Я вижу только лучшее в тебе

Уилсон опирался рукой о кирку, как будто это была настоящая джентльменская трость, а позировал он для парадного портрета. Потому что стоял в одной позе уже долго, с задумчивым взглядом, устремленным вперед. Статуя Максвелла, откинувшегося назад в беззвучном хохоте, возвышалась на постаменте перед ним – и на взгляд никак не реагировала. Ее окружали цветы, лениво порхали бабочки, отталкиваясь от воздуха крупными яркими крыльями. Ничто не намекало на то, в какой страшной битве полегли здесь два механических коня... И в итоге Уилсон тряхнул головой: – Нет, я не могу! Как-то это странно – разбивать твою статую только потому, что нам нужен кусок мрамора. Он встрепенулся, позу поменял, дернув воротник рубашки. Когда наступила осень, сначала погода показалась ужасно ласковой, но уже через два дня стало понятно: жара до конца не отступила. Шея Хиггсбери сзади блестела от пота, работать киркой не хотелось еще и по этой причине. Не просить же разбивать собственное изображение в камне этого, длинного и тощего – настоящего Максвелла, с кислой рожей стоящего за плечом. – Что я слышу, Хиггсбери, – скрипуче отозвался тот. – Мне-то всё казалось, что пленники Постоянства ненавидят эти мои статуи до несварения желудка. Он сделал пару шагов, остановившись перед монументом своему когда-то безраздельному правлению этим миром. Руки на груди сложил, словно в противоположность широкому жесту каменного Максвелла, и подбородок задрал, разглядывая великого себя со всё тем же кислым выражением лица. – А тебе, выходит, они всегда были по душе? Право же, приятель, я польщен. Однако, быть может, ты не улавливаешь всех нюансов ситуации, в которой мы оказались? Тогда я любезно поясню их для тебя. Нам нужен мрамор для этой старой крабьей отшельницы, а его, как ты должен бы помнить, на всем этом чертовом острове мы едва ли набрали три куска. Так что теперь нам предстоит увлекательнейшее дело – наблюдать за тем, с какой умопомрачительной скоростью растут мраморные кусты, и надеяться, что зима не наступит раньше, чем мы наберем достаточно. Потому что, знаешь, приятель, я больше не поплыву с тобой на лодке зимой, после того случая, как ты вздумал затопить костер каким-то омерзительным гнильем из твоих карманов, и я даже не мог отойти подышать свежим воздухом, потому что, знаешь, Хиггсбери, это чертова лодка, посреди чертова океана, и мне на ней никуда от тебя не деться. Он все скрипел и скрипел, и в конце концов, ставя логическую точку в своей речи, подцепил носком ботинка и отправил в полет мелкий камешек, которым оказался отколовшийся от времени или непогоды палец с левой руки статуи. Приземлившийся под ближайшей березой, палец тут же привлек крота, став его сегодняшним обедом. Максвелл скривился и повернулся к Уилсону лицом. – А я бы... не отказался посмотреть, как растут мраморные кусты, – брякнул Хиггсбери с выражением лица почти мечтательным, хотя и подозревал, что процесс проращивания будет долог, нуден, и он либо заснет посреди лагеря, подперев голову рукой, либо найдет себе занятие поинтересней. Нет, в том, чтобы выживать вместе с Максвеллом, были свои плюсы. Он знал этот мир от и до, знал, что из куска мрамора можно добыть загадочный боб, знал, что иногда гиганская паучиха превращается в два маленьких кокона – и бояться ее не надо. Брюзжа и согревая руки о камень, он наблюдал, как теневая копия себя валит лес, которого так много нужно было для постройки лодки, и оставался при этом в трезвом разуме. Ужасный Максвелл. Ужасный Максвелл не был похож на статую имени себя. Он был как-то... меньше. – У пленников Постоянства, – дотошно повторил он за своим товарищем. Вынужденным товарищем по несчастью. – Твои статуи вызывают прилив адреналина в кровь. И раздражение. Но меня... Меня ты можешь считать странным, сколько угодно. Твои статуи меня