Алмазные россыпи

Увидеть мужчин Лале не может, потому что окно в башне слишком узкое и заколочено решёткой, зато услышать — вполне. Недаром она прилежно учила валашские диалекты: сейчас эти знания как никогда выручают. Один голос ей не знаком, зато второй отдаётся щемящей болью в груди, выворачивая душу наизнанку. Сколько лет прошло с тех пор, как Лале слышала его в последний раз… — Турки никогда не действуют в одиночку, — чеканит этот голос. — Но Влад, клянусь, я видел воочию… — Значит, зрение подводит тебя, Димитру. — Я бы никогда не смог придумать такое! Прокрасться в темницу, выпустить всех пленников и почти улизнуть у стражи из-под носа — на это только отчаянный пойдёт. А когда я стянул с него шлем… — Димитру! — рявкает Влад, но тут же, видимо, пожалев о своей несдержанности, добавляет ледяным тоном: — Один-единственный лазутчик, да ещё и женщина — немыслимо. Я воспитывался у османов. Мне прекрасно известно, на что годятся их женщины, и, уж поверь, шпионские вылазки не входят в число их умений. Они только и могут, что танцевать в гареме на потеху своему владельцу. Закусив губу, Лале подавляет всхлип. Как он может так пренебрежительно говорить? Да, их народы враждуют, здесь ничего не изменить, но за те годы, что Влад жил при дворе султана, он должен был убедиться в том, что нельзя всех равнять под одну гребёнку. — Просто разреши показать её. Ты убедишься сам. — Нет, и я больше не желаю слушать твои оправдания. Я положил столько сил, чтобы разгромить противников, а вы… Голоса постепенно стихают, и, сколько Лале ни жмётся к решётке, разобрать больше ничего не получается. А того, что удалось узнать, ей не хватает. Почему Влад не согласился даже взглянуть на неё? Она заточена здесь, продрогшая, беззащитная, беспомощная — и спасшая целый османский отряд от жестокой расправы! Будь Лале правительницей, точно захотела бы посмотреть, кто сумел провернуть такое. Влад же повёл себя так, словно пытался оградиться, словно даже мысли не допускал о том, что Димитру говорит правду. Ничуть не похоже на того Влада, которого знала она — отважного и справедливого. Их разлука длилась годами, неужели за это время он так зачерствел? Дико, наверное, задаваться таким вопросом, если речь идёт о человеке, которого за его зверства прозвали Колосажетелем. Глупое, глупое её сердце, упорно не верящее в то, что все эти слухи — правда. Лале закусывает губу сильнее, почти до крови, но уже не может остановить слёз, льющихся по щекам. Она измучена — не столько холодом и голодом, не столько страхом перед казнью, сколько невозможностью взглянуть Владу в глаза и увидеть в них тень его прежнего. Прижав к себе колени, Лале сворачивается на жёсткой подстилке и беззвучно плачет, пока силы окончательно не покидают её, позволяя провалиться в забытьё. Очнуться заставляют вцепившиеся в плечо пальцы и чей-то настойчивый шёпот. — Поднимайся поживее! Эй, да проснись уже! С трудом опираясь на локоть, Лале видит склонившегося над ней юношу. Стоит ей пошевелиться, как у горла мелькает лезвие кинжала. — Ступай за мной, и чтобы тихо, как мышка. Попробуешь сбежать — пеняй на себя. Странно, но угрозы от него она не ощущает. Напротив, юноша укрывает её плащом, отчего сразу становится теплее, и держит хоть и цепко, но не грубо. — Куда мы идём? — запинаясь, Лале подбирает слова, надеясь, что он поймёт её. Провожатый явно удивлён тому, что она знает его родной язык. — К господарю Владу, только помалкивай впредь! Он велел, чтобы никто не узнал, что он с тобой увидеться желает. Вот оно что, всё же Влад надумал поглядеть на неё… От мысли, что они вскоре встретятся, Лале охватывает озноб, она сбивается с шага, и лишь поддержка прислужника помогает не упасть. Путь до покоев Влада кажется Лале вечностью. Когда провожатый, наконец, открывает перед ней дверь и легонько подталкивает вперёд, шёпотом напоминая поклониться, она хватается за это спасительное промедление и не торопится вновь поднять голову. Дверь за спиной захлопывается. — Это ты… Это всё-таки ты… Дрогнувший голос Влада не оставляет ей ни малейшего шанса оттянуть неизбежное. Выпрямившись и широко распахнув глаза, Лале жадно всматривается в его лицо. Как Влад изменился за время их разлуки! Теперь перед ней не юноша, а закалённый испытаниями воин с суровыми чертами, словно высеченными из камня. Волосы стали длиннее, кожа — бледнее, лоб прорезали морщины, а у рта проступили скорбные складки. Только взгляд прежний, исполненный печалью и трепетной нежностью. Сердце подскакивает к самому горлу, стучит так громко, что кажется, будто звук разносится по всему залу. Петлять по подземельям темницы, освобождая пленных, было не так страшно, как стоять сейчас перед Владом и гадать — слышит он ли этот стук? — Это я, — Лале в конце концов находит в себе силы размокнуть губы и подтвердить то, что в подтверждении не нуждается. — А я до последнего не верил… — И поэтому встретил в полном параде? — намекая на его богатое, расшитое золотом одеяние, она вскидывает бровь. На