***
— Ты че, — толкают за плечи, Захар спиной влетает в еще какого амбала здоровенного, и уже хрен вывернешься из его загребущих лапищ. — Каков аристократ: таскать не буду, таскайте сами. — Улитки свои разверни*! Таскать не буду, пока вы куревом маетесь! Скидывают в асфальт, что аж башкой впечатывается, и пока будто пьяный в зюзю мается в попытке подняться, сапоги начинают мазать со всех сторон. Что только на земле свернуться и остается в ожидании окончания этого праздника жизни. Ребра потом саднят ужасно еще пару дней. — Ты кривой, — вскоре в лоб ему прилетает от педика. — Раздевайся. — Че?! Хватают за шкирку излюбленным приемом да укладывают в иголки, как бы не рвался да не отплевывался. А рвется Захар во все стороны, норовя вмазать ногой, однако ноги вскорости пришибает к земле весом отшельника, чьи лапы уже лезут под куртку. — Сука! Молчаливо задирают одежду, что заставляет завопить одновременно от ужаса и от холода, пятьтыщ раз уже пожалев, что решился привалить сюда в нетрезвом виде. Вскорости вопит еще и от боли, когда ледянющие загребущие тычут его в ребро. — Придушу! — визжит на весь лес, будто псина напуганная, однако здесь пугаться есть резон. — Ребро сломал! — орут в ответ еще громче, дабы точно докричаться уже. И отпускают. Захар вскакивает, раскидывая иголки, и уходит, то и дело оборачиваясь да заплетаясь в ногах. Однако следующим же вечером наведывается к лечильщику — тот говорит, что действительно переломано. Снова накладывает мильен повязок, снова заставляет заглотить таблетки и удаляет от службы на пару дней. И Захар какого-то черта удаляется. Хотя совершенно не инвалид, чтобы из-за какого ребра слабину дать. — Правильно сделал, — будто нужно ему отшельничье одобрение. — Главное, чтоб имелось теплое и мягкое место для сна. — Нету. — Имеется у меня. — Пшел к черту, изврат. Он поднимает брови, мол, как хочешь, и теперь разговорчики заходят о другом. Они вообще впервые заходят о чем-либо, потому как обыкновенно из них двоих языком мелет один Захар. — Вот тебе, — вытряхивает из пузыря последние капли спирта. — Несмотря на голубцовость, зуб даю, тоже госпожа президентка нравится. — Хороша, — кивает. — Воона как. Значится, ты у нас еще не до конца потерялся. В ответ фыркают чего-то, то ли недовольно, то ли просто так. Захар щурится и продолжает гнать горькую правду одноглазому пидорку назло: — Или она тебе нравится так, чтоб пример подражания? Э? Кто тут у нас цок-цок каблучками? — Меня послушай. — Го-лу-бец, — тянет с удовольствием, отставляя пузырь и долбя отшельника взглядом с целью разглядеть хоть дрогнувшее в угоду Захарову самолюбию нервишко. — Как докатился? Че, вот так в бошку и стукает: хочу ебать мужиков? Или это по наследству передается? — Ты дундук. — Пошел ты. Ну так шо? Из полуторачасовой лекции о возможностях размножения, спермотазоидах и яйцеклетках Захар ни хрена не вынес. Потому как не это интересовало. А другое совсем: все вспоминалась семья муравьев у парадной в конце октября. Когда разнимали пиздиловку с огнестрелом. За пару дней до того, как с места был выкинут. Федя один из них был, Федя Горький. Двоюродный, однако же брат. — И че ж делать с тем, что у меня брат педик? — Его выбор, — будто бы все нормально, будто такого ничего в этом нет. — Ты меня вообще слухаешь? У меня брат — педик! — Я тебя слышу. — Да раздуплись же ты, бляха муха! — хватает за нос и трясет недалекого, тут же получая за это по шее. — Это значится, что и я педиком могу быть! Семья жеж! — Захар, — закатывает единственный зрак, жеманничает, гаденыш. — Не верю, что ты мне дан исключительно для того, чтобы рассуждать о гомосексуализме. — А это все ты виноват, — пропускает мимо ушей всякие недовольства. — А это все ты, паскуда, сделал. Извратил всякое восприятие. Я же теперь в каждой бабе мужика вижу. А в мужике — бабу… После минутного молчания констатирует: — Я те личико переломаю. Так и знай, шо переломаю. — Знаю, — слышен ответ.***
