Чернее люциферова крыла

Сухая листва похрустывает в такт шагам. Ладонь стиснута капканом рук, взгляды не пересекались с самого пробуждения. Дыхание ровное-ровное, и даже сердце под слоями чёрной ткани (она была уверена) бьётся о грудь мерно. Мышцы крутит дичайшей ломотой, не то что идти — дышать больно. Тянет прижаться к нему, припасть щекой к полосе кожи над воротом, жаром при утреннем морозе словно бы пышущей. И то ли в ознобе дело, то ли в азарте — в памяти бессознательно крутится неозвученное признание, облачённое тем, чего от него не ждала. Уж точно не любовь заставила Сару подать ему руку, давая битве развязку. Нечто сложнее. Нечто тяжелее. Нечто, клокочущее теперь внутри нежданной тишиной и предвкушением, жаждой ощутить ещё. Больше, стремительнее, горше. Но раз сам он ближе не пускает, у О'Нил причин ластиться нет и подавно. От него всё ещё веет холодом могилы, что ей отныне суждено делить с ним. И эта двойственность чуть на коже жжётся, сопутствуя морозу. При всей своей неприкаянности полюбить зиму Саре так и не удалось. Ироничнее всего то, что зима отныне будет ей бессменной спутницей. (От этой мысли одномоментно и безнадёжно, и обыкновенно, чисто по-человечески тоскливо.) Когда Сара спотыкается и едва не летит носом вперёд, Человек таки подхватывает её на руки, предупреждая взрыв. Не отзывайся у неё и движение пальцами болью до самых костей, разразилась бы руганью. Оттого лишь сдавленно, уязвлённо ворчит, поднимая бровь. В лице при том практически не меняется. Шаг, отработанный тысячи раз. — А сразу так нельзя было? Ответ улетает в висок едва запечатлённым на коже поцелуем. То ли утешительным, то ли утихомиривающим. Ни первого, ни второго не наступает. — Если не разомнёшься, потом будет тяжелее. И Саре бы в самом деле замолчать. Замолчать да попытаться выкрасть себе ещё пару минут сна без боли и тревог. Утешительной пустоты без запаха и вкуса. Но этот маленький секрет открылся ей много лет назад: испитой прежде сладостью гадость никак не заглушишь. А потому она раскрывает глаза пошире и впивается в ладони ногтями. Подсвеченное серостью небо взгляд режет, а холод бороздит раны на живую. Но Саре так привычнее. И ругаться с ним всяко обыденнее тоже. (Она надеется, что оставшееся теплом на губах ей приснилось. Что он не станет ей покоем. Не заглушит боль.) (Она не верит, что кому-то это по плечу.) Сара мотает головой, стараясь выпростать нос из греющей складки воротника плаща, и рвёт сонные путы, упрямо на её теле сплетающиеся. Льдинкам в тембре бы изрезать его физически. — Ах, да, я должна сказать спасибо. Но она слишком устала прятать свою неприкаянность от всех вокруг и себя самой. — Не огрызайся, любовь моя. Прикрыла веки, представляя, как белыми губами шепчет это. Та же улыбка в голосе, за которой без раздумий шагнула вслед за ним в самое пекло, щекоткой жглась в груди. И этого чувства ей бы в пору испугаться. Она замолкает, широко раскрыв глаза. Холодный воздух щекочет неприятно, не отрезвляя совсем. — Отстегни плащ, укутайся. Ты продрогла. Безразличие срывается плёнкой, поддетое ногтем. Упокоенное усилием, её лицо искажается фальшивой злобой. Её ответ звучит коротко. — Нет, спасибо. Она надеется, что спорить он не станет. Она знает, что надеяться на что-то рядом с этим мужчиной — затея не из лучших. Его ответ вызывает у неё усмешку, всё такую же злую и нервную. Но она принимает правила игры. — Успокойся. Я тебя не съем. В пальцах послушно щёлкает пряжка, плащ легко соскальзывает с плеч. Их крепость девушка отмечает безотчётно. Прижимается губами к полосе горячей кожи в разрезе