Алмазные россыпи

— Такао, мальчик мой, ты свихнулся совсем? Чонган даже не догадывается, насколько его возмущение справедливо. Свихнулся, ещё как свихнулся, окончательно и бесповоротно. Настолько потерял голову, что не смог вовремя завершить урок с Мэй — и ведь прекрасно понимал, что она истощит силы, но не сумел отказать себе в удовольствии провести с ней наедине чуть больше времени, засмотрелся на то, как она творит магию. Впору провалиться сквозь пол со стыда. Никто не должен заметить его слабость. Глава клана не поступает, как легкомысленный юнец, не поддаётся эмоциям и не идёт на поводу у мимолётных порывов. Глава клана являет собой разум, спокойствие и бесстрастное восприятие мира. Поэтому Такао отвечает единственное, что допустимо, чтобы не выдать себя: — Её нужно готовить. Сроки сжатые. Недалеко от истины ушёл, так что прозвучать должно правдоподобно. Тем не менее, он ловит на себе внимательный, долгий взгляд Чонгана, словно тот всё-таки заподозрил что-то неладное. Такао невозмутимо смотрит в ответ, слегка вскинув подбородок. Даже рядом с самой Мэй он не позволяет себе проявлять чувства, а остальным и подавно не стоит знать, что у него на душе. И ведь сразу было очевидно, что непрошенной гостье среди синоби не место. Зря он не настоял на своём, зря всё-таки разрешил Кадзу оставить Мэй среди них. Интуиция ещё никогда не подводила Такао, а она твердила, что с появлением чужачки всё перевернётся с ног на голову. Он сжимает пальцы, намеренно сдавливая раны, в надежде, что это отрезвит его. Незаживающие шрамы под бинтами откликаются ноющей болью, слишком привычной, чтобы отвлечь. Вероятно, в том-то и беда: Такао повидал достаточно, чтобы оставаться безучастным к происходящему вокруг и сосредоточиться на главном — на благополучии клана, — а потому не ожидал, что его стылое сердце дрогнет перед молоденькой неопытной гейшей. Теперь же из-за неё он совершает один опрометчивый поступок за другим. Дозволить ей отправиться вместе с Кадзу и Араи ко двору сёгуна — это ведь тоже чистое безумие! У него была прекрасная возможность отказать, поскольку Мэй, пусть и справилась с заданием, всё же подняла немного шума. Вместо этого он заверил, что она доказала своё право присоединиться к мужчинам. На самом деле попросту смалодушничал: не мог больше находиться с ней рядом и ухватился за шанс отослать её. Теперь жалеет, а забрать обещание назад уже не получится. Что за морок, что за колдовство такое — ему неведомо. Такао встречались и красивые, и умные девушки, но он давно научился закрываться от всего, что могло выбить из равновесия и сделать уязвимым. У Мэй это получается само собой, без всяких уловок и стараний впечатлить его. Её упорные попытки проникнуть в суть магии, её меткие суждения и наблюдения, едва заметная полуулыбка, грациозные движения и нежный голос не выходят из мыслей. Такао ощущает растерянность — давно забытое чувство, которое ему не нравится. Такао ощущает волнение, с которым нелегко совладать. Такао ощущает ревность, он же видит, как на Мэй смотрят Кадзу и даже этот хладнокровный ронин. — Не видишь только, как она смотрит на тебя, — негромкий голос Чонгана заставляет вынырнуть из раздумий. Старый врачеватель, как всегда, проницателен больше, чем требуется. Такао ничего не отвечает, сохраняя безразличный вид, но уже знает, что слова Чонгана теперь застрянут в голове, не давая покоя. Возможно, это знак. Настала пора обуздать внутренние метания или же выпустить на волю то, что зреет в душе.