Вскорости много чего разведал об отшельнике. То, например, что платили за цирк с переодеванием очень даже достаточно. А также — брехня все, конечно, однако пидорок заявлял так, — что пошел не ради каблучков, а ради опыта маскировки. И капуста, конечно, все ему ради капусты*. Рассказывал между делом, как на многое глаза закрывал, а на чего «многое» — не уточнялось. Потом говорил, как при учреждении карательного отдела случаем туда заявился. Как, выражался, «глаза открылись» сразу же после этого. — Так ты че, — перебил Захар. — За оппозицию? — Был бы за оппозицию, жил бы не здесь. Я ни за кого, и новости меня не волнуют. — Ну да, ну да… Ранее за такие слова бы врезал. Ранее и режим не испорчен был. Однако сейчас общественному устройству явно подгадили новые высокодолжностные мордасы, что драться за их идеи желание отбило как молотком. Во-первых сразу же потому, что в рядах подкаблучников порядочек можно было и организовать, не наплевывая на дедовщину, из-за которой тот же Захар находился в положении откровенно хреновом. Во-вторых, уверенность такая присутствовала, что ежели в армии непорядок, то непорядок везде. Не то, что было при коменданте, совершенно. — Видел, невиновную загребли, — продолжал гундосить отшельник. — И больную. Ночью я ее выпустил. — И не засекли? — Засекли. Точно на следующий день. Помнишь, когда стреляли. Оттого и враг народа, изменник партии. — Эвона как, — подобрал с земли веточку и принялся грызть. — А чегой-то я об этом не знаю? — Ты документы не читал. Резонно, конечно. Однако чего ж их читать, ежели ересь всякую пишут вроде подобной. Ненужную. — Больно надо оно мне, читать ваши документы. Прослушал лекцию о комендантских обязанностях, а также о том, почему увольняют сотрудников. Раньше бы к черту послал. Однако отшельник влиял умиротворяюще. Бычить и морды бить более не хотелось. Но все ж возразить было надобно, дабы этот не возомнил себя здесь умным самым: — Ну и ладно, — сказал. — Так не заметишь, а невростеником заделаешься. Как ты. — Меня, между прочим, ни разу не рассекретили, пока сам не дался. Потому что добросовестно выполнял собственную работу. — А с места полетел все равно. — Резонно.***
— Слыш. — Э? — А че ты тут в лесу делаешь? — Ну, — зажигает сигарету и норовит предложить Захару: тот с педиками, конечно, не курит, однако сейчас затягивается. — В основном думаю. Думает он. О чем целыми днями-то мысли гонять? — И не скучно тебе? Тот говорит, что да, скучно, однако в город он теперь ни ногой — потому, конечно, что объявлен политическим преступником, а также в глаза людям смотреть не сможет: поддерживал, мол, все те правила и весь тот режим, отбиравший у них то, как они жили раньше, и взамен ничего не плативший. Каждый раз, надевая каблучки, будто давил ими кучи невинных граждан. А помог — только одной, выпустив ее из карательного отдела. — Ты бы вот шо, — посоветовал с видом эксперта. — Поменьше думал. Не все мысли полезными бывают, знаешь ли. — Ничего, Захар, просто так не уходит. Не забывать надо обо всем, что не нравится, а думать. Гриня так же жутко нудил целое детство, что хотелось только уши заткнуть или палкой его по башке жахнуть. — Ну все, — перебил любые возможные нравоучения. — Один раз проебался — и больше жизни уж нет. Теперь ты у нас ошметок общества, путь тебе в люди заказан, только и остается уже, как на веточке вздернуться. Че ж ты живой до сих пор? Отшельник глянул на него так, будто ересь какую сказанул. Обещал и об этом помозговать на досуге.***
На дежурстве прошла новогодняя ночь. В детстве как-то где-то читал про беднющих капиталистических деточек прошлого века, пялящих в эту ночь на богатеньких и сыто одетых, елку вносящих в дом да тепло празднующих, и завидующих им несказанно. Думал, теперь-то с этим все. А не все оказалось. Злые были по-песьи патрульные, ибо отдохнуть-то хотелось, а оно вон чего. Отмечалось все равно только так, чтоб никто не видел и не слышал, а то мало ли, праздники, может, тоже искусство. Однако, когда из окошка услыхал тихонькое «ла-ла-хэй», не стал никуда трезвонить. И не завидовал, что не там, вместе с поющими. Зависть, скорее, при взгляде на то брала, как освобожденные сегодня от службы скопом заваливаются в теплое заведение, а пинты звон и хохот доносятся аж до конца улицы. Первое января — день теперь рабочий. И ночью тебе ни хлопушек, ни музыцырований из квартир. Иногда только с окошка тихие поздравления. Поздравляют, однако же, не тебя. Ну и к черту. — С Новым годом. — Че? Да. Снег пушится, вата сахарная, только вот подошву не облепляет и с грязью не смешивается, потому как минус стоит огромный, второянварский. Отшельник снова курит у костерка, на том же месте и в тот же час, как говорится. Такое-то и заслужил он: единственное отшельничье поздравление. — Тоже тебя аристократически с праздником. В лесу и запеть можно, однако отшельник не поет. И голос не тот у него, чтобы балакать всякие нотки. Захар тоже поет только по синьке. — Дежурство как? — Да это. — Ясно. А в лесу-то действительно и запеть, и чего угодно. Выгодно тут ему.***
