Seasons

— А теперь расскажи мне каким образом ты умудрился обгореть на солнце. На балконе… — Марк почесал затылок — Меня не было всего лишь день, а ты уже умудрился найти приключений на одно место. — Просто на балконе очень хорошо спится… — по хорошему в голосе Натаниеля должна была быть слышна сконфуженность, но Марк слышал лишь вальяжность и полное спокойствие. Муж даже будто подтрунивал его. — Одна моя старая знакомая заказала какой-нибудь пейзаж на моë усмотрение. Наверное ты даже помнишь еë — вы виделись пару раз. — А зовут как? — бесцеремонно прервал. — …Аликс. — художник выудил кубик льда из пакета и бросил его в чай. — А. Да. Помню. Ну так? — Ну я и вышел на балкон в поисках подходящего вида. — Натаниель полностью погрузился в воспоминания. Кубик льда медленно таял в горячем китайском зелëном чае, а художник, почëсывая подбородок, продолжил. — Устроившись поудобнее, начал всматриваться в окрестности. Вроде как нашедши подходящее место и подходящий ракурс, начал делать набросок. Сижу, значит, устраиваю мазню в скетчбуке. Думаю, вроде неплохо. Отложив скетчбук в сторону, разглядываю дома, деревья, людей… А потом вот как-то неловко вышло. Уснул. Сам понятия не имею как. И как раз таки вчера было очень жарко и довольно безоблачно… — Натаниель отпил из кружки. — Болит? Знаешь хоть где у нас лежит пантенол? Если нет, сейчас покажу. — Марк поставил избитую жизнью голубую кружку с кофе на стол. Недавно у неë снова отвалилась ручка. Детальку благополучно приклеили на место, а после вдобавок обмотали малярным скотчем. — Я в этой квартире живу несколько лет, Солнце, и тем более, с тобой. И, да, не особо приятные ощущения. — Сейчас принесу пластыри. — Марк встал из-за стола. — И всë же, как же тебя угораздило…       Оставшись на кухне один-одинëшенек, художнику не оставалось ничего кроме бесцельного наблюдения за тем, что происходит за окном или пролистывания ленты в твиттере. Остановившись на окне, юноша пододвинул стул немного ближе. Как и ожидалось, не изменилось абсолютно ничего, разве что одни люди сменились другими. Всë те же дома цвета песка, всë то же бельë, висящее на балконах, все те же до одури зелëные деревья. Всë одно и тоже, всë приедается и надоедает. Но почему-то не было даже сомнений, что всë это за окном очень далеко, что ничего нет, что всë — фальшь, а есть только эта кухня, этот бульвар, кружка чая и подклеенный скотчем скетчбук, на котором аккуратным почерком было выведено: «человеку, наполнившему мою никчëмную жизнь смыслом.» Во всех этих размышлениях не было ни грамма смысла, кроме одного. Юноша хотел было встать и выйти на балкон, но здравый смысл останавливал его, заставляя по-прежнему сидеть в тихой пустой кухне и таращиться в стекло.       Зашедший в комнату Марк прервал ход мыслей художника о бренности бытия. В руках он держал пару картонных коробочек с пластырями. На одной из коробочек красовалась Хеллоу Китти — это была упаковка цветных пластырей из личного неприкосновенного запаса писателя, которую он бережно хранил все годы совместной жизни. Может быть они уже даже и не клеились. — Держи. А я соизволю пойти спать, ибо пока ты бездельничал, я зарабатывал тебе на вино. — тряхнув тëмной копной волос, юноша вновь скрылся в коридоре, оставив мужа наедине со своими идеями. Натаниель вскрыл упаковку пластырей и, используя экран телефона в качестве зеркала, приклеил парочку на особо пострадавшие места.       Натаниель бросил косой взгляд куда-то в сторону, заметил скетчбук и, хмыкнув, принялся переворачивать страницы. Все они хранили свои воспоминания. От каких-то веяло радостью, от других спокойствием, а от третьих усердной работой. Какие-то развороты были сплошь разрисованы рукой Марка, тот рисовал в чужом скетчбуке, пока ждал, когда художник закончит с работой и они пойдут гулять. На листах красовались незамысловатые почеркушки котов, цветов, сердечки, какие-то человечки и сами парни в окружении очередных сердечек. Иногда фигурок было больше, чаще — меньше. Судя по всему, Марк и впрямь пыхтел над скетчбуком. Во всяком случае, когда Натаниель зачем-то открыл самый последний разворот, на котором он не ожидал что-либо увидеть, его взгляд зацепился за очередное множество карандашных рисунков. В уголке листа было аккуратно выведено: «Привет, муж. Как твои дела? Я вот сейчас рисую в твоëм скетчбуке. Надеюсь, ты не против. Люблю тебя.» Рядом красовалось маленькое красное сердечко. Внезапно захотелось даже под угрозой смертной казни на месте разбудить писателя и высказать ему всë-всë про то, что тот самый лучший и необыкновенный на свете человек. Но супружеская жизнь учит уважать интересы партнеров, так что Натаниель просто написал рядом с посланием в будущее Марка: «Здравствуй, Солнце. Ты самый лучший, надеюсь, ты знаешь это.»       