даже... поддерживали. В конце концов, они были единственными людьми в моем окружении. Пусть и каменными. Уилсон замолчал, понимая, что его речь превращается в отповедь. Кажется, они спорили из-за мрамора. И в такой вот спор превращались любые попытки договориться уже... год? – Кто вообще их придумал? Я понимаю, что это был ты. И понимаю, что самомнения тебе было не занимать. Но... – он прошел мимо Максвелла и махнул рукой, достав в этом жесте статуе в район коленки. – Ты правда себя так видишь? Максвелл помолчал немного. Бесконечно стремящиеся к низу лица уголки губ уже сводило от напряжения, и он позволил себе глубоко вдохнуть и выдохнуть. – Видел. Когда-то. Ему по-правде хотелось бы сказать, что величие, сила, значимость – то, о чем так страстно мечтал когда-то неудачливый фокусник Уильям Картер – всё это было у него, демона Максвелла, повелителя Постоянства. Да, пусть мнимо, пускай лишь с Их дозволения, но он впервые чувствовал себя – кем-то значимым для этого мира. Статуи не получались. Он хотел галантности – выходила надменность. Он хотел триумфа – выходила угроза. В конце концов он оставил их такими – пускай пленники знают, что с ним шутки плохи. Пусть уважают и боятся. По итогу на них чаще плевались и изрисовывали кусками угля или грязью, а Вуди однажды сделал прямо под одной из статуй такое, о чем приличному джентльмену вслух упоминать не полагается. И только Уилсон с ними... разговаривал. Максвелл сперва смеялся над ним, потом перестал. Он и сам порой разговаривал со своим граммофоном, бесконечно играющим ему рэгтайм. – Когда-то да, а теперь нет. Давай уже, Хиггсбери, полчаса поработай киркой, и уйдем отсюда. Уилсон наморщил нос с изящной горбинкой (не в пример Максвеллу изящной, надо сказать) и с влажным звуком вогнал кирку в землю. Положение кирки и сложенные на груди руки знаменовали начало работы совсем иного толка – работы умственной. Он раза четыре перевел взгляд серьезных черных глаз с Максвелла на статую, и со статуи на Максвелла, и многозначительно постучал ногой по земле, словно кролик. – Сходство есть, но недостаточное, – изрек Хигсбери свой вывод. – Определенно, морщины твои, и улыбка твоя, но улыбки этой я давно не видел. Конечно. Последний раз Максвелл так улыбался ему, когда явился благословить на коронацию. Королем зимы. – Лоб тоже твой. Высокий. Но залысины явно глубже, ты себе польстил. Уилсон понимал, что сказал туфту. Но однажды сказав, он от своих слов не отказывался. Понятное дело, что кукование в плену никого не красит, но Максвелла почему-то хотелось чем-то зацепить, чтобы вытащить, как на крючке – какую-нибудь неизвестную правду. Каким, например... он был в молодости. Относительная молодость самого Уилсона, играя в одном месте, прогнала его двумя кругами вокруг статуи, а затем одним – вокруг Максвелла. Затем он отошел и плюхнулся на землю прямо посреди поляны, с комфортом подогнув ноги и водрузив между ними рюкзак. – Когда я только начал обрастать – очень хотел на себя посмотреть. И потом еще, когда первый раз чудились кролебороды, очень подмывало увидеть свое лицо. Ну а вдруг там что-то другое, правда? – он запустил руки в мешок и вынул скользкие от сока куски каштанов и ягод, отправил в рот. – Но в озерцах я не то что себя, я дна-то не увидел. Холодильник наш похож на пострадавший в десяти авариях Порше, и не посмотришься в блестящий бок. С тех пор и бреюсь на ощупь. Как думаешь, – он с хрустом прожевал еще, – мы сможем сделать зеркало, если найдем что-то вместо серебра для амальгамы? – Ты у нас великий ценитель высокого искусства или что, я не пойму, – ответил Максвелл невпопад, тоже аккуратно опускаясь на траву и чувствуя, как ноет позвоночник от целого дня, проведенного на ногах. На то, чтоб перекусить на лоне природы (в паре метров он приметил свеженькую кучку грязи, источавшую тонкий аромат навоза) его брезгливости