Аристократически курил спертые у кого-нибудь сигары, разложившись в помойном кресле. Февральские морозы били знатные, однако подвальные трубы жарили и парили так, что аж духота внутри стояла. Форму еще давно патрульным выдали зимнюю, тут же ее у Захара когтями выдрали. Пришлось по помойкам лазать в поисках чего потеплее. Недавно найденная куртка не грела совсем, нашел сейчас новую. Обжился на свалках, как последний бомжэ. Хотя кто он, если не это, спрашивается. Кстати добавить, знатно прифонарел, впервые углядев аншлаг на помойке. Личности там ежедневно слонялись совершенно различные: закапывались в прикрытые снежком баки в поисках хотя бы чего-нибудь. Кто ковер нашел да сына в него закутал. Кто доски на розжиг вытащил, хотя где, казалось бы, чего разжигать, не в коммуналке же, угореть можно. Испугался ужо, что за куртку придется драться, однако никто и не глянул. Так-то он помоечных разгонял частенько. Однако подумать не мог, что сам помоечным окажется. Отряд законослужителей из-за угла показался. Муравьи как копошились, так и продолжили, только исподлобья глянув на приближение черной формы. Захар также остался пускать дым назло: не его время патрулировать, а комендантского часа не объявляли, в связи с чем шарить по мусоркам имеет полное право. Чекистам, конечно, это без разницы. — Ассвабадите территорию! Приказано освободить территорию! — Ой-ой-ой, — скорчил морду в небо, продолжая выпускать дым. Толпа также не реагировала. — Начинаю отсчет до трех! Раз! Два! — Пошел ты нахер! Не удержался, вырвалось, но не то чтобы против воли, ибо воля была железная: отмудохать орущего как следует, потому как голос Дроченко Захар узнал с полузвука. Тут же и ковер содрали с ребенка, тот аж в снег свалился от неожиданности. — Не тронь, гнида! Голос бабский, истерический, дите к ней бежит и скрывается в облачке дыма, Захаром выпускаемого. Люд потихоньку от мусорки огороженной отходит да вокруг кооперируется, глазками с чекистами перестреливается. — Даем последний шанс уйти в целости, в противном случае вынуждены будем применить силу. — Вынуждены! — еще орет кто-то с ехидством. — Будто не ждут того ежедневно! — Скоты! — Живодеры! Подхватывают да начинают лаять как собаки, за чьими глотку дерущими выкриками и не слышно отмашки Дрочевича. Зато видно прекрасно, как чекисты, кулаки разминая, медленно начинают в глубь толпы двигаться. Медленно — потому как мало их, страху бы нагнать надобно, а огнестрела начальство чего-то, видно, не выделило. Люд это тоже понимал, вероятно, раз первый удар прилетел не им, а доблестному законослужителю. Муравьи понабрасывались, патрульных порасхватали, что на каждого бажбана в форме пришлось аж чуть ли не по трое гражданских. Сигара закончилась, Захар ее потушил о кресло и щелчком пальцев запустил в потасовщиков. Никто и не заметил, только дите к нему подковыляло с блестящими на носу слезками да встало рядом в надежде дождаться мать. А мать явственно пыталась вылезти, да проходу ей не давали. В конце концов побитых законников скинули в перемешанный с землей снег да вокруг в два ряда обступили, тесня в сторону свалки и даже рыпнуться не давая. А те рыпались еще как, с ревом кидаясь туда и сюда, однако каждый раз снова оказываясь в центре круга. Тут-то мать к мальцу и подбежала да в объятия сгребла, унося чадо с побоища и забрасывая Захара зрачками опасливо. С кряхтением поднялся, когда свалка к нему уже приблизилась достаточно. Помойка-то железками с трех сторон огорожена, выход один, и в этот выход, он же и вход, патрульных народ норовил загнать, затолкать. Необходимо было скрыться, пока у них это не получилось и пока сам Захар в одной свалке с чекистами не оказался. Однако заметили. Проскальзывавшего его мимо толкучки дернули за новую куртку так, что шовчики чуть не потрескались. — Помогайте давайте, трусить потом будете! Так интеллигентно протолкнут был в окольцевание. Голову пригинал и в куртку сильней запахнулся, дабы формы под ней видно не было. Дабы в глазки его не узнал никто: ни чекисты, ни гражданские. Теперь из толпы вылезти не удавалось, жали со всех сторон, пока не похватали патрульных за ремешки да пинками в баки не запустили. Однако народу мало показалось. Распалило их, видно, от новой возможности морды понабивать тем, кто долгое время самостоятельно им бил морды. — Мочи их, господа! И накинулись, будто