Чернее люциферова крыла

Стук тонких каблуков отскакивает от пола и стен, скользит по ним и стрекочет, возвещая каждый уголок зала о присутствии новоявленной Хозяйки. Саре этот титул по душе не пришёлся. Ни его звучание, громкое и мерзкое, липкое и жестокое, ни само его назначение, мало чем от ввшеупомянутого отличное. Плётку в руки она не брала, с артистами помимо Жоззи не контактировала. Открывал и закрывал представления Человек по-прежнему сам. И, пускай Сара и понимала, что долго так продолжаться не будет, хотя бы за это время, выделенное ей чтобы она освоилась и привыкла, она уже была благодарна. Но за эту его выходку на пороге ванной комнаты, за проведённую меж ними черту, она бы синим пламенем его с этого света выжгла. Слепящий свет софит, тихая цирковая музыка, вечно въедающаяся одной и той же вялотекущей пульсацией. Цирк с годами не менялся. Как и его Хозяин, как и артисты. Как и та гниль, что являлась сюда полюбоваться на уродство. Порой, время от времени, чаще всего за совместным приёмом пищи (против которого она ничего не возымела против), у них выдавались достаточно милые беседы. В остальное же время Сара собственные покои покидала редко. Эта ночь исключением из прочих не была — ей по-прежнему не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Но всё же нечто вытянуло её из постели. Нечто заставило зажечь свечу за туалетом и привести себя в подобающий вид. Нечто привело в пустой зрительский зал, пахнущий так, словно парочка надушенных парфюмом дамочек издохли за сценой, это же нечто заставило осесть на краю сцены и долго, терпеливо вслушиваться в тишину, сдобренную надоевшими до смерти мотивами. — Ты вернёшь меня обратно, — первое, что срывается с губ с Сары в момент, когда она чувствует его присутствие в зале, где-то позади. Ответом ей служит тишина. Музыка наконец замолкает, и слышим становится вой ветра, терзающий полотняные стены шатра. — Тебе надоест моё упрямство, и ты выбросишь меня где-нибудь в лесу с мешком на голове, надушенную морозником. Совершенно детский каприз. Нежелание играть по его правилам, отказ поддаваться. Только ему ли она противится?.. — О, нет, не так! Однажды ты поймёшь, что твои ожидания относительно меня никогда не окупятся и наденешь на меня маску, как сделал это с другими чудиками. Молчание начинает подбешивать, как если бы служило согласием озвучиваемому нарочно (чтобы он отрёкся от него!) бреду. Словно он сознательно принимает всё сказанное, показывая, что ему всё равно. Словно часть того может быть правдой. — Кто знает, может это не такая уж и глупость?.. И та же Жоззи однажды была молодой и прекрасной? Внутренне она молится о том, что он вступит в эту игру до того, как станет слишком поздно. До того, как точка невозврата окажется позади. И он тому желанию внемлет. — Ничего подобного, моя душа, — его голос ровен и мягок, как если бы, будучи чем-то материальным и осязаемым, был устлан самым настоящим бархатом. Но успокоения не наступает (да что уж там, Сара совсем не для того этот концерт устроила). Злоба накатывает вдвойне, втройне, окатывает её всю из ушата и оседает электричеством на коже. Хочется разорвать его на куски, и эта жажда с днями, проведёнными в цирке, лишь крепнет. — Это всё? Больше тебе сказать нечего? Сара закидывает ногу на ногу, подозревая, как соблазнительно обнажается бедро. У неё тоже есть свои маленькие секреты по сбиванию мужских мозгов в пену, по размазыванию их по стенкам брюк... Признаться, старые, как мир. Она знает, что Человек поддаваться так легко не станет. Но это не значит, что ему от этих выходок ни горячо ни холодно. Он хочет её, как хотел бы любой. Так пусть тем желанием захлебнётся. — Оправдываться не стану — на бред фактами отвечать нет никакого смысла. Не пора ли тебе в постель, Сара? — Слава богу, мне давно уже не шестнадцать, — усмешка оседает на губах оскалом, таким едким и злым, что ядом бы разъесть всё его лживое лицо и весь такой же лживый цирк. Отчего-то Саре ничуть не жаль, что его лица в этот момент она не видит. Подхваченное с лёгкой руки воспоминание