***
На перекличку сегодня шел, как крестьянин на революцию. То бишь с голыми руками и готовый глотку любому грызть, кто на пути появится. Не в первый уже раз за свою жизнь, в течение которой часто приходилось скрываться в толпе, порадовался мелкому росту. Однако слух о том, что где-то в рядах бывший комендант ошивается, все же быстро разлетелся и заполонил котелки многих, наивно считающих себя обиженными захаровым руководством. Взгляды на него сыпались со всех четырех и даже сверху, пробиться к объявленному третьему отряду еле удалось, перепрыгивая подноги и увертываясь от локтей, боков и кулаков. Понимание у него было прекрасное, что пока глава карательного отдела, поставленный теперь выполнять часть комендантских обязанностей, наблюдает, рыпаться не решатся ни он, ни на него. Однако вскорости этот утопает, и тогда-то уж можно будет дать волю расчесавшимся кулакам. Пару слов о карательном отделе: это было достаточно скверное нововведение, обязывающее граждан доносить на каждого, кто чего-то противоуправленческое сказанет. Недонос также влек за собой наказание, за чем пристально следили выделенные отряды законослужителей. В случае чего разретивившийся хватался под руки и доставлялся в подвал ДК. Вскоре выслеживались и предположительные те, кто противополитические речи слышали и промолчали. Утопал каратель только тогда, когда отряды разделились ровнехонько и понятно. Захар встал позади своего, дабы со спины не хватанули, однако пристроившийся рядом утырок, видимо, решил, что от одного плевка ничего не будет. И не было, пока надзиратель не испарился. Тогда-то Захар мигом развернулся и жахнул ему точнехонько в морду движением столь привычным, что даже костяшки, давно задубевшие, не засаднили. Позиции свои необходимо отстаивать, это известно ему по опыту. Тут же был схвачен сзади и получил в ответ по ребрам: брыкнулся в попытке из лап выдраться, однако держали гады крепко. Представлением заинтересовались и другие отряды из тех, что остались. Вскоре вокруг уж толпа собралась, будто зеваки на бои петушиные налетели, освистывая и заплевывая со всех сторон. Тут же еще пятак морд подошли да как повмазывали кому куда захочется, пока не додумался ноги поджать и шмякнуться носом в землю. Вскочить успел до того, как запинывать примутся, и яростно кинулся на толпу с кулаками, шипя и рыча — снова был схвачен и предоставлен желающим как боксерская груша. Сколько цирк продолжался, черт разберет, однако мартышка вскорости была выброшена со словами «не в первый же день убивать». Снова встать попробовал, однако пинком был сбит обратно на землю. В последнем порыве злости успел зацепиться за чей-то ботинок и получить по зубам тяжелой подошвой, даром что все тридцать два целы остались. Пнули еще пару раз для приличия — на каждый пинок подкидывался поначалу, пока в глазах не потемнело и руки кратковременно не перестали слушаться — да разошлись, оставив Захара валяться в пыли и заплевав по дороге. И все-таки он упертый. Все-таки, если зубами вцепится — не оторвешь, как бы ни пытался. Все-таки гордость у него своя имеется: ежели бьют, ежели изжить хотят со службы, надобно вмазать в морды каждому желающему поглумиться и остаться служить назло. Дальше уж так, что либо пришьют, либо смирятся. Из казармы вышвырнули, стырив оружие и предварительно обоссав лицо. — Зубок-то себе починил на наши денежки! — От-от. А то чего-то заплатку урезали, мужики, вы не знаете? Дергают за шевелюру, башку запрокидывая для удобства. Захар рвется и рычит злобно, однако держат крепко со всех сторон, суки, так, что не шевельнешься. Орет только громче, если случайностью давят на синюю кожу под формой, однако крик прерывается, когда по зубам прилетает здоровый кулак. Сплевывает кровищу кому-то на сапоги, языком чухает — выбили, черти, всю челюсть разворотили. Опять. Как было, когда за признание миледино дрался. Так оказался на улице. Без зуба, денег и паспорта. Злой, как чертина, побитый и смердящий