***
По одному звуку приближающегося шага, не зная тому ни единой причины, Сара чувствует, что этот день выдастся особенным. — Разглядела кого-нибудь, моя душа? Чем больше времени они проводят вместе, тем чаще из него моментами вылезает мальчишка, живущий в каждом мужчине. И этот сорванец, обнимая её сзади, сдвигает маску ровно настолько, чтобы губами оставить на шее Сары лёгкий поцелуй. Отчего-то в такие моменты особенно приятно исподтишка укалывать это озорство: мягко, любимо, как делают родные. Совсем не зло. И Сара делает вид, будто шея вместе с доброй половиной лица у неё не полыхает огнём, а сердце стуком совсем не желает пробить клетку рёбер. — Можно не глядя указать на любую скамью, и гнильё будет виться поблизости. Печально, но правда редко бывает иной. Она и в свои шестнадцать поняла, что Сентфор — капкан, не иначе. И выживают тут чудовища ему под стать. Быть может, потому ей и было суждено вернуться. — Не жалей их. Лента тянется, высвобождаясь из узла, ведомая его рукой. Человек отставляет личину к виску Сары так, что если занавес приподнимется, проливая софитовый свет на них, скрывшихся в кармане кулис, никто не увидит её лица. Но в зрачки, проскочив сквозь прорезь глазницы, ударяет украдкой брошенный свет. Она не замечает, как его маска выскальзывает из угла обзора. И губы сталкиваются в поцелуе. Сару парализует. Губы горят. А всё тот же мальчишка смеётся в поцелуе, и вкус губ, что должны быть пеплом, чёрным снегом, пылью — отдаёт чем-то пряным. Саре вспоминается кофе, посыпанный корицей, подслащенный мёдом. Такой любил пить зимними вечерами отец. С широко распахнутыми глазами она делает губами пару движений. И замирает. Человек, принимая это, отстраняется. — Я волнуюсь. Не более. Мы ведь не собираемся судить на гильотине всех без разбору?.. — произошедшее дурманом просачивается в голову, безбожно мешая мысли. Но всё же кое-чему удаётся охладить пыл, причиной которому стал мужчина. Ведь её собственная обида на него всегда будет чуть сильнее тех бурь, что она к нему испытывает. Она поджимает губы. Он споро крепит на своём лице маску. — Впрочем, едва ли ты в самом деле был избирателен ранее. — Проницательна, как и всегда, — пальцы ложатся на щеку, подсказывая чуть отвернуться. Он возвращает маску на её законное место, наклоняясь так, что фрагмент лба личины касается затылка. Если бы не маска, дыхание бы разлилось по коже жаром. — Но раз ты изъявила желание править цирком вместе, я не могу отказать себе в удовольствии услужить своей... Сара готовит себя к чему-то претенциозно-пафосному, что было бы более чем в его духе, в самом деле. Но когда он договаривает, усмешка, вызревшая на ярко очерченных губах, лопается мыльным пузырём. — Своей жене. Этот титул звучит сильнее хозяйки цирка и королевы уродов. Когда прохладный материал вновь жмётся к коже, Сара понимает. Он ластится. Его пьянит ощущение свободы, наступившее, когда одиночество ослабило свою хватку. — Я вспоминал вкус твоих губ, Сара. Все эти годы. — Для тебя они пролетели парой месяцев, — сталь в голосе позвякивает едва слышно. Это не ласковое потрепывание по щеке, не родной жест. Это чересчур для неё. И она благодарит всех, в кого верит, когда аплодисменты раздаются со стороны зала громовым раскатом. Разае что следом приходится проклясть Человека. Потому что он тянет её за собой. И это льёт масла в огонь. Всё в ней успевает заныть, вещая о том, что она не готова. Но софитовый свет бьёт по глазам, а шаги по устланной деревом сцене в воцарившейся тишине благоговения толпы звучат мерным, глубоким стуком сердца. Уверенного в своей безжалостности. Ей это всяко роднее пряности и теплоты. Может именно потому она и отпускает его руку, ступая вперёд. Позволяет себе оглядеть зал, словно всматриваясь в глаза