обнажает в ней нечто сродни давнему, застарелому надлому. А в том боль плещется, словно вода в огромном рве. — Впрочем, помнится, и тогда ты не спешил одарить меня покоем сна и убраться. Она запоздало понимает, что ступила на дорогу, с которой не свернуть. Вот он, её главный страх — раскрыться всей своей изломанностью, всеми чудовищами, напитанными её одиночеством и тоской. Её тонкое тело, обтянутое кремовым корсажем, подрывается с края сцены и несётся вперёд так, словно она забывает и о длинном шлейфе, в котором вечно путается ногами, и о дрянных шпильках, вышагивая широко, безотчётно, лишь бы поскорее сбежать. Сара не успевает опомниться. Не успевает и оказывается пойманной в кольцо рук — крепких, прижимающих её всем её ссутуленным и скомканным телом к другому, сильному и высокому так крепко, что и демоны внутри неё унимаются. Словно и их, вечно царапающихся, раздирающих внутренности на рваные ленты, прибивает ко дну. Лишь когда те замолкают, ей удаётся выпрямиться, избавившись от напряжения, вытянуться и ощутить ту волну тепла, что сосредоточена в касании их тел. Всё это время она думала, что внутри неё крушит и ломает всё монстр... Но то существо, ревнивое и капризное, разжимается вместе с ней. Оно оказывается ребёнком, убитым ею, задушенным, выросшим наперекор и обратившимся цветком, вытянувшимся в кромешной темноте. Когда-то жухлым, хилым, напитанным болью, выученным использовать злость как топливо, дающее мощь невиданной силы. Не оправившимся от боли, но наученным выживать под её гнётом. И эта девочка, насильно оставленная Сарой в прошлом, тянется к теплу Человека, как росток — к солнцу. На какое-то мгновение Сара зажмуривается, стараясь прийти в себя. Кожа щёк горит от слёз, руки судорожно оплели его шею, стоит она на носочках, удерживаемая им практически навесу. И она заставляет своего монстра отлипнуть от него. Отшатывается нервно, не сразу умудряясь восстановить равновесие. Но становится против него, с адским усилием держа плечи поднятыми. — Как же твоё условие? — Тебе это было нужно. — Не было. — Прекрати. Я не желаю тебе зла. Сара скрещивает ладони на груди, будто старается хоть чем-то себя от него оградить. Он делает шаг навстречу — в желании дать отдышаться, успокоиться, взять передышку в бесконечной борьбе. Она не отшатывается, отбегает от него. — В ту ночь тоже не желал, — выплёвывает едко, обвиняюще, в миг отрекаясь от собственного нежелания обнажаться перед ним своими изломами. — Когда трахал меня на кушетке сразу после того как я увидела, как мой друг горит заживо. Когда от шока я и слова против сказать не могла. И когда забрал у меня маму, надев на неё маску. Когда лишил Дерека отца, а меня — покоя. Мне было шестнадцать... Шестнадцать чёртовых лет, когда я перестала видеть пустые сны без горечи утрат и нескончаемой боли. — Сара! — умоляет он. Конечно. Её слова — выстрелы в упор. В самом деле, кому такое понравится? Но в крике кроется большее, нежели усталость или нежелание выслушивать старые, давно перезревшие обвинения. Болью перекашивается лживая маска идеального лица. Теперь уже он сам напоминает её отражение в зеркале. — Зачем я тебе нужна? Зачем ты пришёл тогда?.. — голос срывается на крик, сбивается во всхлипах. Истерика подкатывает к горлу, сложенное впополам внутри неё существо воет. — Почему не оставил меня в покое после того ужаса в восемьдесят шестом? Зачем вернулся, зачем снился мне? За что?.. «А за что ты со мной так?» — отдаётся рокотом откуда-то изнутри. Человек падает на колени рядом с ней, ползёт на них же и тянет её к себе, всю дрожащую от рыданий, стянутую напряжением, подожжёным ядром, что вот-вот выстрелит, разорвавшись. Она вырывается, бьёт его кулаками в грудь. Сыпет проклятьями и обещает ненавидеть всю уготованную вечность, что проведёт подле него. Режет словами о том, что смерть была бы милостивее её участи. Проклинает его, его сгоревшую на костре невесту, из-за которой они встретились, Кэнди, позвавшую её в цирк. День их встречи. Себя. До тех пор, пока не опадает, оставшись совсем без сил, в его же руки.