не хватило. Уж лучше потерпеть до дома, до холодильника, чей дизайн так не угодил Уилсону. – Поверь, твой лик, что щетинистый, что украшенный роскошной бородой – не то зрелище, ради которого имеет смысл идти на подобные ухищрения. И нет, возможности создания зеркала я не предусмотрел. Если только твой многоумный мозг не выдаст какое-нибудь нестандартное и гениальное решение. Что он там про залысины ляпнул? Рука Максвелла сама собой потянулась к росту волос, чтобы проверить, не переместился ли он ближе к макушке, и маг сердито одернул сам себя. Какие глупости. Не всё ли равно как он выглядит здесь, где в любой момент его может сожрать зеленый болотный уродец, или где можно насмерть сколоть зуб об ириску. В прошлом месяце его оцарапал енотокот и своими грязными когтями занес в кровь заразу, так что он неделю провалялся в бреду, отбиваясь от многолапых полосатых чудовищ размером с энта. Уилсон доел свой обед добытчика мрамора с непосредственностью, которой только он и обладал. Потому что Максвелл, устроившийся рядом на траве, явно нуждался в каком-то... стуле. Ну не смотрелся он в своем элегантном костюме на лоне природы. Его становилось противоестественно жалко, и именно из-за этого чувства, которое Уилсон (тактом не обладавший, но имевший какое-никакое чувство самосохранения) всё-таки замалчивал, он всегда отдавал Максвеллу самые свежие продукты, только что наловленных светлячков и всякие глупости, вроде музыкальных ракушек... Уилсон понял, что пялится. Оранжевое солнышко заходило за яркие березы, бросая на землю длинные тени, от сидящего Максвелла протянулась глубокая синяя полоса, а свет вычертил теплыми прикосновениями: лоб мыслителя, высокие скулы, упрямо сомкнутый рот, весь недовольный профиль, к которому Хиггсбери уже привык, и который давал ощущение... опоры. Когда Максвелл удивленно повернулся, поднимая бровь, в волосах блеснула седина, словно драгоценные серебряные нити. Из металла, которого им здесь не достать. Зато у Уилсона был с собой папирус и довольно много угля. Дерево истлело в пожаре, длинные ветки осыпались, поломавшись под острыми углами, и одну такую ветку, напоминавшую греческий стилус, Хиггсбери извлек сейчас на свет. – Сиди так, не шевелись, – приказал он, сводя к переносице черные брови. – Если уж сносим статую имени тебя, надо изобразить какую-то замену! Максвелл фыркнул так громко и так насмешливо, что присевшая было на маковку статуи ярко-красная птичка с шумом сорвалась с места. – То есть я, как есть, во плоти, для тебя недостаточная замена неправдоподобной статуе? Да ты хоть помнишь, сколько времени и сил мы потратили, чтобы обзавестись этим папирусом? Он нужен мне для моего доспеха, и если ты сейчас его изведешь, я клянусь, что выгоню тебя на болото и не пущу в лагерь, пока не принесешь мне вдвое больше камыша... Эй, Уилсон, – враз изменившимся, ставшим недовольно-обеспокоенным голосом окликнул Максвелл своего товарища, видя, что он уже увлеченно чиркает что-то на бумаге. – Даже не вздумай. Не смей меня рисовать, я этого не потерплю. Но однако же с места не сдвинулся и даже будто бы... занял более художественную позу. Одну ногу к груди подтянул, изящно уложив на нее локоть, и второй ладонью уперся в землю, чуть отведя назад плечи, не обращая никакого внимания на то, что лужайка – не самая подходящая декорация для портрета. Поглощенный новым занятием Уилсон все метаморфозы голоса и интонации Максвелла упустил, а когда голову поднял, по-видимому, вполне удовлетворился позой и поворотом головы. – Как я могу ослушаться великого Максвелла, рискуя быть отлученным от палатки и убитым теневым доспехом, потому что на теневой меч мы пока не насобирали, – пробубнил он с плоской театральной интонацией, погрыз попку длинного угольного «карандаша», насилу отплевался, испачкав губы, сравнил эскиз с сидящим Максвеллом и ткнул