рубашки, тихонько и мелочно ликуя секундной дрожи от холода её собственного закоченевшего тела. — Поставь меня, — углы обескровленных губ поднимаются механически, от того как-то даже болезненно. Как если бы Сара стремилась подделать ту, пускай в этом и нет никакого смысла. — Сама не справлюсь, — объясняет следом же. Человек опускает её на землю, кутая в объятия, служа каркасом, словно ноги её совсем уже не держат. Края плаща, прижатого ею к груди, целуют землю — тот мгновенно оказывается обёрнут вокруг её плеч дважды, а губы росчерком мажут по виску, пока застёжка лениво клацает. Вся процессия из толпы уродов замерла на своём пути к стоянке, а он и не спешит. Но наступающий рассвет неминуемо торопит. Шатру необходимо раскинуться до того, как город проснётся. И Сара вновь повисает в его руках, теперь уже с щеками укутанная в до головокружения пахнущую им ткань. Противиться соблазну не остаётся никаких сил — он взял её измором. И погружаясь в липкие объятия сна, девушка ненавидит их обоих. Себя за слабость, его... За всё.

***

Когда Саре удаётся очнуться, распухшая до неприличия по ощущениям голова и налитые свинцом веки кажутся цветочками. С кривой усмешкой она ловит себя на том, что в последний раз так плохо ей было когда она только переехала сюда в свои шестнадцать. Ни один момент не всплывает на поверхность, тянет остановиться на том, что город всегда был занозой, нарывом, страшно тянущей раной. Так оно, в целом, и есть. Когда Саре удаётся очнуться, единственным напоминанием о произошедшем в лесу служит боль. Такая сильная, что соблазн заснуть и уже не подняться манит запретной сладостью. Просыпается она на устланной ажурным покрывалом постели. Комната, осмотренная украдкой сквозь карминовую вуаль, кажется гротескной, неживой. Обустроенной то ли вампиром, то ли вдохновлённым не по усилиям эстетом. Словом, даже умирая от боли, Сара успевает обругать всякие претензии на обладание вкусом своего новоявленного спутника. И плед, в который она любовно укутана по самые уши — шерстяной, сшитый из квадратов разных цветов — кажется таким лишним в этой комнате, что от сорвавшейся с губ усмешки на голову опускается чан с кипятком. Снежная королева краешком сознания осознаёт, что потеряла контроль, лишь когда слышит собственный сдавленный вой. Нарастающий. Переходящий в крик. Она ворочается, снова и снова погружаясь в сон и вырываясь из его зыбкого плена. Сновидения тревожные, странные. Комната кажется преступно чужой. А плед, такой неуместный, тёплый, родной — оборачивается стиснутым в закоченевших пальцах плащом. Сетью, наброшенной на плечи чужими, грязными руками. В конце концов самой этой рукой, когтистой, похожей на грубо обломанный сук. Но когда сознание кое-как проясняется, она и в самом деле оказывается укутана в плащ. Черный атлас с едва заметными чертами узоров снаружи, едкий, режущий глаза алый бархат внутри. Сара успевает на мгновение задуматься, не успев сразу же осознать, что уже не умирает от адской боли. И приходит к тому, что надеется на отсутствие у него подобного сюрприза на обороте. Она пробует пошевелить пальцами. Руками, ногами. Потягивается, расплываясь в улыбке от лёгких щелчков в теле. Расправляет плечи, поворачивает голову во всех доступных направлениях. И, едва успев поверить в себя, выскальзывает сначала из обнимающего её плаща, а после и из-под тканевой занавеси. От тихого щелчка тут же зажигаются свечи. Смоляные подсвечники усеивают комнату, просторную, окутанную мраком, маслянистый свет разливается по ней неравномерно. Несколько окон зашторены плотной тканью, отчего их