Счастье вы моё!

Ночь с воскресенья на понедельник, с двадцатого на двадцать первое октября две тысячи девятнадцатого года, мучила Алексея смесью сюрреализма, ужасов и ностальгии. Разделив свой сон на две части, в одну из них он бы с удовольствием окунулся ещё раз, другую бы не пожелал видеть никому. Вера, читая толстую книгу по психологии, пару раз слышала тяжёлые папины вздохи. Хотела войти, но не вошла: если что, с папой всё равно была мама. Димка волновался за дедушку и долго не хотел спать, всё ходил по дому в белых трусах и белой футболке, как привидение. Глеб помимо волнения отчего-то чувствовал вину за то, что его назвали в честь Талаева. Советские и российские года, ностальгия и новые переживания сплелись в сознании спящего Алексея. Вначале он не понимал, где находится, и смотрел только вперёд, в стоящее перед ним большое зеркало: у того были видны боковые грани, но верхняя грань уходила куда-то туда, где кончает расти Бобовое дерево. Он увидел себя в зеркале таким, каким есть – опрятным, выглядящим моложе своих лет, хоть и не на восемнадцать, с привычными чертами лица. Кожа на лице не обвисала, но была другой – немногим темнее, чем когда-то. У глаз появился прищур, которого не было в молодости. Голова стала будто бы крупнее и тяжелее. Все эти изменения были ему знакомы. Он с ними жил. Зеркало норовило помутнеть: за спиной Алексея, как в цирке, распылялся и клубился белый дым. Алексею показалось, сейчас либо из того дыма, из-за его спины, либо из Зазеркалья на него выскочит страшный монстр. Он успел передумать, чем же монстр предстанет, и страшнее всего ему показался образ чёрного чёрта с жёлтыми сверкающими глазами и красным, кровавым ртом. В том белом дыму, где, верно, пряталось чудовище, неожиданно заиграла спасительная, прекрасная музыка, не похожая ни на что земное. Отдалённо она напоминала скрипку и тут же – виолончель. В неё прорывалось гитарное звучание, которое сменялось классикой, будто бы сыгранной вживую Моцартом и Бетховеном. А самым мощным, длительным, всепоглощающим звуком был хор невидимых небесных ангелов, спустившихся на землю. Алексею стало так хорошо, как не было, казалось, никогда в жизни, но нечто, вскружившее, затуманившее голову, вызывающее тепло и любовь в этом странном состоянии и к этому странному состоянию, пугало его. Алексей увидел, что стоит у того же самого зеркала, а вокруг светло-светло – и не пустынно, как до начала мироздания, и не стерильно, как в больнице, а светло. Светло, как в мае или июне. А тепло так же, как в конце весны и начале лета. Он обнаружил ярко-голубое, с неподвижными белыми облаками небо и листья дивных деревьев вокруг себя. Он представил, как кто-то покрутил колёсико на магнитофоне, уменьшив звук, но не выключив небесной музыки. В зеркале пропал белый дым. Теперь в нём отражалась райская, но какая-то одинокая, отягощающая красота. Вдруг в отражении возник юноша, очень хорошо знакомый Галыгину. Это был сам Галыгин, только – взволнованный спящий певец узнал по лицу, по чёрным брюкам и «жёлтой майке первоклассного водителя троллейбусов» (так назвала свой подарок одна его девушка) – в двадцатитрёхлетнем возрасте, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, когда в его судьбе появились «Соцветия», первые знаменитые, в то же время такие простые друзья, первые признания фанатов... фанаток... Всё это было так давно. И всё это было сейчас – наяву и во сне. Юноша в отражении был не то что юн, а совсем зелен. Бесконечно озорной. Безумно радостный. С жёлтыми, взлохмаченными на чубе, взлохмаченными по бокам и отпущенными сзади до лопаток, волосами – своей визитной карточкой. Но самое главное – глаза! В глазах плясало веселье, не нарушенное смертью друга, не тронутое долгими, самыми разными, простыми, сложными, неоднозначными годами. С годами можно сохранить веселость – и Алексею это удалось, – но время неизбежно касается настроения и привычек. «Это я, но уже не я» – мелькнула мысль у Алексея. А потом он подумал о внуке. Димка как фанат Поттерианы сказал бы: «Это зеркало похоже на Еиналеж», только Димки здесь не было. – Мне не нужен этот рай, – сказал Алексей отражению, как разумному существу. – Какой же это рай, если здесь нет моих родных? В мгновение позади него в отражении возникли люди, которых не было больше на земле, но которые по-прежнему были ему до́роги и