чудища, с которым собирается ласково заговорить. О чём жалеет. И заговаривает в конечном итоге сам же Человек. Картинно и привычно разводя обтянутыми тканью ладонями в стороны так, словно в самом деле рад этой толпе собравшихся. А она всё разглядывает причину сорвавшегося сердечного стука, мечтая убраться с глаз долой от толпы подальше и схоронить себя где-нибудь. Потому что воздух в груди становится таким тяжёлым, словно напитывается свинцом. И прищур поблёскивающих льдом глаз вонзает в ту самую грудь прутья. — Что в жизни бесконечно? Вселенная да человеческая жадность. Жадность до запретного, жадность до верно несущего вошедшее в привычку, пускай та привычка — боль. И обволакивающее тело удовольствие сравнимо разве что с наркотическим приходом. Секундная боль, игла входит в кожу. А дальше — туман и жажда. И глаза эти, ледяные, стальные, во мраке зала почти светятся. Но и это ей мерещится. Мир размывается, смазывается, и за пару глаз в толпе она цепляется как за единственное, во что может вцепиться ногами, руками, зубами. — Как безжалостны мы бываем порой, идя на поводу у собственных желаний? Как далеко можем зайти, стремясь исполнить прихоть, сулящую успокоение? — И как неоправданно жесток бывает итог, — вступает женский голос, звенящий сталью. Выточенный, как и вся её суть, из камня. — Дамы и господа, мы были рады видеть вас в нашей обители. Хорошего вечера. Когда свет в зале зажигается, первые несколько секунд копошения и размытого переброса будничных фраз остаётся за гранью той реальности, что она способна воспринимать. Глаза должны были рассеяться с импульсом света, залившим пространство, обухом прошедшимся по голове, обжёгшим кожу. Но они не исчезают. А когда пространство заливает тёплый свет, Сара наконец может разглядеть его целиком — отчаянный бред из прошлого. Фрагмент укоренившегося в её голове безумия, не покинувший её и когда абстинентная боль утратила в памяти чёткость черт. Реальность выстраивается кусками, складывается из акварельных, расплывчатых мазков. И когда ледники во взгляде плавятся, глаза перестают быть уступом, за который она отчаянно цепляется. И одно это ощущение свободы уже напоминает ломку. Ей не раз приходилось видеть тени, фигуры, искры. Реальность, расходящуюся красочными мазками, разбрызгивающуюся бликами. Она научилась ладить с эмоциями, давно перестала бояться чудовищ, живущих в пределах черепной коробки. Ведь так урон можно хотя бы сократить. Но Сара поддаётся желанию узнать — в самом ли деле ей это мерещится. Даже её собственная голова не шутила с ней так жестоко уже очень и очень давно. И она бездумно шагает к спуску со сцены, совсем не смотря под ноги. Под конец пути глаза, приведшие её, вновь превращаются в путеводные звёзды. Тишина такая, что ножом не порежешь. У Сары чувство, словно воздух в лёгких замерзает, парализует дыхательные пути, сводит поднятую шею и расправленные плечи. Но лёгкие горят. А пальцы, бездумно сжатые, стиснутые в кулаки, дрожат неистово. И когда она заговаривает, всё ещё не веря в то, что он — мужчина, замерший всего в паре шагов — реальный, голос звучит ровно. Он кажется чужим, и всё озвученное остаётся слишком далеко от неё самой. Когда ладонь ложится на талию, размытая, разбухшая и мерцающая зацикленным калейдоскопом реальность трескается. Осколки впиваются так глубоко, что ледники напротив заливает кровавыми брызгами. — Чудесный вечер! — бархат голоса заполняет собой окутанный дурманом вакуум. Пространство, напичканное людьми, в миг пустеет для двух встретившихся, заполоняется пылью, паутиной, голосами и шумом. Не утихающим, монотонно бьющим по перепонкам. Бархат голоса заставляет ставшую ей родной реальность покрыться трещинами. И с протяжным визгом осыпаться. Когда снующая толпа, цирковая