако развернулся мгновенно и снова поскуливающую свинку за ворот схватил. — На кой черт он неходячий ей сдался?! Какие у него такого делишки к ней были наедине? — Не знаю, — ручками личико прикрывает, будто поможет это ему. — Они громко спорили, я собрал вещи и ушел, был конец рабочего дня… Снова руку разжал, пару секунд подолбил зраком стену да и вышел, предварительно грохнув лампу на пол. Можно ли втрескаться в инвалида? Нельзя, потому как неполноценен, а люди неполноценные дают нездоровое потомство, а значится, инстинкты женские на таких не срабатывают. Спорили, этот сказал. Не ебались. Все-таки лидер оппозиции. Если у Гриши хер не отказал совсем, опасаться все равно нечего. Кроме слухов, которые необходимо всеми силами пресекать, дабы избежать беспорядков в рядах законослужителей, как сегодня утром было уже. Однако в кабинет президентки все равно заглянуть надобно. Для успокоения. Поднялся на третий этаж, старательно зыря глаза в глаза каждому проходящему мимо, дабы не думали даже чего-то про него говорить такого, и в дверь решительно постучал. Потом спохватился, что повода не придумал. Или так сразу и спросит: госпожа миледи, вы вчера, случаем, с оппозиционерами не ебались? Нет, он безногий. Тогда, может, вздрочнули ему малясь, чтоб показать, что остались у него еще радости в жизни? В нерешительности по сторонам огляделся, однако коридор пустовал. Как, кажется, и кабинет, ибо и после повторного стука ответа получено не было. Спиной оперся на стену рядом, в нервах ковыряя ногти и каблуком выстукивая, как часы. Пока к нему новый стук не присоединился. Каждое цок, сопровождаемое другими, не столь примечательными цоками подкаблучниц, отбивало в голове барабанами и заставляло сжимать и разжимать кулаки, сцепленные за спиной. Вытянуться ровно, стоять твердо. В арке, от Захара в двух шагах, появилась миледи — конечно, с сопровождением. И как бы ровно стоять ни обещал себе да как бы ни клялся разговаривать по-мужски, а бросился к ней с беззвучным воплем в надежде, что пригреет и обнимет нежненько, как делала уже ранее — так обнимать могла только она и точно не мужик-ведущий по телевизору. Так вот, бросился и тут же был остановлен раздирающим уши скрипом каблучков по плитке: миледи изящно отпрянула, а партийным козам и не понадобилось ее собой загораживать — скрипом все было сказано, ясно предельно. Застыл, рот открыл в непонимании, сказать что-то было надобно, однако госпожа президентка заговорила первой. — Место коменданта упразднено. Тебя определят рядовым в какой-нибудь из отрядов. Она повернулась и продолжила цокать по коридору, на него больше не взглянув. Повернулись и подкаблучницы, пока Захар неотрывно пялил в президентскую спину, ощущая, как сердце ухает в пятки, предварительно задев и расшебуршив попавшиеся на пути внутренние органы. Начало мутить. — Не надо! Голос высокий и режет уши не хуже скрипа плиток и каблучков. — Госпожа Нателла Наумовна! Громче, однако так же тоненько, будто горло кто пережал. Стоит истуканом, а президентка со свитой уже за угол заворачивают, совершенно не замечая, как коридор начинает расплываться и мутнеть. Скорее всего, плыл он только в глазах Захара, который сделал пару нетвердых шагов вслед — и сорвался с места в надежде не допустить, чтобы Нателла Наумовна скрылась за какой-либо из многочисленных дверей. — Миледи! Догнал и был отброшен развернувшимися подкаблучницами. Кинулся на них с кулаками, метя в животы, однако козы были тоже не промах: руки ему вывернули да грохнули на пол, оставив скулить от боли в попытке придумать чего-то и осознать происходящее. Госпожа Нателла Наумовна удалялась, ритмично цокая каблучками, а Захар бился головой об пол и рычал по-собачьи, совершенно не как человек. _______ Шлепарь* - гомосексуалист.