в него изобличающе всё тем же углем. – Ты домашний тиран, вот ты кто. Была у нас в предместье одна барышня, – продолжил он, применяя кроме штриховки угольным инструментом еще и тушевку – собственным пальцем. – Которая, говорят, верхом ездила на своем муже, а если он вдруг не так выполнял ее поручения, порола нагишом во дворе. Ты, надеюсь, не из таких? А то вдруг портрет не понравится? Уилсон хмыкнул больше сам себе, находя свою работу хоть и не идеальной, но вполне сносной. Да, душа его лежала к механизмам и алхимическим опытам, но рука неплохо брала линии более... естественных свойств. У него получились и прозрачные серые глаза Максвелла, и новая лихая линия его роста волос, и недовольно изогнутые, но по-своему красивые губы, которые он с большим рвением растушевал пальцем, чтобы добиться сходства с натурой. Натуру, он, кажется, смущал, но натура всё-таки заткнулась. В скрипе угля по бумаге прошло какое-то время, может быть, даже долгое время. Уилсон весь погрузился в свою работу, а когда ему показалось, что вот – он уже уловил неуловимое, сложил линии так, что они напоминали человека, с которым он провел год. С которым он страшно ругался поначалу, но к которому привык. Голову поднял и встретился с Максвеллом глазами. Тот сидел, смешно вытянув шею, и Уилсон схватил папирус крепче: – Подглядываешь?! Нельзя смотреть под руку! А у Максвелла в мозгу всё крутилось назойливо видение того, как он выезжает поутру верхом на голеньком (и безбородом) Уилсоне, а в руке у него трость, и цилиндр на голове – для солидности. И едет, насвистывая, заниматься повседневными делами – собрать попавшихся в ловушки кроликов, удобрить кусты на обширной ягодной плантации, что они устроили неподалеку от лагеря... И, вероятно, у него волочатся при этом ноги по земле, потому что из Хиггсбери с его ростом лошадка ну просто никакущая. Мысль эта становилась тем более заманчивой, чем сильнее ему приходилось щуриться, чтобы разглядеть, что там нарисовал этот новоявленный портретист, потому что становилось... всё темнее. – Уилсон. – Я сказал, не подглядывай, еще не закончено, ну! – Уилсон, ночь. Он почти видел, как у ученого, поглощенного художествами, прямо под его невозможной шевелюрой начинают быстро-быстро крутиться шестеренки, вроде тех, что они сегодня с таким трудом выбили из механических коней. Шестеренки двигались быстро, а вот руки Уилсона – медленно, он сперва отложил папирус рисунком вниз, затем аккуратно, рядом – свой уголек, и только после этого полез в рюкзак и принялся там копаться. По его потерянному лицу Максвелл мог сделать однозначный вывод – факела у него с собой не было. И, чертыхаясь от страха, внезапно пробившего его холодным потом по загривку, и от так же внезапно пробившей затекшие колени боли, маг бросился к своему рюкзаку. На траву полетела россыпь драгоценных камней и связка черных перьев, тут же теряясь в сумерках. Повис, не касаясь земли, Кодекс Умбра, приглашающе шелестя страницами – уж не до тебя. Максвелл извлек наконец фонарь и трясущимися пальцами подкрутил выключатель. Он ведь заправил его, собираясь в дорогу – или нет? Яркий ровный огонек вспыхнул, разгоняя стремительно сгущающийся мрак. И тут же погас. У Уилсона сердце в груди зашевелилось радостно, когда свет всё-таки вспыхнул. Пусть хоть маленький будет, а там они уже сумеют и до лагеря добрться, и ободрать годной для горения сухой травы... И ухнуло вниз. Темнота сомкнулась вокруг Максвелла, и пришлось каким-то единым движением, почти прыжком, броситься к нему, чтобы ощутить под руками, не потерять в темноте. – Вот черт, ну только не так, я не хочу тебя терять... – зашептал Уилсон зло, уронив Максвелла на траву и заползая сверху, словно большой жук. Может быть первый удар придется по нему, а не по этому худосочному старику, которому и одного удара вполне довольно... Над макушкой раздалось