музыка и вся какофония царящегося в зале безумия вновь обволакивает её, Сара больше не может поймать свет, исходящий от глаз напротив. И ненависть за сотворённое затапливает так сокрушительно, что руку, опущенную на талию, она обещает себе отгрызть позже. Концы ленты закручиваются на пальцах кольцами, узел слабеет, как слабеет терпение под чей-то нестройный отсчёт, пока не распадается совсем. Личина глухо ударяется об пол, знаменуя начало кошмара. Не для Сары. Её собственный поглотил так давно и прочно, что конца-края не видно. — Удивительный, вы правы, — тихо отвечает Вишня. Прежде его слова — всегда едва слышимый за смехом перезвон колокольчиков. Если в Человеке мальчишка жил все эти годы, отчаянно скрываясь, дабы не оказаться сгоревшим, повешенным или попросту замученным, тот, что был однажды Вишней, привычки сидеть и ждать не имел. От него осталась одна тень — улыбающаяся, озорная, пустая. Его Помпеи сгорели давно, а прах рассеялся, сдобрив почву. Её же город по сей день горит. И от пепла и дыма Сара задыхается. Мысль о том, что ещё пару дней назад она могла сравнивать эти пытки с выделенной в одну из первых встреч, с той, что кончилась ужином — смешит. Посмотрим, кто окажется главным блюдом сегодня. Снять свою маску Человек нужным не посчитал. Впрочем, Вишня ждал этого — было в истлевшем до костей, в жестоком ребёнке желание увидеть воочию, что же выпало в лотерее женщине, променявшей его на другого. — Любовь моя, встретила друга? — он обращается к Саре, смотря оппоненту в глаза. И достаточно громко, чтобы тот способен был услышать. Смеяться над этой шуткой Сара себе запрещает. А хочется. — Очень старого. Её слова — ножи, брошенные рукоятками вперёд. Больнее всего в конечном итоге ей же самой, но и к этому она привыкла давно. Дракон подаёт ладонь первым, чуть наклоняя корпус вперёд. И когда ледники обращаются к бурям, Сара понимает, что всё это время он не мог отвести взгляд. Человек принимает жест, не выказывая ни радости, ни недовольства. Вежливость есть вежливость, а манерам у него мог бы поучиться любой. И следующий шаг, предпринимаемый Сарой, плевками проходится по каждому разделённому в шатрах с Человеком мигу. В полуобороте она привстаёт на цыпочки, касаясь губами участка шеи, где маска, укрывая линию челюсти, заканчивается. И обращаясь так елейно и ласково, как только способна на то, шепчет: — Любовь моя, позволишь?.. — Решительно не хотел бы, дорогая. Но твоё право. Смех в её голове раздаётся громовым раскатом. В такт ему Сара шагает в сторону выхода.***
— Тебе никто никогда не говорил, что спать с чужой женой — дурной тон? Дракон выглядит так, словно самодовольство у него не только в жилах и венах, но и в чертах. Словно он с последней встречи напитался им, как губка, ещё пуще прежнего. А привычка вбирать в себя всё дурное и мерзкое у него откуда-то взялась ещё в детстве. Так говорил ей он сам. — И в мыслях ничего подобного не было. А тебя что, никогда не приглашали выпить по-дружески? Шагать по снегу в туфлях, пускай и слой того выпал тонкий-тонкий, странно до смешного. Ступни, должно быть, на морозе уже поалели, но холода Сара не чувствует. Она вообще ничего не чувствует — ничего кроме смазанного желания его придушить. — Ты, знаешь ли, никогда. — И то верно, — он смеётся собственным мыслям. Саре, пускай и думает она о том же, совсем не смешно. Ведь у них на двоих не только проведённые совместно ночи (Сара бы всё отдала, лишь бы то было так). У них на двоих целая тьма общего и неразрешённое, странного, гадкого, грязного. И до сих пор один блеск этих синих радужек вгоняет в такой вой, что ни одной шавке Сентфорской не снился. — Как-то я не горю желанием соваться в твоё логово драконье, — бормочет, пиная ногами снег, к груди крепче притискивает кожаную