Не новое — а заново

      Те облака, что затеняли Луну накануне ночью, теперь превратились в плотные тучи, полностью покрывающие небо и не позволяющие ни одному лучику солнца коснуться земли. Над Доном нависла огромная депрессивная туча, создающая в городе полумрак, к утру разлившаяся сильным шумным ливнем, барабанящим по крышам. Дорожная пыль, подхватываемая быстрыми потоками, стекает вниз по склонам и становится частью мутного во время дождя Дона. На улице безраздельно командует ливень, не позволяющий людям покинуть дома, слизывающий песок с брусчатых дорожек, шумящий уникальной природной симфонией.       — Курить хочу пиздец, — делится Антон, глядя бессмысленным взглядом в потолок с редкими желтоватыми разводами.       Арсений хмыкает, сидя на своей кровати, и перелистывает страницу старой книги.       — Бабушка с дедом дома, — комментирует Попов, всё-таки бросая краткий взгляд на ленивое времяпрепровождение Шастуна. — Но если ты готов выйти за угол на Первомайскую, то флаг тебе в руки.       Дослушав предложение Арса, Антон подрывается с места, в два больших шага преодолевает расстояние до скрипучей стеклянной двери прохода на огород, предусмотрительно закрытой на время дождя, и опускает лоб на вертикальную поверхность, грузно вздыхая подобно Тургеневской барышне.       — Не, обойдусь.       И он снова падает на кровать, подняв столб воздушной пыли из матраса.       Слышно, как в соседней комнате громко тикают часы, подаренные деду много лет назад на заводе. Антон прислушивается к этому статичному глухому звуку точного механизма и думает о том, что рано или поздно и эта безукоризненная система даст сбой. Всё когда-то заканчивается: ломается, погибает, перестаёт функционировать. В конечном счёте всё то, что сегодня кажется жизненно необходимым, завтра станет неважным и пустяковым. От этой мысли в голове Антона появляется удивительное предубеждение: по итогу не важно абсолютно ничего. Потому что в один момент все обиды забудутся, все люди забудутся, все поступки и подвиги забудутся. Всё станет лишь плёнкой старого чёрно-белого фильма, которая будет долгие годы пылиться на полках какого-нибудь Богом забытого архива, дожидаясь того времени, когда станет настолько старой, что войдёт в какой-нибудь скучный документальный фильм, до которого никому не будет дела.       — Арс, а что ты можешь сказать про скоротечность времени? — вдруг озвучивает странную мысль Шастун и переворачивается на бок, подперев подбородок кулаком, чтобы наблюдать за Поповым, который на секунду задумывается, а потом делает закладку в книге, подвернув внутрь уголок.       — «Часы отмеряют минуты, но что отмерит Вечность?» — эфемерно произносит Арсений, встречая любопытство в глазах напротив, — американский поэт, Уолт Уитмен. Просто эта цитата кажется мне такой наглядной — она показывает масштабы времени, значит незначительность наших скоропостижных жизней, которые для Вселенной — пустая безделица. Мы все — лишь шевеление бесконечной паутины, создателя которой не суждено увидеть ни тебе, ни мне, ни кому-либо другому, — медленно проговаривает Попов, неотрывным взглядом следя за каплями дождя на стекле двери, соревнующимися за первенство в стекании вниз по вертикали. — И откуда у тебя такие мысли вообще? — спрашивает Арсений чуть стервозно и вновь открывает «Капитанскую дочку».       — «Шевеление паутины»… — вновь повторяет про себя Антон, переваливаясь на спину.       Он дышит размеренно, следит за пульсом, пытаясь контролировать его, подчиняя собственной воле. Если мы все — ничто в масштабах Вселенной, то значит ли это, что в отместку мы не должны подчиняться её законам? Противиться, опровергать пустые истины, срывать ярлыки с корнем, идти против течения с высоко поднятой головой, нарушать привычный ход событий. Мы — песчинки, которые отчаянно пытаются стать целой пустыней, а на деле не переступают даже песочницу. Тогда какой смысл следовать общепринятым правилам? Если все говорят, что дважды два — пять, то свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре.       — Кажется, у меня без курева уже мозг плывёт, — вслух замечает Антон, и Арсений всё же откладывает произведение Пушкина в сторону, громко недовольно выдохнув.       Он откидывает полу колючего пледа, видавшего виды, чуть шипит, когда касается голыми ступнями холодного пола в том месте, где нет ковра, и ложится на живот рядом с Антоном, продолжающим бесцельно сканировать потолок. Арсений растягивается на кровати удобно, прижимается к Шастовскому боку, пытаясь согреться, тычется холодным носом в плечо доверчиво. И Антон готов заурчать от этой атмосферы домашнего уюта в маленькой комнатушке с ободранными кое-где обоями, покосившимся потолком, старой советской мебелью и благоговейным запахом антиквариата. В дверь стучит непрекращающийся дождь, шум от которого уже давно стал нативным. Его отчаянные попытки обратить на себя чужое внимание остаются попытками, потому что Шастун смотрит в потолок, подложив руку под голову, и улыбается довольно, а Попов прикрывает глаза, перекидывая свою руку через Антонов торс, потому что Шаст тёплый и родной.       — Ты поедешь в Питер? — спрашивает Арс, еле шевеля губами, пытаясь не поддаваться оковам плотного сонного марева.       — Да, — отвечает Антон, даже не раздумывая ни секунды, — я же поступил.       — Ты можешь дождаться результатов из других вузов и выбрать тот, что поближе к семье, — размышляет Попов, и Шастун различает в его речи некое волнение, прикрытое сонливостью.       — Я не хочу тебя бросать, — так просто срывается с губ Антона фраза, которая ну слишком уж много значит. Вроде бы и рассуждает о таком простом и не вкладывает других смыслов, но получается с другим исходом. С тем исходом, в котором Арсений давится лёгким из-за прохлады воздухом и не может сложить в голове два и два, пока не приподнимается на локтях и не заглядывает в глаза Шасту. В них только искренняя привязанность, доброта, нежность. Всё, что говорит «я не хочу тебя бросать».       — Значит, не бросишь, — односложно отвечает Попов и ещё ближе прижимается к Антону, пытаясь без слов, в одних прикосновениях выразить всё то, что немо повисает в воздухе между ними. Всю ту искреннюю привязанность возрастом в одиннадцать лет, за которые было так много всего, что пересчёту не поддаётся. Такого, что есть сейчас, раньше не было.       — Давай вместе квартиру снимать, — произносит Антон, заботливо проводя ладонью по тёмным, чуть кудрявым волосам. — Какую-нибудь однушку недалеко от центра, чтобы убираться много не было и по дороге в уник за кофе забегать. — Шум дождя лишь усиливается, но Шастун голоса не повышает, из-за чего его речь растворяется в стуке капель о железную крышу. — Буду терпеть твои репетиции, а ты — мои полуночные посиделки с массивами и программами. Будем по ночам по Невскому гулять там, винишко бухать как аристократы, смотреть твои ебанутые мюзиклы… — Антон задумывается. — Мне сейчас так с тобой хорошо, что не хочется взрослеть. Хочу быть тут всегда.       Шастун с запозданием понимает, что парень, пристроившийся под боком, сладко сопит, уткнувшись носом в его кожу, и не слушает праздных откровений. Антон хмыкает, но ничего не предпринимает. Он лишь приглаживает чужие смоляные волосы ко лбу и умиляется, глядя на спокойное, в чём-то детское лицо рядом, выражающее полную расслабленность. Гарантирующее уверенность в будущем уже сейчас. И Антон ему верит, верит, даже несмотря на то, что Арс молчит и лишь изредка морщит нос во сне.       Дождь не стихает: он барабанит по крыше настолько громко, что Шастун не слышит тиканья настенных часов в соседней комнате, но его мысли чисты. Потому что из-за Попова в сердце поселяется подкупающее спокойствие, которое может привести к плохому исходу. Потому что в Арсении и есть эта пресловутая уверенность в правильности определяющего выбора.