***

Следующим утром Сара находит себя в чужой постели. Кожу лица неприятно стягивает от пролитых накануне слёз, головная боль досаждает монотонной пульсацией, обрывки воспоминаний стёклами впиваются и бороздят, поминутно заставляя её вздрагивать. Как далеко боль ни прячь, а если с ней не свыкнуться и не подружиться, она спокойной жизни не даст. Тёплая ладонь, впечатавшая девушку в такое же тёплое тело позади, смахнула с неё разом остатки сна. Сара подскочила в постели, забирая одеяло и отползая к краю. Но заметив, что Человек, распластавшийся на постели, целиком обнажён, бросила собранное в кучу одеяло на него и поднялась. Тот сел, скрывшись за завесой волос, и приложил ладони к лицу в попытке смахнуть остатки дрёмы. Раздавшийся визг тому совсем не способствовал. — Ты раздел меня?! Поверить не могу, ты! Отсутствие реакции пыл не умерило, но Сара замерла, склонив голову в бок. Замеченный украдкой краешек рваного ожога на лбу заставил напрячься. Практически неосознанно. — Нет, попросил Мордогрыза. Саре не сразу удаётся понять, о чём он говорит. И до того, как она фыркнет, прыснет или сделает что ещё похуже, он добавляет: — Шутка. Тянет обругать его. — Шутник из тебя... — Как из тебя примерная жена. Согнутые в коленях ноги вытягиваются, Человек приподнимается на локтях, разглядывая Сару чуть сощуренными глазами, позволяя ей самой его рассмотреть. Волосы ближе к вискам у него вьются причудливыми кудрями, как если бы он лёг спать, взмокший от пота. Чуть выше ключиц кривой полосой тянется шрам, его продолжение охватывает плечо, тянется по груди, петляет близ пупка и завершается внизу живота. И это странным образом завораживает. Словно след давно затянувшейся раны способен рассказать о силе и воле много больше самого человека. Не будь шрамы на его лице скрыты, она бы потянулась к тому, что увидела над бровью, и коснулась того кончиками пальцев. Вместо этого Сара отвернулась, разорвав натяжение схлестнувшихся взглядов. — За такое можно и по лицу схлопотать, знаешь ли. Человек рывком опускается на подушку, успевая подложить руки под голову. Углы губ растягиваются в по-своему озорной, хитрой улыбке: — Лежачего не бьют. Тяжко вздыхая, Сара впечатывает сжатую в ладони подушку в его красивое, лживое лицо, нависая над ним. И он принимает этот удар смиренно, не шевелясь и даже не меняясь в лице. Разве что спустя секунд десять, когда Сара отворачивается, та же самая подушка, отпущенная ею, подхваченная рукой Человека и ведомая ею же, мажет краем ей по скуле. Она успевает отпрянуть. — Хочешь подраться? — голос тих и мирен, но, посмей Человек шевельнуться, сию же минуту бы о том пожалел. — Решительно не хочу. — Мудро, милый. Это плохо кончится для нас обоих. Постельное бельё шуршит под ногами, которыми Сара шевелит невольно, нервозно. Простыни в его постели не шёлковые, обратно, самые обычные, наощупь чуть грубоватые. Чёрные. Свет сквозь завесь штор не проникает даже украдкой: Сара делает предположение о том, что окон в комнате попросту нет, свет источают одни парафиновые свечи, пахнущие старым, давно излившимся на кованые ножки подсвечников воском. Пыль витает в воздухе. Отсветов восковых светлячков не хватает, дабы рассмотреть убранство места, впитавшего пережитое им за эти годы. Но комната даже на первый взгляд кажется очень похожей на него самого. И этот вывод просится не из одного взгляда на убранство: он в ощущении пространства, в воздухе, в напряжении. Опуская голову на подушку в десятке сантиметров от Человека, Сара скользит ладонями по покрывалу, зарываясь пальцами в складки. Впивается в ткань ногтями, как кошка, чертя взглядом водовороты-зигзаги по потолку. Ей нравится находиться с ним рядом, как бы упорно Сара то ни отрицала. Стены её личных покоев непроницаемы, внутри спокойно и тепло. Но по-настоящему безопасно она себя ощущает, вжав ладони в простынь. Вперев в потолок взгляд. Имея возможность кожей чувствовать, что он рядом, всего сантиметрах в двадцати — её ночной кошмар, мучивший годами. Полностью обнажённый, с полуприкрытыми глазами. От подобной близости физически больно. Что-то внутри трескается, ломается и осколками режет внутренности, лохмотьями те бросая танцевать по ветру. Напряжение внутри растёт, нити рвутся, швы трескаются. И кажется, не возьми она себя сейчас же в руки, вся распадётся на куски. Как тогда. В его руках. Когда Сара позволила себе последовать за ним. — Есть темы, касаться которых смертельно больно, сколько бы лет ни прошло: год, десять, сотня, — происходящее чудится сном, уши закладывает, под