дворняги голодные на выкинутые им кости бросаются, дабы сожрать моментально, не видя ничего более и с готовностью глотки друг другу грызть за возможность отхватить граммишко мясца — хоть и с грязью перемешанного, а голод не тетка. Захар теперь был что та самая мать: рвался наружу, да толпа внесла в железное заграждение и бросила прямиком на чекистские головы. Срывали глотки и кулаки, несмотря на хваленую свою интеллигентность и аристократическое происхождение. Так и понятно, что весь гуманизм как ветром сдувает, ежели самостоятельно возможность имеешь загнать кого-либо в клетку да отмудохать как следует. И кто здесь, спрашивается, живодер. Все живодеры. Мысли в толкучке были чересчур складные, пока его кто сзади не хватанул да к себе не развернул сразу же. — Знал, что ты, скотобаза! Давненько не виделись, называется. Дроченко с этим лаем курточку новую срывает с плеч, возможный удар теперь по локтям сковывая. Захар выпутываться не стал, себе дороже, а кинулся с победным воем и тут же сбит был налетевшим телом. Дроченко сверху свалился, задетый падением, баки полупустые переворачивая, да как вдарит Захару в глаз: поплыл моментально, что только взвыть в ответ оставалось: — Сука! Вскинулся с визгом и снова прибит был летящим телом. В толкучке Дрочевича потерял, накинул куртку на плечи — повязку желтую скрыть — да змейкой принялся пробираться к выходу, проползая по стеночкам и протискиваясь между пиздящихся тел. Бах! Прижало к баку патрульным: Захар ему вдарил по ушам, дабы отвалился, да ручку в кармашек сунул. Нашел кошель, кошель увесистый, хватанул его да за пазуху спрятал. Шмыг теперь — и поминай как звали.***
— Слыш меня, ты! Кое-хто все в город выходить боится, а я вон чего, вон чего! — трясет перед мордой отшельника толстый кошель. Этот захарову руку от себя отодвигает и бросает в железную кружку кусок сахару. — Молодец. Спер, что ли? — Это ты мое авторитетство спер, — плюхается рядом и принимает протянутую кружку. — А я, между прочим, в ситуации сориентировался. И чпык! — Это называется спер, Захар. — Ты смотри, як бы мозги из ушей не полезли, умник. Ну слухай, как было все: сижу я себе в креслице, расслабляюсь, так скажем, культурно провожу время, и что ты думаешь? — Что? — Пальто! — Рифма такая себе, — перемешивает угли под котелком. — Это ты такой себе. Отшельник смотрит на него очень задумчиво. — Культурно проводишь время, — говорит. — Дальше что? Все ему выдал на волне восторга. А то, что кошель не какой-нибудь, а Дрочевича, ибо документы там нашел евошние, повторил несколько раз, дабы точно дошло. — Глаз выбили погляди как! Это что называется! А я ему, веришь, нет — даже в морду в ответ не дал. — Чего так? Фыркнул в кружку, разбрызгивая чайные капельки. — Да ну его к чертям собачьим. Помолчали. Они в последнее время только это и делали. Ибо чего говорить, если и так все ясно. Каждому ясно, может, свое, но ясно же. Вот и отлично. А чего там отшельнику ясно, Захару без разницы — главное, шоб не перебивал. Он с этим справлялся отменно. — А чейто чай у тя сладкий? За сахарцом вышел таки? — Угу. — В город? — щурит хитро пристукнутый глаз. — А челюсть у тебя опухшая потому, что себе со стыда надавал по морде? Отшельник глядит осуждающе. Нежный больно. И непростой. Как живет с этим — черт знает, неудобно до жути, что совестью жрется да обижается, ежели темы такие затронешь. Ну пусть обижается, пусть. Поймет зато, как не надо. Может, задумается. — Вышел, — говорит. — В холоде сахара хочется. — И че? — Через плечо. Упал с лестницы. Плюнул ему в чай. Потому как брехне верить не обучен, а кто думает, что заболтать сумеет его помаленьку, тому не только плевок полагается. Захаров чай на снежок выплеснул и новый себе подлил. — Брешешь! — Нет. Плюнул снова, однако на этот раз отшельник, конечно, был готов. Попал в снег. До чего неконфликтный, что даже в ответ не вмазал. Плеваться перехотелось, потому как, видно, и правда не врет. Зырил, во всяком случае, с серьезностью, истине свойственной. — Ладно. К черту тя. Помолчали. Перебил отшельник: — Решил, действительно, не вешаться же мне здесь. — А сахар тут при чем? — Без сахара повеситься можно. И без сигарет. Будешь?***