деловитое стрекотание, а поляна вокруг окрасилась равномерным синим светом. Максвелл с синим лицом и синими волосами лежал под ним, но был вполне живым, в его глазах, которые тоже казались синими, плавали мелкие сполохи, а прямо над ними и поодаль роились светлячки. – Полнолунье? – выдохнул Уилсон. Он приподнялся над распростертым Максвеллом, больно надавив ему рукой на плечо, огляделся, а потом упал лбом обратно, бормоча. – Ну да... Мы же только за мрамором сходить хотели. Великий выживший в дикой природе, который всегда с собой таскал куски кремня и палки с травой, которых при желании на шалаш хватит – вот так в лужу сел. – Хиггсбери, слезь. Максвелл кулаком пихнул его в бок, чувствуя себя невероятно уставшим за эти несколько минут, за которые его старое натруженное сердце успело выдержать не одну перегрузку и последней стал Уилсон, этот чертов жучара, налетевший на него так, что из Максвелла вышибло дух о твердую землю. Слезать Хиггсбери и не подумал. Маг вздохнул, устремляя взгляд на издевательски круглую луну. И почему они до сих пор не соорудили лунные часы? Ладно Хиггсбери, тот вообще думает о чем угодно, кроме важных вещей. Но ты-то, Максвелл. Ты-то должен был помнить, как важно следить за лунным циклом, ведь в эту ночь можно сделать столько всего полезного, а вместо этого они разлеглись тут как два... – Я серьезно. Слезай, приятель. На этот раз он ухватил Уилсона за плечи и попытался оттянуть от себя и в сторону. Но тот только покрепче обхватил его острыми коленками за бока, завозился и забурчал что-то, заставившее Максвелла припомнить, как за секунду до предполагаемой гибели его обдало теплым дыханием с ярким ягодным запахом и шепотом. – Постой. Только не говори, что испугался за меня, – голос его прозвучал чуть севшим. – Ты поэтому мою статую сносить не хотел? Уилсон, нашедший новое устойчивое положение верхом на Максвелле, отвернулся и пробурчал в сторону, подкрепляя слова сопением: – Не поэтому. Нужна мне твоя статуя. Не в статуе дело. Уилсон насупился так, как казалось, было уже невозможно насупиться. Максвелл – дурак. Вот вроде такой умный, а такой дурак. Не понимает? А если понимает, зачем спрашивает? Пальцы копошатся в районе воротника, потом хватают с внезапной силой, и взгляд у Уилсона тяжелый, жгучий, пронизывающий. Ноздри раздуваются, словно он подумывает – не добить ли Максвелла, если уж не справилась темнота. Во всем маленьком теле напряжение, под рубашкой на руках вздуваются жилы, на шее их можно разглядеть, зубы упрямо, надежно сомкнуты, и на скулах желваки – чтобы уж точно не вырвалось изо рта предательское. Ты не понимаешь? Насколько сильно я боюсь потерять тебя. Ты не понимаешь. Мне не нужна статуя. Мне изрисованный папирус не нужен. Только ты один. Так сильно... Брови предательски дрогнули, и морщинка между ними изогнулась волной. Выражение лица Уилсона стало на мгновение беззащитным, он зажмурился – и как в воду прыгнул: прижался к Максвеллу в поцелуе. Они столкнулись почти больно, раздалось короткое сопение, кулаки на лацканах сжались сильнее, а вот поцелуй сделался мягче. Уилсон немного расслабил губы – и прижался несколько раз коротко, оставляя мягкие прикосновения на чужих губах. Проклятый Хиггсбери. Проклятущий. Ну кто так целуется? Пронеслось в голове Максвелла, прежде чем руки сами собой легли на щеки Уилсона, надавили, заставляя повернуть голову под удобным углом, и Максвелл замедлил и углубил поцелуй. Тело еще помнило, что нужно делать, язык сам прошелся по кромке зубов – Максвелл закономерно спросил себя, какого черта он делает – и скользнул в горячий рот. Сладкий ягодный привкус никуда не делся, маг не прикрыл глаз и мог видеть, как на скулах у Хиггсбери расцветает ягодный же румянец. Целовался ученый безыскусно, но пылко, и всё это вкупе неожиданно сделало его до того юным, что Максвелл остро ощутил