***

      — Антон, солнышко, подай, пожалуйста, сахарницу, — просит бабушка, склонившись над огромной алюминиевой кастрюлей, в которой с лёгкостью могла бы поместиться младшая сестра Шастуна, даже не наклоняя русоволосой головы.       В помещении полумрак и марево от плиты, создающее атмосферу бытовой загадочности, если о такой вообще можно говорить. Потому что тут скорее уместен уют: Пётр Викторович смотрит вечерние новости, сидя на стареньком продавленном креслице, накрытым пледом, Людмила Анатольевна колдует над очередной партией варенья из только-только подоспевшей клубники, Антон и Арсений, расположившись по обе стороны от застеленного клеёнкой стола, пьют чай с овсяным печеньем и изредка переговариваются, вслушиваясь в голос диктора новостей, а в окна всё ещё стучит дождь.       — Конечно, тёть Люсь, — отвечает парень, поднимая со стола деревянную посуду, и передаёт её в руки женщине.       Она улыбается в ответ тепло настолько, что у Антона кончики пальцев колет ощущением семьи за пятьсот километров от неё. Мама с отцом в родном городе рассказывают всем знакомым о поступлении сына в крутой вуз и каждый день присылают в общую группу в Ватсаппе сообщения гордости за это достижение. Шастун правда любит свою семью и ни за что на свете не откажется от неё, но Поповы родные до абсурда. Антон смотрит через плечо на бабушку, суетящуюся у плиты, на деда, засыпающего перед экраном, на Арсения, лениво жующего печенье, забравшегося на стул с ногами, и думает — в этом и есть сила семьи. В уюте и спокойствии совместного пребывания. Потому что здесь, в этом кругу доверия ты можешь снять все маски, не пытаться казаться тем, кем не являешься, и быть собой настоящим: где-то слишком громким, где-то чересчур искренним. И тебя примут таким. Без обязательств. Семья — это люди, которые любят тебя любым, и не просят ничего в ответ.       — Ядрён корень! — вдруг громко восклицает Пётр Викторович, очнувшись от дрёмы. — Опять Зенит вчистую размазали! Играть не умеют, хапуги!       Арсений усмехается, даже не посмотрев на деда, и обращает свои проницательные голубые глаза в сторону Шаста, уронив крошку печенья на поверхность стола. И замирает на месте, потому что застаёт в чужом взгляде что-то такое, чего никогда в нём не видел раньше. И идентифицирует это «что-то» с поразительной быстротой и лёгкостью. Антон, сидящий напротив в своей найковской чёрной худи, прикончивший кружку чая ещё пару минут назад, бессмысленным взглядом залипающий на противоположную стену, выглядит спокойно. Спокойно настолько, что Попов уверен — пройди мимо Эмма Робертс, он бы не заметил. И Антон в реалиях этого состояния выглядит до одури милым и домашним. Потому что щетина начала пробиваться, волосы чуть курчавиться от влажного воздуха, пальцы, на которые опирается подбородок, непривычные без колец, губы изогнуты в лёгкую осмысленную улыбку. Шастун кажется таким органичным на фоне этой старой совковой стенки с кипами книг и выгоревшими фотографиями, что Попов не может не отпечатать этот момент в памяти. Но осквернять эту картину затвором фотоаппарата кажется таким неправильным действием, что Арсений не решается. Только жадно смотрит на парня напротив и сетует на то, что не умеет хорошо рисовать, а то перенёс бы момент на бумагу и лелеял этот мостик связи с тем, что искренне трогает до самой глубины души.       — Люсь, — зовёт жену Пётр Викторович, вытянувшись в кресле в сторону окна, — приехал что ли кто?       Бабушка вытирает руки передником, подходя к окну, и всматривается в улицу по ту сторону стекла       — Да кто же там может быть? — ворчит она и шаркает в сторону входной двери, скрываясь в тёмном коридоре.       Одним глотком Арсений приканчивает кружку и отрывает взгляд от Антона, который перестаёт залипать в точку пространства и достаёт телефон из кармана, чтобы прочитать очередные сообщения от дальних родственников, делано гордящихся его достижениями. Попов давит улыбку, когда предугадывает эмоции, отобразившиеся на лице Шаста, и опускает глаза вниз, чтобы не позволить застать себя врасплох. Арсению есть что скрывать, потому что он рассматривает полиэтиленовый цветок клеёнки, чувствуя всем своим естеством глаза Шастуна на себе, и так некстати вспоминает слова какой-то отдалённо знакомой песни из давнишнего американского сериала, который крутили по ТНТ ночами. «My heart stops when you look at me»… У Арсения-отличника на самом деле проблемы с английским, которые — каким-то чудом — не отобразились на аттестате, но перевести эту строчку он способен. Потому что она удивительно точно передаёт всё то, что он чувствует сейчас. Потому что он уверен — зелёные глаза пристально смотрят, выискивая что-то своё, не понятное - зачем. И от этого где-то сзади черепа лёгкое головокружение проходится. От осознания того, что Антон смотрит и это кажется чем-то интимным.       Поэтому Арсений поднимает взгляд, изогнув губы в ухмылке победителя, и застаёт перед собой Шастовские глаза, которые тот, на удивление, даже не собирается отводить. Он смотрит уверенно, но не нахально. Он трепетно изучает, боясь потревожить детальки общего без нужды. Антон ловит на себе взгляд Арсения и в нём отображается понимание того, что Шастун думает ровно о том же самом. И от этого коленки предательски дрожат. И от этого внутри какой-то незнакомый жар поднимается. И от этого все мысли разом ухают в пропасть. «My heart stops when you look at me?»       — Арсений, — зовёт бабушка из коридора, и парень с запозданием улавливает в её голосе беспокойство.       Но он не в силах оторваться от лица Антона, который, услышав Людмилу Анатольевну, пытается отыскать взглядом её и рушит трогательную атмосферу единения. Попов хмурится, когда видит, как эмоции Шаста начинают выражать неприкрытое удивление, и внезапно чувствует большую незнакомую руку, опустившуюся на собственное плечо. Руку метафорически тяжёлую подобно многим сотням килограммов. Лёгкость, что поселилась внутри Арсения за последние пару дней, улетучивается всего за несколько секунд, пока он скрипит зубами и оборачивается назад, уже всё поняв по аромату знакомого из прошлого парфюма, но не желая принять собственную догадку за чистую монету.       — Сын, — мягко произносит мужчина, который по мнению Арса за последние двенадцать лет совсем не изменился.       — Отец, — едва ли не шипит парень, дёргая плечом вниз, чтобы убрать от себя эту малознакомую ладонь, и срывается с места, не в силах находиться с этим человеком под одной крышей.