очертания едва можно различить. Высоченный шкаф до самого потолка из морёного дерева горделиво стоит чуть поодаль, рядом с ним пара ширм, напоминающих ту, которой Саре довелось воспользоваться однажды перед ужином. И центром всей этой красоты выступает всё та же кровать, впитавшая пару литров пролитых с момента прибытия слёз. Воздух кажется неимоверно спёртым, и им в комнате пахнет ощутимо. Даже слишком, чтобы поверить, что виновен во всём один лишь оставленный плащ. — Давно ты меня караулишь? Он и не прячется толком, просто Саре не шибко хотелось его замечать. — С тех пор, как ты начала кричать в лихорадке. — Надеюсь, не звала тебя. — О, нет. Всего лишь жаловалась на низкую зарплату и просила Всевышнего закончить твои страдания. — Мог, между прочим, и послушаться, — недовольно бормочет она, попутно разминая запястье. — Если я сейчас же не приму ванну, честное слово, ты из этой комнаты живым не выйдешь. Его улыбка на оскал походит слабо, но при том кажется хищной, полнится стойкой уверенностью. Он проходит к окну, распахивает то настежь, медленно оборачивается и припадает бёдрами к подоконнику. — Да ну? — Есть желание проверить? — Не сегодня, — усмешка плещется во взгляде. Он скрещивает руки на груди, трепещущая от впущенного в комнату ветра занавеска пускает от корней его волос к скуле солнечный блик. — Славно. Я точно сегодня не в состоянии заставлять кого бы то ни было жалеть о своём рождении. — Как жаль. Звучит соблазнительно. — Боже, хоть раз бы кто-то ответил иначе. — А это уже тянет на наказание, любовь моя. — Да ну? — Есть желание проверить? — Только принять наконец ванну. Человек хмыкает. Ладони опускаются по швам, а сам он шагает мимо роскошной кровати к незамеченному Сарой ранее дверному проёму. Из приоткрытой двери валит пар. Он приглашающе показывает на неё, но сам входить не торопится. — Что, и компанию не составишь? Саре бы рот зашить. Залатать медными скобами. Потому что просить Человека дважды не нужно: в ванную комнату он входит вслед за Сарой. Сердце у неё совсем не падает в пятки. И лицо полыхать не начинает, когда обнажающейся спиной она чувствует его присутствие, его взгляд, скользящий по позвонкам. Оттого, наверное, Сара и решает сыграть ва-банк. Как тому её однажды учил один старый друг, которому несло крышу от чувства, словно он летит с обрыва в горящей машине. Сара плюёт на слабо поддающиеся давлению завязки и стягивает платье рывком, после чего также нарочито-равнодушно с ним расстаётся, швыряя на пол. Опускает в воду сначала одну ногу, следом другую. Зачерпывает пену ладонью, касается воды кончиками пальцев. И секунд через двадцать плавно опускается, приминая собою горы пышной пены. Пытка оттого интереснее, что Человек нарочно не смотрит. И, право, если бы не желание Сары смыть с себя грязь вместе с запахом земли и холода, она бы продолжила игру. В полуобороте Сара впервые обращает взор на него, сидящего напротив. То, что он избегает смотреть на неё, она почувствовала и не глядя на него. Но, даже не будь комната так щедро протоплена, окажись она обнажённой на холоде, это положение довело бы до жара. И она прекрасно знала — он испытывал то же самое. Чистой воды вожделение. — Скромничаешь? Сара ждала, что он прочистит горло, прежде чем начнёт оправдываться. Но вместо того Человек усмехнулся. И лёгким движением ослабил узел бабочки. — Кокетничаешь? Сара смеётся, запрокинув голову. Так открыто и откровенно, что обезоруживает пуще прежнего. — Нет же, глупый. Ещё даже не начинала. Человек качает головой, приподнимая руки в жесте, чем-то напоминающем знак капитуляции. — Если