всю несуразность их положения. Ощущение, сопутствующее практически всему, что делал Уилсон. Дающее их в сущности страшному положению выживающих среди нескончаемых опасностей налет легкости и несерьезности. Ощущение, которого, положа руку на сердце, старому магу сильно не хватало всё то время, что он провел в гнетущих раздумьях на теневом троне. Ощущение, от которого по телу медленно начала растекаться возбуждающая легкость, и Максвелл разорвал поцелуй, отрывая от себя увлекшегося Хиггсбери, полезшего уже языком ему в рот. Сказал хрипло: – Вот теперь точно слезай, приятель. – Ты только что поцеловал меня. Черта с два я теперь слезу, – сказал Уилсон с непререкаемым видом. Переложить вину с больной головы на здоровую у него получилось мастерски. Он немного приподнялся, впрочем, так и не отпустив рубашки мага, сопя, притерся промежностью к худым бедрам – и снова нырнул взъерошенной головой вниз, метя Максвеллу в шею. Дыхание обдало ухо, нос с губами прошлись по короткому виску – Максвелл его подбривал вместе с щеками, линия волос была аккуратной (не такой, как у Хиггсбери), а кожа оказалась мягкой и слегка суховатой. Это ощущение так взволновало Уилсона, что он покрыл поцелуями чужой подбородок – и перешел на шею, там прихватив кожу губами и всосав в рот. Застонал. Глаза закрыл. Почувствовал, как в животе тянет. Давно такого не чувствовал. Пальцы, которые когда-то собрали теневой портал, с таким же творческим рвением взялись за пуговицы. Он расстегнул штуки четыре и почувствовал, как длинное тело под ним запротестовало, приподнимаясь – и двумя ладонями схватился за впалые щеки Максвелла, вопрошая не в лицо, но между полами рубашки, касаясь губами кожи: – Пожалуйста, не сопротивляйся, я прошу тебя, пожалуйста, позволь. Максвелл собирался возразить «Это ты меня поцеловал, я тут ни при чем». Он собирался сказать «Не смей меня раздевать, это просто возмутительно». Собирался ухватить этого наглеца за шкирку и скинуть с себя, это бы легко у него получилось. Но прикосновения губ Хиггсбери такие настойчивые, непривычные. В течение той вечности, что он провел на троне, тела у него словно не было вовсе, а затем первыми человеческими касаниями, которые он ощутил, стали прикосновения Уилсона. Когда они подрались, встретившись вживую впервые. После они нечасто контактировали физически, не считая случайных касаний при передаче друг другу всяких вещей и тому подобного. И кто мог подумать, что Максвеллу будут приятны эти странные, не слишком чувственные поцелуи. И что странная просьба Хиггсбери, тоже полная настойчивости, вдруг не покажется ему такой уж немыслимой. Он так и не смог выдавить из себя никакой ответ, только уложил свои большие ладони на плечи Уилсона и слегка раздвинул ноги, позволяя ему устроиться удобнее, соскользнуть коленями на траву и притереться ближе. ...Интересно, тем, что у него так быстро прилила кровь к паху, в его возрасте стоит гордиться или это считается стыдным? Трепетный выдох был ему ответом. Уилсон почувствовал. Сидя верхом, не мог не почувствовать, и дыхание сбилось от ощущения, что ему... можно. Что Максвелл, кажется, разрешил. Что именно разрешил, было неясно, но и само желание Хиггсбери было неоформившимся, напоминающим страстный набросок будущего изобретения, но еще не его само. Задышав чаще и громче, он прикончил пуговицы на рубашке – и рывками вытащил ее из некогда щегольских брюк Максвелла. Открывшаяся между полинялой белой тканью почти такая же кожа – немного бледная, немного даже землистая (казалось бы, это не могло нравиться, но нравилось Уилсону так сильно, до лихорадочной дрожи) выглядела очень беззащитно. Он видел впалую борозду на середине груди, видел кромку ребер. Руки раздвинули ткань, и он увидел темные соски. Однажды он видел острые коленки Максвелла – и это произвело неизгладимое впечатление. Он думает об этих