Чего-то в жизни потихоньку налаживалось. Весной и в казарму стали пускать. Зашел однажды — его и не заметили. Утихомирились, как и предполагал, да и сам не лез боле. Все же себе дороже. На медведя-то не полезешь вот так — сожрет и не подавится. Ну, с чекистами то же самое оказалось. Однако товарищей более не имелось, ибо пил все равно один. Уже выпивал культурно, потому как нажираться в хламину было более незачем. — Ну-с, голубчик, давай-ка дуй отсюда по-хорошему, не то знаешь, по мордам тя бить придется. Давай-давай. Базарит вроде доброжелательно, а голубчик и в ус не дует, прется вперед в здание ДК, куда входить гражданским просто так не положено. Приходится за ворот его сгрести да оттащить подальше, игнорируя всякое сопротивление. — Мне надо! — орет гражданин, суча ногами и размахивая любыми конечностями. — У меня дело там, дело! — Больной шоль совсем, — лыба морду сама растягивает в связи с наивностью происходящего. — И думать забудь. Тут же и патрульные сотоварищи подоспели: выхватили человечка из захарьих рук да по жабрам ему вдарили. Тот и посыпался, сам уковылял с горестным завыванием. — Работаю здесь один я, — орет командирчик. — А вам поиграться лишь бы. А ну!***
В марте слякоть. В лес наведываться перестал. Да и не сдался он ему боле: на службе уже и косо не смотрели — свыклись, как видно, с тем, что клещ этот не отлепится. Вот, значит, так их и переупрямил, несмотря на то, что зимой думалось, будто они его. Гордость за это стояла знатная. Досуг проводить было, правда, не с кем. Банду вокруг себя сколотил, доверия добился, авторитета в низших слоях какого-никакого, а скучно с ними было, хоть вешайся. — О, — языками елдачат в неприличном заведении. — Муха весенняя! Видали! Зима прошла! И все скопом кидаются на муху пялить, будто чего интересного там нашли. Один только на базе остается, Захар к нему поворачивается. — Ты-то хоть умный, — грит, в безнадеге зыря на его морду красную, насквозь проспиртованную да умом не блещущую ну явно. — Ыха, — в одну точку пялит, башкой трясет в знак согласия. — Я еще мух боюсь. Молчание. — Ладно, — Захар потягивается безнадежно. — Спать я пошел. — Э. А с нами? Фужер свой отставил да пробираться стал к выходу. Экает он тут есчо. Временем своим сам распоряжаться право имеет, а в чужое не лезет пусть. У двери уже схвачен был за руку. Думал, догнали его эти, с мухами, однако позади Лаба Алексей оказался. В отряде соседнем бегал давно, командирничал. — Че те? — пересекались-то ток на перекличках и нигде боле, в связи с чем шо за дело у него к Захару могло быть, и не придумаешь. — У, аж даже морда покраснела, не боись, — грит с лыбой вроде как дружественной, колоду карт мешая автоматически. — Нам с ребятами здесь игрока не хватает, мы вот и решили кого свободного выцепить. Захар к нему по обыкновению пригляделся. Стрельнул глазами вверх и вниз, на дружков его зырнул — не все командирчики, люди из разных отрядов. Рожи ерничьи*, будто карт по рукавчикам напрятали и довольные вон сидят. Обберут его к чертовой матери, и дело с концом. Это с одной стороны. — Ну ты давай, скорее думай, а то поседеем тут все. И глазки не блестят, честно пялит: либо скрывается, либо и правда игрок нужен им. С другой стороны, в картишки Захар умеет. И ежели шо, шулерство углядит, сам жулит. А вот шанс задружиться с командирчиком упускать не следует. Да и ежели хорошо себя покажет — то, чего ж, уважать начнут. Авторитетство подымется, вот оно как, и плевать теперь вслед не будут. — Ну почапали к вашим, че уж. — Наш человек, наш! — хлоп по плечу да потащил к ребятишкам. — Пивка нам возьми в качестве пропуска? — Вам надо — вы берите, а я седня все. Самим игрок нужен, я к вам не просился. — Резонно, резонно. Андрюх! Возьми чего гостю! Еще че, нашли кого на побегушках — так думал, пока карты раскладывали. И пить даже за чужой счет нельзя уж, потому как компания незнакомая и подозрительная. Потому как ежели проебется, то ни тебе капусты, ни уважения.***
— Кармашки-то вывернул! Вытряс рукавчики! Козыри все давно прошляпил, в сдаче давай погляди, не может так быть, так не может! — Степа, ты пьян, как хрен знает что. Шубку женовью мне должен. Захар флегматично в потолок дым пускал, наблюдая за тем, как Степашка рвет и мечет в попытке хотя бы честь не продуть, однако, бог видит, давно уже ее пропил. В ярости этот сбивает колоду: картишки и на пол, на захарьи колени сыпятся, а он только глаза прикрывает, однако не до конца, дабы не пропустить, ежели бить будут. — Ты какого к нам шулера привел, Лаба? — орет уж в другую сторону в попытке пронять ржущего командирчика визгом все более поросячьим. — Ему волю дай, до трусов обворует! — Он раз всего выиграл, — Лаба пальцами по пустой кружке