опущенными веками разрастается тьма. Предложение чудится данным взаймы. Она напрочь теряет его суть и назначение, но всё ещё может чувствовать тягу к нему, ничем не подкреплённое знание того, как сильно ей это нужно. — Пообещаем друг другу не касаться тех ран, что не зажили? Она делает это ради себя. Себя и своей боли, которой она, пускай и изредка, но уступает. По крайней мере, этой мыслью она себя тешит. — Это, — проговаривает медленно, слово за словом обдумывая, дозируя. Сара слышит лёгкий шелест ткани и чувствует движение в воздухе, легонько приоткрывает глаза и поворачивается, сталкиваясь раскрытыми глазами с его широко распахнутыми. В антрацитовом блеске неверие мешается с пониманием. Близость создаёт иллюзию того, что проживают они одно и то же. Словно они — две частички единого целого, расколовшегося так давно, что правильность сплетений их душ кажется чудом. Небылицей. Неправдой. — ...будет честно, — он берёт паузу, выдыхает, и тише, гораздо тише добавляет. — Спасибо. Это маленькое признание, символ принятия или желания хотя бы попробовать, то тепло, что селится под грудью и пускает там корни, разрастается, имея выгодную почву для того — всё это вмещает в себя столько, что слёзы, которым Сара ни за что не позволит пролиться, застывают в глазах. Губы дрожат, стягиваясь в усмешке. — Надеюсь, я смогу ответить тебе тем же. Она не знает, вырвалось ли из неё окончание фразы. Но в голове глухим, оглушающим свистом разносится испепеляющего отчаянием «когда-нибудь». Надеюсь, я смогу дать тебе то, о чём ты молишься. Что просил бы у бога, если бы верил в него. Но швы всё же трескаются. Боль из безвременно ноющей перерастает в адскую, нестерпимую. И признания походят больше на исповеди, на молитвы. — Не говори мне своё имя. Мне кажется, я никогда не буду к этому готова. Мне кажется, я пожалею о каждом из сказанных сейчас слов, но пускай. Если ты позволишь мне разделить с тобой хоть одну из своих тайн, привяжешь меня к себе так крепко, как не сможет никакой закон о верности, обещающий наказание за ослушание. Если я узнаю, как звала тебя родная мать, если получу шанс знать, что она у тебя была — женщина, породившая чудище, качавшая его в младенчестве, вырастившая — я никогда больше не смогу считать тебя монстром. Я начну жалеть тебя, найду оправдание тому, что вы с Эйрой и Вильямом сделали с Аннет, тому, что ты делал и делаешь с жителями Сентфора, с людьми, которых превращаешь в миньонов, отнимая волю, жизнь и красоту, которых был лишён сам... Сара сама не замечает, когда успевает подняться: отмечает лишь, как дёргается всем телом, когда уворачивается от руки, тянущейся к ней. Наконец заглядывает ему в глаза, тоже поднявшемуся и не менее её самой напряжённому, и медленно, сосредоточенно мотает головой, успев сложить руки в подобие креста, как если бы блокировала удар. — Я не хочу видеть в тебе человека. Я не хочу привязываться к тебе, не хочу чувствовать это. Я никогда не стану тебе любимой, домом или утешением. Я никогда не обрету их сама. Сердце у него в груди стучит отбойным молотком. Будто они взаправду переживают одно и то же. — Считай меня чудовищем, — антрацит разбивается на осколки. Саре бы протянуть руку — блеск манит. — Называй злодеем, монстром, дьяволом, как твоей душе угодно. Если тебе так легче — пусть. Но никогда, никогда, слышишь меня? Никогда... Нет! — Никогда я не был тебе врагом. Тишина набухает. Чудится осязаемой, наощупь шершавой. Мёртвой и страшной, как после взрыва. И страшнее всего то, что внутри, где только что всё рвалось на куски, боль сменила безмятежность. — Дай нам обоим время. Дай себе успокоиться и понять, чего ты хочешь. Уйти ты вольна в любой момент, но я не думаю, что тебе есть куда или к кому. Иначе бы ты не пошла за мной. — Мыслишь отчаянно. Как я. — И делаю то не беспричинно. Он понял. Сукин сын. — Чего бы ты хотела сейчас, моя нежность? — Прогуляться, — желание сидело внутри непростительно долго. Она соскучилась по холоду воздуха, такому терпкому и игривому, что зияющий внутри на мгновения теряет всякую власть. — Но сначала ванну. Горячую, с пеной. И по правде говоря... Я не хочу уходить к себе. — Значит согреешься в моей ванной. Не против? — Ничуть. — Прогуляться ты бы хотела?.. — Посмотрим. Улыбки на лицах обоих кажутся уж очень хорошим знаком. Гул в голове Сары затихает, в груди цветёт тепло. А Человек, поднимаясь с постели, протягивает ей ладонь, которую она принимает без промедлений, позволяя себе одно единственное — сбросить с плеч шёлк халата. И ведёт её к обещанному.