В проходе показалась растрëпанная голова писателя. Тот, растирая ладонями заспанное и немного «помятое» лицо, спросил: — Ну и сколько я спал? — Пару часов точно. — Ужас… — Чай будешь? — Я предпочитаю экономить воду и пить вино… — Ну так? — Именно его. — скрылся за углом. Вскоре послышался шум воды. Следующее же появление писателя на кухне сопровождалось бодрым монологом, полотенцем на голове и зелëным махровым халатом. А Натаниелю было просто и по-человечески интересно правда ли его избранник собирается пить вино в четыре часа дня. Задав соответствующий вопрос и получив утвердительный ответ в виде кивка головой, художник подал дражайшей половине бутылку белого полусухого. Тот откупорил её и, сев на отодвинутый от стола стул, стал потихоньку наливать содержимое бутылки в бокал, внимательно глядя на мужа. Пару раз отпив из высокого бокала, Марк поставил его на стол, зачем-то вытер губы рукавом халата и тут же осознав нелепость содеянного, как и следовало ожидать, хихикнул. — Ой, а ты помнишь как я написал тебе песню? Ту самую, нелепую, которую я пел тебе, пока ты в срочном порядке дописывал курсовую на третьем курсе. Правда без музыки, но звучало вроде как не плохо… — уголки губ поднялись вверх, Марк допил остатки вина. — Песню? Да, хорошие были времена… А ты всë ещë еë помнишь? — поправил прическу, заправив прядь волос за ухо. — Думаю… Если попытаться откопать еë из завалов в памяти, то да. — юноша вертел бокал в руках, взгляд упëрся в потолок. Всë такой же чистый как и раньше, только немного серее. Всë со временем сереет: футболки, потолки, настрой, интерес к жизни, энтузиазм. Всë становится каким-то блëклым и тоскливым. Надоедающим. И, тем не менее, вроде как вечным. Напрягаясь, писатель ощущал, как оно проникает внутрь и заставляет сереть не только энтузиазм, а тебя самого. Это происходит очень-очень медленно, кто-то роется в твоей голове, меняет отношение к жизни. Для него это быстро и легко. А ты невыносимо долго чувствуешь как в тебе что-то угасает. «Хотя может это работает не на всех…» — Марк мысленно пожал плечами. — Нет, прости, не могу вспомнить. Но если хочешь, могу сочинить новую. — писатель улыбнулся. — Ну и ладно. Ничего страшного, Солнце. Лично я тоже ничерта из неë не помню. Сколько это было… — Натаниель сделал паузу. — Лет семь назад, так ведь? — Ужасно. Время летит так быстро… Вот будто ещë вчера ты помогал мне писать курсовые, а уже сегодня я женат на самом лучшем в мире человеке. — Марк растроганно посмотрел на мужа. — Ладно, забудем. Как там твоë лицо? — Всë в порядке, не беспокойся. А ты как? Нормальное вино? — Да, вполне. — писатель рассмеялся. — Какие у нас банальные разговоры, Куртцберг… — Ну тогда давай я задам ещë один банальный вопрос. Как там твои писательские будни? Ты ведь мне так толком ничего не рассказал. — Ах, да, конечно. Ну что рассказать-то такого… Люди меня любят. Это круто. За время интервью меня узнали человек пятнадцать. — задумчиво почесал затылок. — Боюсь представить, что будет на сходке. А у тебя как дела? — Всегда мечтал о муже, с которым можно будет просто сидеть друг на против друга и спрашивать как у кого дела. — Натаниель встал из-за стола и подошëл к голубому чайнику, стоявшему на такой же голубой подставке и возвышающемся над другой бренной кухонной утварью. Ибо в дополнение вся эта конструкция стояла ещë и на маленьком холодильнике. — Я ставлю чайник. Может одумаешься и решишь выбрать здоровый образ жизни? — Нет, спасибо. Я, пожалуй, умру молодым. — Ещë чего. Будешь жить пока я коней не двину. — И жили они долго и счастливо, а потом умерли в один день. — писатель саркастически закатил глаза.