коленках, когда накидывается на бывшего властителя этого мира, пытаясь ему... что-то втолковать. – Я тебя люблю, – срывается с губ такое очевидное, нежное, бессильное в своем осознании. – Люблю. И эти губы ласкают, как умеют, шею с острым кадыком, ямочку между ключиц, плоскую грудь. Пальцы то гладят, то скребут, запоминая выпуклость ребер, длинные косые мышцы между спиной и животом. Уилсон и целуется, и кусается, завоевывая Максвелла, щекотно обводит носом плоский сосок и целует его с безумной нежностью. Они всегда соревновались. Ругались, спорили. Выясняли, кто прав – и кто быстрее, выше, сильнее. Выше, конечно, Максвелл. А вот он, Хиггсбери, сейчас побеждает. В брюках туго и даже, кажется, больно двигаться. Надавив бедрами разок, он сдавленно стонет. Потом опускается, маленький, сильный и цепкий – по чужому телу, почти седлает колено, на секунду округлив рот и подняв черные брови от болезненного удовольствия. На брюках четыре пуговицы. На трусах нет. Даже странно. Уилсон свои кальсоны с маленькими пуговками сберег до сих пор. Зато внизу живота очень мягкие волосы, о которые можно тереться щекой, и ртом нетерпеливым, дерганным – лезть под белье, ощущая запах сладкого с соленым, совершенно безумный, вкусный, и... Под языком почти горячий упругий член, головка похожа на небольшой фрукт, может быть на абрикос... От этой ассоциации Уилсону становится вкусно и очень возбужденно. Он сосет с таким удовольствием, какого сам от себя не ожидал, надеясь, что его язык, снующий вокруг головки – и вылизывающий снизу вверх – делает Максвеллу хорошо. Он бы хотел раздеть своего любимого мага. Чтобы он был совсем обнаженным, красивым в своей угловатой наготе, но они на чертовой поляне, в чертово полнолуние, душевная приязнь, чувство тепла и желание защитить не позволяют Уилсону даже штаны с него спустить толком. Он шевелит головой туда и сюда, наклоняясь то так, то эдак над крепко стоящим членом, мычит и надеется, что Максвелл догадается запустить свою невозможную руку ему в волосы. Максвелл догадывается. Путает жесткие пряди между пальцев, скребет короткими ногтями по коже головы, пытаясь так отвлечься от накрывающих с головой ощущений. Утром они вышли из лагеря, и он, Максвелл, ворчал из-за какой-то ерунды вроде разбросанных вещей. Потом долго бились с механическими конями, и большую часть этого сражения он обеспокоенно следил, как бы Уилсон не поранился. Затем позволил себя нарисовать. Поцеловать. Что-то на задворках сознания подсказывало Максвеллу, что в этой логической цепи не хватает пары звеньев. Чего-то, что привело к тому, что прямо сейчас Уилсон ему… отсасывает. И делает это так… чертовски хорошо. Максвелл застонал негромко, в груди шевельнулось сожаление от того, что прозвучало это больше похожим на его обычные недовольные вздохи, но он не был уверен, что способен издать более чувственный звук. Хотя Хиггсбери и был этого достоин. Особенно после его… признания. Кожа в тех местах на теле Максвелла, где Уилсон коснулся его, горела огнем, и тем же огнем горели в мозгу сказанные им слова. В Постоянстве не выжить без огня, это непреложное правило, которое узнаешь в первый же день, оказавшись здесь, и которое очень быстро становится такой же очевидностью, как необходимость дышать воздухом. Уилсон ученый. Несуразный, возмутительно неделикатный, порой, даже грубоватый, этого у него не отнять. Но именно он первым сообразил, что без этого любовного огня им не протянуть долго. И его, кажется, у Хиггсбери было хоть отбавляй – если судить по рвению, с которым он вновь и вновь насаживается ртом на член, врывая из своего старого мага еще один стон, на сей раз более мягкий. И за ним еще один. Никто никогда не делал для него подобного. И даже смешное сопение и до сих пор насупленные брови не умаляют получаемого Максвеллом наслаждения. Он не знает, сколько прошло