хуже старого алкаша. Мало того, что бомж, так еще и педик. А ночи ноябрьские морозят знатно. Не могла его президентка просто так бросить. Только ежели ее Гриня не увел. Эта мысля в голове молоточком отстукивала, пока добирался до места. Прошлепал полгорода, дабы найти полузабытый подвалишко, где когда-то культурно выпивали с товарищами. — Игорь. Пусти поспать. — Меня здесь нет. — Как это нет, ежели тебя слышу. — Я тут не живу, спите кто хочет. Спирту позаимствовал, дабы сполоснуть рот и хотя бы перебить амбре: потом и ссаниной несло знатно. — Игорь. — Меня здесь нет. — Ты в котором часу поднимаешься? — Рано. Я на пробежку иду. — Меня чухни с утреца. На службу. А с утреца совсем хреново было. Мутило, будто бухал беспробудно, лихорадило, и помимо того, что после вчерашних приключений все вспухло, что только вспухнуть могло, так еще и холодный подвал сказался. Спать-то пришлось совершенно не на перинах. — Аллюр*, — гаденько сослуживцы ему улыбнулись. — Вчера тебе не хватило? За добавкой приперся? Сломали нос. Теперь осталось глаз выбить, чтоб весь набор и вся рожа опухшая. А то чего только половина, еще давайте, еще! Делать вам нехрен, кроме как в подворотнях кулаками размахивать, бляди. Зато залез в казарму да стыбзил у кого-нибудь кошель. Кормили на службе неплохо, однако подстраховаться всегда стоило, ибо отобрать тарелку за раз могли да вместо еды заставить кому сапоги вылизывать. Захар этого делать не стал ни в какую, и от новых потасовок спасло его только появление армейцев-надзирателей. Ничего-ничего, думал Захар. Пару деньков порезвятся — и надоест. Как собакам кости бросают, они поиграются, да оставят. «Или землей забросают», — пролетела мысля, которую он решил затолкать в башку подальше и боле не вспоминать. И каждая скотина к нему чего-то имела. Одному морду разбил, другому зарплатка не нравилась, третьего, как и Дроченко, кличка своя не устроила. Брата четвертого со службы выкинул. Пятый, оказывается, претендовал на какое место, а Захар другого назначил. И все, абсолютно все припомянуть не забывали, кто здесь был комендант. Взъелись скопом на руководство да винили во всех грехах. Как собакам, ежели сторожа бросить — сожрут с костями и не подавятся. А помимо всего этого в голове стучала одна мысля. Она там обжилась знатно, поселилась, будто дома у себя, и пустила корешки прямиком в мозг. О другом, кроме ежедневного выживания, и не думалось, хоть режь. — Игорь. — Чего? — А ты мужиков целовал? — Я всех целовал. — Эге… И как те? Чмок губами в глубине подвала. — Не помню. Или еще: — Игорь. — Э? — А педиковатость по наследству передается? — Ты дундук. — Пошел ты. Поперся к доктору, у служителей порядка такое имелось, когда совсем невмоготу стало. Когда запястье — думал, сломали, треснули знатно, однако, оказалось, вывих, только и всего. Когда уже только сдохнуть хотелось под утро, не в силах улечься и отоспаться целую ночь. Когда день службы прошляпил, елозя по подвальному полу в горячке, вот тогда и пошел. Его явно ждали, отчего тошно стало вдвойне. Однако доктор зуба на него не имел: на комендантской своей должности Захар в лечебное дело не лез ни разу. — Чего ж сразу не пришел? Ай-ай-ай, вся спина фиолетовая… — Работай, — зашипел в ответ, стараясь не издавать громких звуков при каждом прикосновении докторских граблей. Вот потому и не приходил раньше, что вопросики начнут задавать и носы свои длиннющие засовывать, куда не просят. А еще потому, что как инвалид какой перевязанный ходить Захар желания не испытывал. Однако боль сильнее оказалась. Докторок и заткнулся, продолжая холодить какими-то мазями, накладывать тыщу повязок, кожу щипцами вскрывать, где положено, компрессами работать да проверять кости на переломы. Последнее перематывал запястье, то и дело в Захара бросаясь зраками. — Забьют тебя здесь. Шел бы со службы. Не вытерпел дед, разговорчивый оказался. Захар на него взгляд поднял злющий, ощущая только желание вмазать морде