бегает и ржать продолжает. — Эт у тебя, родной, картишки из рукавов сыпятся. — Брехня! Не докажешь! — Степа, иди-ка домой. Глазки у тебя разъезжаются. Захар, ну чего, за победу? — Пойду я, — грит, поднимаясь под визги Степушки. — Еще пропью все наигранное. — Резонно, резонно… — Лаба тоже поднимается, за Захара схватившись. — Пойдем-ка скажу чего. Они вышли на воздух из духоты. Шумиха уж позади осталась, а все равно горланили из помещения так, что эхом от домов чуть ли не отлетало прямиком в уши. — Хороший ты мужик, — грит Лаба, по плечу хлопая. — До казармы? — Да куда ж еще. — Тады пойдем. Собраться думаем поиграть через неделю. Приходи. — А чего я-то? Хохочет, еле на ногах держась. — Играешь здорово. Мы тя обобрать думали, зеленый совсем, а ты ловкий. Хотя если б нас обобрал, мы б тут с тобой не шли, сам понимаешь. Захар покивал с достоинством. Вон оно так и работает, ваше авторитетство. Тепереча и заобщается с адекватными, что самого адекватным признают. Хорошо-то как складывается!***
В картежествах прошел и апрель. Игроки оказались заядлые, умные, тресни хоть, ежели трезвые. А выпивают — и начинаются тралямсы, за которыми, ежели приглядеться, все видно так, будто карты на стол выложил. Играли еженедельно, по пятницам, потому как выпадал у каждого субботний выходной. Портреты сотоварищей Захар успел у себя в голове составить. Лабе бы надо в модных журналах сниматься или в кино, потому как харизмой своей командирской держал за грудки и говорил будто: дернешься — я расстроюсь. А такого красивого расстраивать не хотелось, вот носик бы для начала переломать — и тады можно. За столом это держание за грудки особенно было заметно, и, думалось, даже кое-где действенно. Еще был Степан, этот играл виртуозно, пока не наливали ему. А наливать старались всегда, дабы хоть шанса победного себе выцепить. И двое, близнецы с отсохшими ушами, играть хуже всех умеющие и ставящие себе цель для начала другого завалить, а потом уже выйти к победе. Оттого близнецов не заваливали, дабы увлечены они были исключительно другом друг. В лес за это время сходил только раз, на первых порах, пока ему пивка не плеснули да не начали говорить за жизнь, за любовь и за многое. И без отшельника собеседник нашелся, а к нему еще поди дойди. Твари дрожащей, в городе жить не хотящей. Будет Захар еще мириться с такими прихотями. На первомай Лаба такой собрал столище, что чуть ли не весь отряд за игру взялся. Вот это ужо совсем интересно было, а ежели кто выиграет, так тому вообще везде уважение положено. Готовился Захар к этому знатно. И спокойствие сохранял хладнокровное, будто в кустах засел, на дичь пяля, да как набросится, что уже все, без шансов. Прищуром шерстя по игрокам да каждого изучая. Шулерить сперва хотел, однако чего-то правда взыграла, решил: да ну его, всушняк не продует, шо главное. А так, мож, и куда выбьется на неожиданной честности. В общем, пришел пустой, зато храбрый. И немыслимым образом сгреб себе кассу. Воровато оглядываясь и мало веря. Мозгуя, где здесь подвох. — Жульё! — Степа, угомонись. Однако высосал Степа уже знатно, значится, играть более не будет и другим не даст. А Захару и не надо боле. Степа сел, кляня окружение на чем свет стоит. Далее стол разделился: кто отмечать пошел, а кто все Захара дергал в попытке отыграться. До первого глотка умом понимал, что линять надобно бы, не любят человеки победителей. Благо, Лаба налил: этот-то командирчик, этот скажет не трожь — и не тронут. Выгодное с ним знакомство, отмечено это уж неоднократно. После первого фужера пришло понимание фужерно стеклянное, что победа была заслуженной абсолютно. — Я, дрогой мой, такой челк, шо правду матку сплеча, — рубанул воздух ладонью, шо чуть по кружке не мазанул. — Во так сплеча, шоб все по-честноку, а ежели хто брехать вздумает али ерничать, так тому ыть! — Благородно, — Лаба в напиток кивает, шо чуть не спит. — Бла-го-родно. — От так-то так. Вообще счтаю, всего можно честью добиться. Я вот места своего комендантского знаешь как добивался? Исключительно честным путем, исклчительно. Тут же сзади заржали саркастически да по плечу жахнули то ли дружески, то ли в попытке уебать к чертовой матери. Да как в ухо заорут: — Исключительно честно — это че, с президенточкой перекувыркнуться! На Степашку зашикали со всех сторон, потому как карательный отдел ведомо, что не дремлет, и мало ли кто чего. А этот не успокоится даже после того, как Захар в его сторону плюнул. Все