куртку, стащенную у старого-древнего друга. Греет она так себе, но посмотреть на мёрзнущего в своём щегольском костюме Вишню Сара была не прочь. Оттого и потащила его гулять. — Совсем не скучала? — Удивительно, да? — Да нет же, я даже понимаю тебя. Я в свои тринадцать тоже болел страстью бегать от проблем и бросать любимых, — усмешка на его губах злая, намеренно жестокая. Даже Человек, называя Сару своей любовью, никогда такой наглости в произносимое не вкладывал. — А это чревато большим неодобрением. Да и лица в банде, пускай и меняются, но знакомых всё равно встретить можно. — Слушай, — для пущей уверенности Сара ладошкой ему показывает что-то наподобие знака «стоп». — Мне ведь уже не шестнадцать. Если хочешь меня вывести, поищи способ покруче — этот уже давно не работает. — И с каких же пор? — Вишня нависает над ней, пользуясь внушительной разницей в росте. Здесь Саре не помогли бы даже шпильки. Но трюк избитый, таким её не пронять. Сара смотрит на него снизу-вверх, а во взгляде плещется насмешка. Маленькой она себя точно не чувствует. — С тех самых, как ты своём трёпом дал мне понять, что твоим словам никакого внимания уделять не стоит. Колко, холодно, злобно. Вишня хмыкает. Сара имеет полное право проклинать его на всех языках этого мира. На самом деле, ирония ли — но, хоть и к обоим мужчинам у Сары обиды и боли, сама она едва ли была и остаётся хоть чем-то лучше. Такое же поганое чудовище. — А знаешь, тебе это подходит, — начинает она вызывающе. Вишня, съёженный, со сплетёнными на груди руками, вытягивает их и подбородок приподнимает. Мол, говори, высказывай всё, что придумала. Жги свои костры на пепелище — погибшему городу мало. — Драконы ведь все обожают золото и жечь всё вокруг. Для тебя — идеально. — Ты забыла ту часть, в которой они крадут принцесс. Сара, обогнавшая его на пару шагов, останавливается. Затихает скрип снега под ногами, замолкают щебечущие свои песни неподалёку птицы. Когда она оборачивается на пятках, побледневшее, посеревшее в миг лицо неестественно вытягивается и выглядит жуткой, пугающе пластичной маской. Ползут вверх брови и показываются под углами губ морщины, которых там отродясь не было. Слова ему в лицо Сара выплёвывает. — Ещё хоть раз меня так назовёшь, я оторву тебе яйца. — А духу-то хватит? — Ну, давай проверим, — хмыкает она, сворачивая к цирку. Ускоряет шаг, умудряясь не скользить на чёртовых каблуках, и отпускает куртку, давая той соскользнуть с плеч и свалиться в снег. — Снова бежать? — из-за спины, словно на месте стоит. Не бежит за ней и не уходит пить свой бурбон в гордом одиночестве. — От тебя я сбежала уже давно, — почти шипит, хоть и злость эта уже выцвела давно, остыла. Но горечи своей не утратила, увы. Она разворачивается на каблуках, вскидывая руки в воздух, и кричит так громко, чтобы слышал не только он, а все, все вокруг. — И правильно сделала! Слышишь, чудовище? — Слышу, принцесса, — вполголоса отвечает он. Саре бы в лицо ему плюнуть. Горло руками сжать, ногтями исцарапать, обещанное исполнить, в конце концов. Но она вскидывает руку с вытянутым средним пальцем, разворачивается и идёт дальше, бормоча ругань. Прокляла бы его на всех существующих языках, но знает только родной английский и очень ломано — французский. Голоса обливают её ядом, пускают пули целым магазином — даже кожу начинает жечь. Не морозом, не холодом, очередным болевым шоком. Так ярко и остро, впиваясь клыками до искр под веками, до полос, кругов, мириад расходящихся по округе искр, что ту же кожу бы содрать с себя целиком. Она растирает по щекам тушь и беспрестанно ногтями чешет-царапает голые плечи. Тело бьёт дрожью не то от холода, не то от лихорадки. И в те самые глаза, что вели со сцены путеводными звёздами, метнуть бы ножи. По паре в каждый.