***

      Беседка, которая днём кажется островком уюта и безмятежности, сейчас не должна провоцировать те же эмоции, но тщетно. Потому что на улице темно из-за туч, плотно облепивших небосвод, так ещё и дождь даже не думает прекращаться. Но Арсений сидит на изъеденном молью кресле, в котором находился Шаст, когда получил своё уведомление о поступлении, и не отрывает глаз от того места, где должна быть видна полоска Дона. Только мысли настолько далеко от тела, что взгляд абсолютно бессмысленный.       Он прикусывает внутреннюю сторону щеки, проводя пальцами по лбу, чтобы убрать налипшую чёлку, и подносит к губам тлеющую сигарету. Табачный дым должен расслаблять, успокаивать, внушать чувство контроля над ситуацией, но реальность такова, что всё это становится неважным, потому что расслаблять, успокаивать н е ч е г о. Потому что Арсений не испытывает ровным счётом ничего — эмоции выжжены. И он благодарит подсознание, которое предпочитает совсем ничего не чувствовать, чем снова бередить старые раны, которые давным-давно зарубцевались. Попов выдыхает в холодный ночной воздух струйку дыма и слышит, как скрипят доски лестницы.       — Зачем ты здесь? — спрашивает Арс, даже не оборачиваясь к отцу, который стоит на крыльце, чуть ли не утыкаясь головой в деревянную крышу, и хмурится, когда вдыхает запах сигарет.       — С сыном пообщаться хочу, — спокойно отвечает Сергей и подходит ближе, словно это уберёт холод из тона Арсения.       — Через двенадцать лет после скандального ухода из семьи? — язвит парень, всё ещё вглядываясь в полоску горизонта. — И вообще: откуда ты узнал, что я здесь?       — Оля Позова, мама Димы, сказала, — произносит мужчина, облокачиваясь на перекладину беседки. — Арсений, я — твой отец и имею право тебя видеть.       — Тогда что же ты им не пользовался так долго? — продолжает задавать мучающие вопросы парень, выбросив бычок в стену дождя, и резко подрывается с места. — Ты маме жизнь испортил, а теперь приходишь и говоришь, что я тебе что-то должен! Ты мне нужен был раньше, когда отцы своих детей учили на велосипедах кататься и под руку в школу водили. Где ты шлялся столько времени? Почему ты вдруг решил вспомнить обо мне? Эй! Не молчи!       Но мужчина лишь смотрит в глаза сыну, которые такие же как у него — кристально-голубые даже во мраке ночи, — и не произносит ни слова, сжимая губы до побеления. Он смотрит на Арсения, которому уже восемнадцать лет, который взрослый, и всё равно видит того мальчика-сорванца, который в детстве никогда не плакал, даже когда зубки резались. Всё равно видит его таким, каким он уже никогда не станет.       — Мне жаль, что так получилось, — кротко отвечает Сергей. — Жизнь многому учит, например тому, что семья всегда простит, что бы не случилось, и поддержит в трудную минуту.       Арс поджимает губы в привычной манере и чувствует, что подавленные эмоции всё же норовят вырваться, показать себя миру, поэтому он смаргивает подступающие слёзы и холодным, как металл, голосом отчеканивает:       — Ты мне не семья. Сейчас ты мне не нужен. Убирайся. У тебя это так хорошо получается.       Если бы дождь так отчаянно не бился о землю, то в повисшей звенящей тишине можно было бы услышать треск электричества между отцом и сыном. Потому что Арсений закрывает рот и срывается с места, почти убегая прочь, подставляя лицо прохладному ливню, чтобы не наговорить ещё чего-то такого, за что потом, спустя время, будет очень стыдно.       Сергей стоит в беседке и оборачивается вслед сыну, думая о том, что тот год и его последствия были самой большой ошибкой в его жизни. Что сейчас Арсений прав, и он ему совершенно не нужен.