самодовольной, думающей, будто все знает, и кумекающей, о чем не просят. Знал бы, что такие здесь сидят — уволил бы к чертовой матери. Потому как работать надобно руками, а не языком. И головушкой своей светлой бы тоже. Сразу понятно бы стало, чего мелет. — И куда ж? Силы остались лишь изрядно ядком подправить единственное стукнувшее в лоб словцо. Однако попало метко — до пустой башки дошло. Лучше бы не доходило, ей-богу, потому как врачевальщик глянул с жалостью, продолжая мотать бинты. И куда ж! Только об этом и думал вечером, высасывая из бутыли по глотку водки и наблюдая, как президентская драндулетка подкатывает ко главным резидентским дверям. Не она это была. Не Нателла Наумовна его тогда по головке гладила. Иначе не выбросила бы, как мусор. Был мужик. И поглаживания Захару нравились, выходит, мужицкие. Миледи вообще про поглаживания могла не ведать ни сном, ни духом, да не появляться в ДК из соображений собственной безопасности, а приказы слать письменно. Все педик извращался. А потом стрельнул в леса, и поминай как звали. Точно так было. Иначе Захар бы сейчас под забором не спивался и не кутался в помойную рвань, словно псина бродячая. Стеклышки звякают по асфальту. Где-то в кармане обретается нож. «Забьют тебя здесь». Забьют. Однозначно. Уже и рыпаться не надо. И ежели уйдет со службы — тоже забьют. Пока народ чекистов еще боится. А форму снимет — так в лицо узнают и примутся мутузить со всех сторон и люд, и законослужители. Так помирать совсем уж невмоготу. Как крыса помойная, не сумевшая даже тем, кто ей хвост оторвал, откусить лапы. И подохшая за просто так. Чего тянуть, ежели наутро все равно пиздец настанет. Поднялся в последней решительности. Забрать с собой на тот свет пидорка надобно.***
Мужик был. Это не выходило из головы, пока трясся на фыркающей попутке. «Был мужик» — думал, выскакивая в холодный лес. «Мужик!» — прикладываясь к бутылке, всю дорогу прятавшейся за пазухой. Перся вперед, сшибая деревьями плечи в яростной попытке удержать пляшущий лес. Слыша вокруг разве что собственное сопение. Перся, а в голове одно только слово перекатывалось. — Ну мразь. Потом громче. — Мразь! А потом так, чтобы любая чертина в этом лесу слышала: — СУКА! Еще были мысли об определении направления, однако, несмотря на них, вскорости даже брехать себе, будто знаешь, где находишься, осточертело. Зато всегда нутром чуял, в какую необходимо идти сторону, чтоб точно выпереть, куда надо. Однако только глубже в лес заходил. Иногда орал нечленораздельно. Перся и перся, пока снова лихорадить не начало. Еще и холод собачий. Еще и башка кругом идет. На ощупь нашел какое дерево, колючее, шо смерть, за ветку схватился и согнулся пополам. Крошил на землю и думал, что это, мать вашу, не честно. Что надо было хотя бы объяснить, как все было. Что ежели он сегодня в этом лесу и сдохнет, то это, может, и легче будет. Чем если через пару деньков в подворотне забьют. В кустах чего-то зашелестело и закряхтело. А потом и зарычало. Захар только и успел обернуться, как дохлая тушка шмякнулась ему под ноги. — Волк, — сказал, тупо забрасывая шкурку зраками. — Собака, — ответили из темноты. Нашел. Нашел, чего искал — педик на крики, как в прошлый раз, и приперся. — Небось, отодрать меня хош, шлепарь? — плюнул в темень, зенки прищурив, дабы разглядеть голубца, однако только сильнее все поплыло да снова замутило. — С чего взял? — отвечали спокойно, как Гриня всегда отвечал, давая понять, что Захар по херне бесится. — А с того, — еще глоток из бутылки. — Шо приперся, хотя не звал никто. И в прошлый раз мог, знаешь ли, тоже не припираться. Из тьмы молчали. Как и Гриня, когда замолкал посреди спора. Объяснял, потому, что не хочет ссориться. А на деле — Захар-то знал от носа до пят этого черта! — просто аргументы закончились, да авторитет сохранить хотелось. — Че молчишь? Молчишь?! — Не хочу, чтоб кого-то в лесу сожрали. Сразу сбегутся волки, вороны, потом менты. — Заливай. Будто