ржет да пыхтит, продолжая пальцем тыкать: — Чессссть, грит, честь! А мы-то еще знаете об этом случае чего знаем? — Степа, тебе домой пора, — говорит Лаба, и Захар в это время, даже не углядев, кулаком как по стойке вмажет! — Ты о чем не знаешь не базарь, сучий выродок! Играл честно, всего добился честно, ты-то поди не кумекаешь, как там было все! Лапищу Лабы стряхнул с плеча, дабы не лез, куда не следует. Степа тоже не лыком шит, орать продолжает: — Зато знаю еще кой-чего, о чем до сих пор базарят по подворотням! — Молчи, блядина, не то в подворотне этой самой подохнешь, — шипит уже сквозь зубы свистяще, дабы страху нагнать, а этот и в ус не дует. — Шшто комендантствовал ты в то время, — переорал уже каждого здесь орущего. — Как президентка не одна… Кидается с ревом, в стойку вшибая и в морду ревя в ярости, пока не сболтнул ничего утырок прямиком и во всеуслышание. — Ты че?! Ты че, меня пидорком назвать вздумал?! — Че мелешь, бешеный? — СУЧЕНЫШ! Кулак забыто уже прилетает этому по роже, и тут же кой-то черт хватает за подмышки да подальше оттаскивает, похихикивая по-Лабовски. — Чего ты завелся, Рюш, он же пьяный в зюзю! — Те пидорка показать?! — сдирает глотку, без внимания оставляя Леху, пока Степан в попытке выровняться щеки трет и глаз, от удара поплывший. — Те показать настоящего, скотобаза?! — Да нужен мне твой голубец, это тебе он нужен. — ЗАКРЫЛСЯ! — рванулся так, шо Лаба чуть на пол не ебнулся, однако выпустить хрен там. — Играем партию, и ежели продуешь, значит, шуруешь со мной! — А поехали! Ежели победа моя, выигрыш сегодняшний весь мне отдаешь. — По лапам. Лаба пустил, Захар на него и не глянул. Сели напротив, им и места уступили, вокруг аж толпень зевак собралась. Оставил Степу в дураках минут эдак за десять, тот в возмущении потребовал себе сопровождающего. Вызвался Леха, так втроем и машину стопнули где-то на трассе. Водила отказываться вздумал, да при виде повязок наплечных сразу же присмирел.***
— И чта нам, — Лаба в чащобу не особо спешил. — Туда прямо? — Да ты не боись, я здесь все ужо знаю. — Жм-мурнет он нас здеся, — лопочет чего-то Степа, пока Захар его не хватает за ремешок да не тянет в деревья. — Хто у нас тут честный самый, не ты ль? — рявкает на упирающегося. — Продул, так исп… Исплняй терь, а мозгами шевелить ранее надо было. — Тады оружие мне отдай. — Ишь че удумал. Шоб ты мне в задницу шмальнул? Решили оставить игрушки на опушке да погрузились в леса. Темнее под соснами стало ощутимо, однако пари есть пари: перлись вперед, зубами не клацая со страху и не таращась туды и сюды. Захар-то здесь был привычный и жути не ощущал, а Лаба со Степой решили песню затянуть для смелости, а то мало ли куда заведет эдакий Сусанин. Захар на них шикнул, спугнете, грит. Они и начали горланить шепотом. — Да заткнулись вы к черту! Я дорогу ищщу! — напал на них наконец, полностью запутавшись в одинаковости стволов смольно чернющих да листьев прошлогодних, в коих и ноги путаются, и тропки теряются, только моргни. — Потерял ты дорожку-то! — Степка ехидничает, щерится, что зубы светятся в темноте. — Да вот же, Рюш, — теперь и Лаба словечко вставляет. — Погуляли — и хватит, сдался нам этот лес. Аж слюной подавился от таких заявлений. Сдался ему лес, потому как слово держит, аки мужик настоящий, а не этот вот, коим его Степа звать прилюдно надумал. Комендантствовал, когда президентки две было, а к комендантству через постель пришел! Тут и думать не надо, шо педиком кликать решил. — А не ты ли меня, сученыш, — шипит злобно, потому как сказанное не воротишь, пусть не старается. — Вечерком голубцом назвать норовил? — Че? — Через плечо! Слово не воробей, слыхал? Гуляй со мной теперь по лесу да в тряпочку молчи. — Ребятки, — Лаба меж ними встал, понимая уже, шо до драки недалеко. — Один сказал, второй обижен, ну дали друг другу по морде пару раз и забыли. Харь, те самому не лениво? Чего так по голубцам завелся? — У кого шо болит. Так Степа хмыкает и тут же Захаром хватается за грудки. Леша меж ними лезет червем, все разнять пытается, а Степа тоже не лыком шит, как вдарит Захару по уху, шо аж звенит вокруг и пальцы сами собой разжимаются. Разлетелись, распутались и снова друг на друга накинулись, кто кого сшибет. Жахнул Степа по челюсти, шо звезды перед глазами, навалился да как пнет — и полетел Захар вниз со склона, вшибаясь в пеньки и собирая ветки с прошлогодними листьями. БАХ! — Блять! — Слыхал? — Да все охотники. БАХ! — А ежели