в дальнейшем собираешься, я уже в ужасе. Ванна просторна: Сара безотчётно отмечает, что места в ней хватило бы и на двоих. Подплывает ближе к бортику, складывая на него локти, и опускает на руку подбородок. Волосы липнут к плечам, кожа, разогретая, алеет. — Так отчего не смотришь? — карие глаза в полуденном свете кажутся агатовыми. Сара прожигает в его профиле дыры, выдерживая игру, не давая себе попытки соскользнуть с лица и миллиметром ниже. — Сомневаюсь, что тебе этого не хочется. Когда вместо ответа Человек приближается, от напряжения тянет опуститься глубже, спрятавшись в сугробах пены. Но Сара заставляет себя застыть, не меняясь в лице. И всё же румянец её выдаёт. Впрочем, Человеку тоже не обязательно видеть её. Своеобразно, по-своему, но он тоже её чувствует. Он присаживается подле ванной, опускаясь на корточки. Подхватывает прядь влажных волос и вертит её в пальцах. В чертах ни единого признака смущения. А Сару не обжигает. Она заживо горит. — Разумеется, хочется. Ты молода и прекрасна, кому бы не хотелось? Но дело в том, моя дорогая, милая Сара, что я не взгляну на тебя и уж тем более к тебе не притронусь, пока ты сама не попросишь о том. Он также медленно встаёт и ступает к выходу. Сара понимает, что он уходит, лишь когда Человек пересекает порог. На коже до сих пор жар дыхания фантомными покалываниями застывает. Она обращается к нему: выговаривая желаемое сбивчиво, повышая голос. — Я... Да стой же! — Человек слушается. Замирает и смотрит на неё в полуобороте. Вода через край выплёскивается, когда Сара рывком становится на ноги. — Я хочу этого. — Нет, не хочешь, — замечание звучит насмешливо. — Ты... — девушка не сразу находится с ответом, но Человек степень возмущения улавливает и без того. — Что такое? — подначивает, как ребёнок, знающий, что со спичками играть плохо, но нарочно поджигающий их и бросающий в бензин. Осадить гнев тяжело, но Сара знает себя: не успокойся она, того и гляди, вмажет ему. А потому прикрывает глаза и очень глубоко вдыхает-выдыхает трижды. Не помогает от слова совсем. Знакомое лицо вновь всплывает в памяти. Она горько, ядовито усмехается. И идёт к нему, не обращая никакого внимания на то, что оставляет за собой мокрые следы. Замирает, стоя почти вплотную к нему, подмечая лишь сейчас, что их разделяют какие-то жалкие десять сантиметров и выступ порога. — Я хочу этого, — вновь твердит она. Решимости в голосе едва не больше, чем на поле битвы, когда она, словно проклятая невеста над алтарём, произносила злосчастное "да". — Чего ты хочешь? — в агатовых глазах играет издёвка. — Скажи. Проще простого. — Чтобы ты смотрел на меня. Чтобы касался. Сара выпивает с этих черт самодовольство, впитывает его и обращает своей собственной маской, словно то его отражение. Монстр, которого он создал. Монстр, способный с ним тягаться. Но по одному выражению его чёртового лица Сара понимает, что проиграла. Он тянется ближе, не приближаясь ни на шаг, нависает и произносит над самым ухом, поднимая низким шёпотом волосы на теле: — Не так легко. Пустое вожделение можешь оставить себе и им подавиться. Мне не нужна твоя жажда быть прижатой к кровати с заведёнными за спину запястьями. Я не притронусь к тебе до тех пор, пока ты не станешь шептать моё имя во снах. — Я не знаю твоего имени. — Вот видишь. Начинать всегда нужно с малого. Саре кажется, что она не сдержится и пнёт его прямо сейчас. Но вместо того она делает над собой титаническое усилие: прочищает горло и медленно, чётко приказывает. — Исчезни. Дверь закрывается перед самым её носом. Сара оседает перед ней на колени.