за грибниками так бегаешь. — Грибники не орут. Я их не слышу. Нож зажал в кармане. Зря все-таки тогда не добил клеща. Сейчас приходится дело доделывать. — Покажись-то хоть мне, изврат. Показался. С опухшей рожей или нет, Захар не разглядел — тоже навстречу потопал, опираясь свободной от бутылки ладонью об улепетывающие стволы. Нож из его руки был выбит моментально, несмотря на то, что точно его из кармана не вытаскивал. Падла. С шипением накинулся вручную душить, однако лапы поднять не успел, как был взят в захват и прижат к пидорку спиной. Брыкался со всей дури, ногами сучил, однако черт удерживал совсем без усилий. Бутылки в руке уже не обнаружил, хрен знает, куда пропала она. — Убью! — зарычал-захрипел, а по носу — слезы. — Тогда жив остался, а как-нибудь пришью, я те гарантирую. Неделю ходить не сможешь, голубец, а потом сдохнешь под этим самым, мать его, деревом, за то, что изъебывался над честными людьми, как душонка извращенная пожелает! Рванулся в последний раз и был неожиданно выпущен. Свалился в иголки, подняться явно мог, да не сумел. Из-за иголок не сумел точно. С победным воплем развернулся на коленях, не видя противника, однако кинулся предположительно назад — был схвачен за ворот и прижат к дереву спиной, вороша ногами по земле. — Не вздумай… Трогать. Лапать не смей. Голубец поганый. — А драться не будешь? Заорал и рванулся на голос, однако тут же снова был прижат к дереву. Так игрались до тех пор, пока Захар не плюнул точнехонько этому в морду да не начал матом его крыть, потому как иначе уже невозможно. — Чего добился? Поразвращался на своих каблучках — и деру! А тебя хоть торкает, когда новости слышишь? Или не слышишь ты ни черта? В ответ молчали. Захар ничего и не ждал. — Сразу и не проссышь, кто систему развалил своими педерастическими наклонностями. В армии бардак! Кто виноват, что коменданта убрали? Кто, спрашивается? Ты, сучий сын! Бьют! Грабят! Средь бела дня! Кто под руку попался, того и бьют! Товарищей! Своих собственных сонапарников, как это называется? Анархия, тьфу! — Тебя? Вскинулся с криком и снова усажен на место был. Более всего то выбешивало, что педик мог одной рукой его на землю уложить, усилий будто не прилагая. Не надо было вот чего — пить. Мешало сейчас это жутко. — Заткнул роток! Хуев там много побывало! Конечно же, что как человек нетрезвый, так ты силач! А чейто в прошлый раз я тебя отмудохал одной левой? Или пожестче любишь? Ему прилетело по щщам, однако затыкаться Захар не собирался. Пусть уж так, чем никак совершенно. — В толк не возьму, я же волосатый! И ты волосатый! Это только женщины волосатых любят, потому что сами безволосые. Такие вот, как Наумовна. Эх, какая! Тварь. Как она ножки выкидывала, ай как каблучками поцокивала, ну козочка… Как взглянет — так и поджилки трясутся. А перед ней на коленях все ползали. Перед тобой бы не стали, ты волосатый, козлина. Никакой мужик не встал бы перед тобой на колени, как бы ты ни изъебывался и какие бы чулочки не натягивал. Потому что ты с отклонениями. А я нет. — Чего пришел, если без отклонений? Будто неясно. — Тебя прищелкнуть. — И нажрался для храбрости. Плюнул в самодовольно плывущую морду. Все ты понимаешь, мудрый, аж мозги из ушей, как этот дед-врачевальщик. Все всё про него знают, один он недалекий, мечется чего-то, дурак, так выходит по-ихнему! Это педику вслух и высказал. И еще высказал много чего, пока, видно, спьяну не вырубился в иголках под этой самой сосной. С утра, конечно, за ремень схватился — на месте, все путем. А еще на месте кострище, одеяло из волчьих шкур да стенки веточные, заграждения от ветра. Отмороженный зад, скрипящие кости, разбитая морда, откровенно хреновое настроение и все прилагающееся к нетрезвой ночи на холоднющей земле. Впрочем, не хуже ночи в леденющем подвале. Обидно было больше всего то, что ни пидорка не пришил, ни на службу не явился. Шкуру забрал с собой и отправился домой по следам, однако вскорости ее бросил.