времени, не знает, быстро это или нет, но давит на лохматую макушку ладонью, крепче вцепляясь в волосы, одновременно поддавая бедрами вверх. И кончает, замычав сквозь крепко стиснутые губы, дернув коленом, которое оседлал Хиггсбери, и очень отчетливо почувствовав его горячую твердость. Перед глазами всё синее, Уилсон нелепо барахтается у него между ног, и, не давая ему опомниться, Максвелл тянет его за плечи, снова практически укладывая на себя большим жуком, лезет к его пуговицам на брюках. Пальцы гнутся плохо, и в пустой голове только мысль, что после этого придется стирать всю одежду в ближайшем пруду. Ему требуются обе руки, чтобы расправиться с пуговицами на брюках, и после он просто ныряет одной из них прямо под кальсоны. Уилсон, вероятно, раньше был менее тощим, но сейчас они висят на нем так, что рука пролезает свободно, прослеживает жестковатые волоски почти от самого пупка и обхватывает наконец твердый и весь скользкий член. – Только смирно лежи, – голос мага звучит непривычно, почти не скрипит. Вторая ладонь Максвелла ложится Уилсону между лопаток, заставляя его уткнуться носом ему в плечо, и он начинает движения, повторяющие, в сущности всё то, что делал с ним сам Хиггсбери. Берет его в кольцо из длинных пальцев, трет под головкой, прокручивает, соскальзывает по стволу вниз и обратно. Уилсон всхлипывает громко и почти напуганно. Такой дерзкий пару минут назад, сейчас он прячет лицо в изгибе шеи Максвелла и старается не издавать совсем уж жалких звуков. Это трудно. Это очень трудно, когда большая, но такая утонченная, артистичная, гибкая рука – ласкает твой член. И ощущение, как весь кулак, как каждый палец в этом кулаке проходится под головкой – это какое-то безумие. Уилсон сопит, глотает воздух, как утопающий, хрипит в воротник расстегнутой рубашки Максвелла. Он прижимает собственную ладонь к лицу, стараясь как-то унять эти звуки, но ладонь вся покрыта запахом Максвелла, этим сладким запахом чужого возбуждения, на щеке и во рту остатки спермы – она тоже вкусная, Уилсону почему-то нравится, похоже на вкус кожи, если к ней тщательно принюхиваться, смешанный с чем-то очень приятным, ягодным, а еще как будто с кофе, хотя кофе в этом мире нет. Погруженный в запах Максвелла, испачканный в его телесных жидкостях, стонущий и толкающийся в ладонь, Хиггсбери теряет контроль и чувство опоры. И хотя он лежит на своем долговязом возлюбленном, ему начинает казаться, что он сейчас упадет. Немеют ноги, поджимаются в старых растоптанных туфлях пальцы ног. Он стонет, долго и на удивление музыкально, сотрясаясь в оргазме, не продержавшись на его грани и минуты. Потом обмякает на груди у Максвелла и лежит, почти не дыша. Ему стыдно, потому что он не кончал в белье с юности. Но и очень хорошо, потому что никогда, ни разу до этого он не испытывал такого удовольствия, граничащего с счастьем. Нет, на самом деле граница счастья преодолена, он счастлив, он слышит стук сердца Максвелла, они оба живы, и в груди пустота и легкость от того, что слова, которые он так давно хотел сказать, наконец произнесены. – Полнолуние, – бормочет Уилсон еле слышно. – Думаю, можно поспать и здесь. Гончие... недавно появлялись. Никто... не нападет, – его страшно клонит в сон, расслабленные губы мажут по шее Максвелла. Максвелл думает, что наутро он об этом пожалеет, ведь скорее всего не сможет согнуть спину. Он думает, что теперь, вероятно, они будут ругаться еще чаще, например, решая, кому быть сверху, коли до этого дойдет. И что зимой зато будет проще согреться, забравшись вместе под два одеяла. Он вдруг улыбается собственной статуе, в неровном свете порхающих вокруг нее светлячков кажущейся именно такой, как ему хотелось. И повернув голову, прикасается губами к виску Уилсона, практически провалившегося уже в сон, и отвечает совсем не на тот вопрос, что он задал: – Думаю, можно.