***

Мэй застывает у порога, не решаясь зайти. Чонган отпустил её к Такао, наказав, чтобы впредь берегла силы, но с каждым днём ей всё труднее находиться рядом с дзёнином. Он старше и выше по статусу, а значит, с её стороны возможно лишь почтительное послушание. Отчаянно трепещущее сердце и жар на щеках — совсем не та реакция, которую Мэй может себе позволить, но что поделать, если её умение держать лицо раз за разом подвергается испытанию. Теперь помимо тренировок есть неспешные беседы, которые увлекают всё больше. Есть и неловкие паузы, которые затягиваются всё дольше. Есть нечто невысказанное, замершее в морозном воздухе и инеем осевшее на ветвях деревьев. Мэй не смеет думать об этом, но не чувствовать не может. — Сатоши, ты? — доносится голос Такао. Если промедлить, станет совсем уж невежливо. — Это я, Такао, прости, что побеспокоила, — Мэй входит в дом, кланяясь. В нос сразу ударяет едкий травяной аромат, перемешанный с запахом крови. Ладони Такао разбинтованы, и прежде, чем Мэй успевает отвести глаза, в память врезаются багровые шрамы, сплошь покрывающие бледную кожу. — Я лишь хотела сказать, что Чонган разрешил продолжать занятия… Извини, что не вовремя. — Ты всегда вовремя, Мэй, — голос Такао звучит отчуждённо, но потом дзёнин поднимает лицо и улыбается. — Это ты извини, что встречаю в неподобающем виде. — Не нужна ли тебе помощь? — вопрос срывается сам собой, и Мэй уже не в первый раз краснеет под пристальным изучающим взглядом Такао. — Я справляюсь и сам, однако не упущу возможность, коль скоро ты сама предложила, — наконец, произносит он. Мэй приближается, ощущая слабость в ногах. Что с ней такое? Она ведь даже зашивала рану Кадзу, это куда сложнее и страшнее, чем обрабатывать порезы! Аккуратно присаживаясь подле Такао, она старается не смотреть на него и сосредоточенно слушает объяснения — какие мази нужны, как их правильно наносить. Повторяет про себя, чтобы ничего не напутать, но стоит Такао протянуть кровоточащую ладонь, как наставления выветриваются из головы. Ей доводилось держать его за руку, отрабатывая магические пассы, да только теперь всё иначе. — Мэй? — негромко зовёт он, выводя из оцепенения. Она виновато вздрагивает и заставляет себя коснуться его длинных холодных пальцев, осторожно устраивает ладонь на коленях и тянется за мазью. От близости Такао всё тело сковывает томлением, движения становятся неуверенными, а дыхание — прерывистым. — Мэй, если эти процедуры тебя отталкивают, нет нужды выполнять их через силу. Ох, он совсем не так понял её замешательство! — У меня просто нет должной сноровки, — она зачерпывает мазь и, силясь обуздать волнение, принимается за дело. — Но помочь тебе — для меня честь. Такао шумно втягивает воздух. — Больно? — виновато спрашивает Мэй. — К боли я давно привык, — отвечает он, не поясняя, в чём же тогда причина. — Это не значит, что перестал испытывать, верно? — А ты отвлеки меня приятным разговором, — на его губах проступает лёгкая усмешка, от которой кожа покрывается мурашками. Благо, Мэй годами учили искусству вести беседу, поэтому даже смущение не становится помехой. С Такао можно говорить бесконечно, поскольку он умело поддерживает любую тему, но Мэй не позволяет себе забыться: главное — обработать и перебинтовать раны, после этого уже не следует докучать дзёнину. Однако, закончив перевязку, она всё-таки не удерживается от вопроса, который уже долгое время вертится на уме. — Такао… — начинает Мэй и замирает. Он едва заметным движением брови поощряет продолжать. — Ты производишь впечатление человека, неподвластного эмоциям, и всё же платой за магию выбрал боль… И готов терпеть её раз за разом. Значит, отказ от чувств был бы для тебя страшнее? Несколько мгновений Такао молчит. — Я рад, что ты запомнила сведения о магии и вариантах платы за неё, — лицо дзёнина поначалу остаётся непроницаемо серьёзным, но постепенно улыбка преображает его, а взгляд кажется Мэй едва ли не озорным. Мелькает странная мысль: вдруг Такао рядом с ней на миг забыл о тяготах, опасностях, ответственности и словно стал моложе? — А ещё больше буду рад, если ты меня поцелуешь. Лишившись дара речи, Мэй изумлённо смотрит на Такао. — Я думаю, это лучше слов покажет, отчего я дорожу чувствами, — поясняет он безмятежно. Ей и прежде не пришло бы в голову перечить своему наставнику. Теперь, когда его просьба подняла в душе настоящую бурю, совпав с потаённым желанием, Мэй тем более не сопротивляется. Возможно, это знак. Настала пора прекратить бегство от чувств и впустить их в сердце.