лице Влада, которого вопрос явно застал врасплох, вдруг проступает такая трогательная растерянность, что губы Лале непроизвольно изгибаются в улыбке. Оставив позади страхи, она улыбается искренне, тепло, лучезарно — так, как всегда улыбалась ему раньше. Как ему удаётся за мгновение оказаться рядом и с необузданной, почти нечеловеческой силой стиснуть её в объятиях, Лале понять не успевает. Влад исступленно шепчет что-то, перебирает её волосы, прижимает к себе всё крепче и крепче, а она не спешит вырываться — наоборот, льнёт к нему беззаветно, наслаждаясь забытым чувством абсолютной защищённости. — Следовало догадаться, что единственная, кто решился бы на такую дерзкую вылазку — это ты, Лале. — Я так скучала… — невпопад говорит она. — Так скучала по тебе! — Сильно? — он приподнимает её подбородок и, наконец, улыбается тоже, хотя на его ресницах мерцают слёзы. — Безмерно. Лале снова прячет лицо у него на груди, а Влад гладит её по волосам — это лучше всяких слов подтверждает, что он скучал не меньше. Но внезапно его пальцы замирают, а потом оказываются уже на её плечах, отстраняя. — Зачем ты ввязалась в наше противостояние с османами? Как тебя вообще угораздило оказаться в Валахии? — Мехмед не оставлял попыток добраться до меня. После смерти Мурада мне пришлось скрываться — Аслана ведь взяли в гвардию, он теперь очень редко бывает дома, и заступиться за меня некому. Я не ведала, куда податься, где найти надёжное пристанище… А потом до меня дошла весть, что Мехмед послал в Валахию отряд — тайно, подло, не объявив войну… И тогда я твёрдо осознала, что должна делать. — Помочь им бежать после того, как мы их пленили? — с нечитаемым выражением лица уточняет Влад. — Нет, конечно! — от волнения Лале едва держится на ногах — к счастью, Влад и не думает отпускать её плечи. — Я собиралась… Я хотела… Надеялась, что успею раньше них, смогу предупредить тебя. Выражение его лица не меняется, и лишь в глазах отражается целая гамма чувств. Кажется, что Влад одновременно гневается на неё и восхищается ею. — Как можно быть такой наивной, Лале, это же длинный и опасный путь! — Меня вела мысль о том, что я отведу от тебя… и от твоего народа беду, — она благоразумно опускает подробности о том, сколько раз её жизнь висела на волоске. — Но я и правда слишком наивна. Конечно, я опоздала — когда прибыла к твоему двору, узнала, что османы уже здесь, вот только им не удалось напасть неожиданно, и ты разбил их. Это принесло мне облегчение, но вместе с тем… Наверное, её взгляд сейчас — почти жалобный. Лале боится, что Влад её не поймёт. Для него солдаты Мехмеда — злейшие враги, а для неё — подневольные люди, единоземцы и единоверцы. И всё же нужно быть храброй до конца, раз она взвалила на себя такую ношу. — Я не могла их оставить, зная о том, какая мучительная казнь им полагается… Пальцы Влада сжимаются — ещё немного, и ей станет больно. Однако он не переходит эту грань. — Значит, ты веришь, что я на такое способен? Веришь всем слухам, что ходят о моей жестокости? Веришь, что я учинил бы над пленными чудовищную расправу? Лале находит в себе силы взглянуть прямо в его глаза. — Нет, — шепчет она наконец, молитвенно складывая руки. Но вместо того, чтобы обрадоваться, Влад сжимает губы, искривлённые горькой гримасой, и выпускает её из железной хватки. — И очень зря, Лале. Он отворачивается, но даже от его силуэта веет обречённостью и тоской. Запоздало Лале понимает, что они оба в тупике. Что их ждёт? Может ли он дать ей свободу, тогда как в глазах его народа она — преступница? Может ли покарать, как покарал бы любого другого на её месте? А если всё же освободит, хватит ли у неё мужества вновь разлучиться с ним, в то время как всё её существо стремится лишь к нему одному? — Я изменился, — роняет Влад едва слышно. — И речь не о том, что я стал взрослее, яростнее и безжалостнее. Я стал монстром. Мне пришлось… Я… Неважно, главное — назад пути нет. Моё сердце мертво, Лале, моя душа полна тьмы. — Но кое-что не изменилось. Ты не умеешь лгать. Опасаясь, что он может ещё долго простоять истуканом, Лале сама обходит Влада, берёт его за руки и, склонившись, целует костяшки пальцев. В его взгляде отражается изумление, словно он не верит, что достоин подобного обращения. — Что бы с тобой ни стряслось, ты не стал исчадием Ада. Я знаю точно. — Ты не можешь этого знать! То, что ты в любом мраке разглядишь свет, не значит, что этот свет есть на самом деле. — Влад, послушай… — Нет, это ты послушай, — он прикладывает её ладонь к своей груди. Лале чувствует, как неистово бьётся провозглашённое мёртвым сердце. — Там — пустота. — Ты не умеешь лгать, — повторяет она и улыбается сквозь слёзы. — Оно такое же, как моё. И когда Лале, встав на цыпочки, тянется к Владу, чтобы поцеловать его, ей становится всё равно, что будет дальше. Она позволяет себе забыться и раствориться в мужчине, который стал для неё всем миром — а ответный поцелуй, наполненный пламенем, свидетельствует, что и она ему дороже всего на свете.