кто пушки нашел? Увидят в форме — и грохнуть не почураются. — Едрена… Захар! БАХ! Более его товарищи не звали, прошуршали-проматерились только куда-то вдаль, да скрылись из поля слышимости. Пальнули где-то еще пару раз да тоже затихли. Захар за это время только еще раз по склону скатиться успел в попытке вылезти. Протрезвел, однако, мгновенно, мало ли какие маньяки по лесу ночью шатаются, а он и без пушки. Еле выбрался из оврага снова и в третий раз скатился, спихнутый на этот раз знакомой человеческой фигурой. Да так и распластался ногами кверху и головой вниз по склону, щерясь в облегчении. — Жека! Ты, чтоль? Рядом со вздохом, будто шину кто спускал, бахнулась тушка. Молчание Захаром было сочтено за ответ положительного характера. — И палил ты? Ну молодец, шо палил. А то ищ увязались со мною эти. Делать мне нехер, ток с бажбанами по лесам таскаться. И пушку-то отдай, э. — Совесть имей, Захар. — Че? О как запел, Лаба со Степкой ему что ль не понравились? — Привел на меня поглазеть, как в зоопарк. — А ты мне не приказывай, кого в лес водить, а кого не водить. Пуп земли нашелся. — Я не стрелял бы — из палатки бы за ноги вытащили. — Хотел бы, так вообще сдал тебя с потрохами. Либо грохнул при первой встрече. Должен ты мне вообще. Удумал он тут еще предъявы толкать. Известное дело, нужен отшельнику Захар больше, чем наоборот, так пусть и место свое знает. Тот в ответ опять вздыхает безнадежно, будто с безмозглым базарит. Однако грит спокойнее, может, даже миролюбиво: — Ты думал, зачем ходишь ко мне? — Известно дело. — Зачем? Тьфу ты, шо начинается. Все зачем да почему знать ему надобно. Ходит — и все тут, закрыт вопрос. — Да шоб не скучно было! Будто знаю я! — А ты подумай. — Иди ты сам знаешь куда со своими философствованиями. Че те надо-то от меня? Кряхтит чего-то, ворочается, смотрит на перевернутые звезды и перевернутый лес. Грит: — Ну слушай. Тоном спокойным убийственно, будто ща закончит балакать да придушит на месте несогласных или согласных неправильно. Опасный нашелся. — Ну слухаю. — Я зачем тебя не побил в первую встречу? — Нежный больно. — Молчи. Потому что думал, что если ты приперся, то это для чего-то необходимо. Мне в лесу делать нечего, только думать. Решил, побьешь ты меня в качестве искупления, потому как никакие ошибки в собственной жизни не уходят просто так, и дело с концом. А я ошибся по-крупному с этими вашими каблучками! — Я те че, гадалка или мозгоправ, шобы слушать эту… — Молчи. Вот все и оказалось немного дольше. Разговаривать с тобой начали. И выгоду от нашего с тобой общения получали и я, и ты, только хрен ты это заметишь и хрен оценишь. Должен я тебе? За каблучки? Уже не должен, месяц потом кости ломило. Должен? За что? За так называемый симбиоз, взаимовыгодное сосуществование, взаимопомощь? Губу закатай и не води ко мне людей больше. Захар губами причмокнул злостно. Отшельник так умел злиться спокойно, шо и не проссышь, однако теперь тралямс явный. Уверенный больно стал, забурел без людей здесь, лесная принцесса. Где-то несравненно далеко заорали: видно, товарищи незнамо куда забрели да подзаблудились. Этот и носом не дернул, и на Захара не пялил — в небо только чернющее, боязно, видно, глазами пересекаться. — Нет здесь взаимовыгоды, слыш-то. Я тебя развлекаю хожу, а ты, блядь, жеманничаешь. Делать те в лесу нехрен, вот и… — Не думаешь. А ты подумай. — Я-то? — Ты. Верю, что приперся в лес побить педика, а остался чего? Что ты из леса вытащил? Что-то ведь вытащил, у тебя и жизнь начала налаживаться. Потому что спокойнее стал. Тебя и бить перестали, потому что сам не рыпаешься. И в казармы обратно пустили. И кошель ты спер вместо того, чтобы морды бить. Выгода! Не заметил? А надо. Думал я, может, мы и заживем теперь нормально, раз шанс нам такой предоставили. Но ты приводишь ко мне этих ебырей. И еще приведешь. — Компанию я те привел! — Сдались мне твои компании. — Сдался мне ты со своими философствованиями. У нормальных людей уж весь мозг вскипел, а ему все зачем-то надо. — Не ценишь ты ни черта. А надо. — Общество твое ценить еще буду. Пушку верни. Отшельник ему вернул пушку. С этим поднялся да зашагал по земле развороченной и стоптанной, по склону, с коего скатился уже пару раз. ————————————————— Здесь поддерживают хэдканон о том, что Захар и Таксист (Федор Горький) — двоюродные братья. «Улитки свои разверни» — «раскрой уши», «услышь меня», слэнг захарий. Капуста — деньги. Ерник — хитрый человек.