никогда, никогда не смогли бы быть им забыты. – Глеб... – с нежностью произнёс Алексей, наблюдая стоящего подле молодого себя улыбчивого друга. Босые волосатые ноги Глеба уходили в высокую сочную траву. Алексей едва мог разглядеть ступни мужчины. Белая рубашка и белые бриджи отражали солнце и наполнялись светом Глебиной души. На груди был крест с Иисусом Христом. Маленькое бронзовое лицо сына Бога имело неземное сходство с лицом Глеба Талаева. Отчасти поэтому – хотя в первую очередь за правдивость и чистоту песен – народ провозгласил Талаева пророком. Алексей коснулся зеркальной глади, прижимая широкую, огрубевшую ладонь к молодой, натренированной гитарой, рулём и рабочими инструментами, руке. Он тоскливо улыбнулся – блондин-двойник беспечно хихикнул. Глеб сжал плечо блондина – по плечу настоящего Алексея разлилось невиданное тепло: будто в самом деле его коснулся Христос-целитель. – Глеб... Я приходил сегодня к тебе. – Я знаю, – его чистые глаза отражали здешний рай. Алексей в ужасе отступил, увидев два следа от пуль – одну чётко у сердца – на груди Глеба. Тот посмотрел на свою грудь, рывком расстегнув две пуговицы рубашки, просочившейся вдруг кровью. – А, это ничего, – улыбнулся он. – Раны появляются, когда я о них вспоминаю, и затягиваются, когда я этого захочу. – На глазах сновидца раны в самом деле затянулись, и на их месте не осталось даже маленьких шрамов – только белая, покрытая типичными по-мужски кудрявыми волосами, кожа. – Ну вот, уже всё хорошо, видишь? – Вижу! – изумился Алексей. – Спасибо за цветы, – Глеб сжал в руке белые розы. – Я потом поставлю их в вазу. – Здесь есть вазы? – Здесь есть всё, что нужно душе. Полевые цветы, если тебе не обидно, я отдал Саше. Под эти слова у правого плеча Глеба возник силуэт Саши Бирюкова. Тот стоял в джинсах, в какой-то футболке, которая от малейших изменений мыслей Галыгина казалась то красной, то жёлтой, то зелёной, как светофор, и в джинсовой куртке. В одной руке он сжимал полевые и луговые цветы. Их салатовый сок пропитывал его потную ладонь. Другой рукой Саша держал ладонь ещё одного человека. – Женечка! – воскликнул Алексей. Ему показалось, он очень давно ТАК не произносил имени Жени Белоцветова. – Я рад тебя видеть, – отозвался паренёк в насыщенном голубом, почти синем, концертном костюме и в белой рубашке с синим галстуком-бабочкой. Ноги его, как и ноги Глеба, терялись в высокой траве, но было видно, что штанины его брюк просторные у голени, как у рок-музыкантов собачек из «Ну, погоди!» – в общем, по давней моде. Алексей знал и ту моду, и конкретно те брюки. Когда они не были ни видением, ни фантомной одеждой на духе (на астральном теле?) почившего друга, Женька пришёл в них – вообще во всём голубом костюме – и спросил: «Лёха, мне идёт?» А Алексей, потрогав ткань и оценив взглядом всего Женьку, ответил: «Тебе идёт всё! Блестящий костюм для блестящего таланта!» Женька застеснялся, покраснел... А потом вышел на сцену и спел всей душой! Так, как пели все без исключения Лёшины друзья и знакомые и, должно быть, все советские артисты – без автотюна, без гримасничества, без восхваления себя, без пошлости, с уважением к слушателю. Когда-то Женька, харьковский, между прочим, парень (и снова память подкинула ассоциацию: Харьков – пьеса «Зеркальная струя» – «Добрые друзья»), был близок к народу, но очень рано ушёл из жизни: случилась травма головы, его не сумели спасти... Ныне он стоял рядом с Алексеем по ту сторону зеркала. Не очень высокий, стройный, приятного телосложения. Полнолицый, но опять же приятный, с крупными чертами лица – как и у Глеба, большими, ясными, но более весёлыми глазами и полными, наливными губами с белоснежной улыбкой. В облако его коричневых волос Алексею хотелось зарыться, как в волосы женщины, позабыв, что они оба – мужчины; дурного подтекста в том не было. – Как же мне не хватает вас! – воскликнул Алексей, отчаянно ударив по стеклу, по своей же, молодой ладони. – Нам тебя тоже, – отозвался Женя. Даже в трёх простых словах слышалась его добродушность. – Но ты ещё не должен идти к нам. Тебе можно постоять с нами рядом. – Не очень долго, – напомнил Глеб. В подтверждении их слов Саша Бирюков кивнул. Алексей заплакал. Он понял, что спит, ощутил, как в настоящем мире слёзы ручьём стекают на подушку. – Как же больно терять родных, – сказал он с безнадёгой и мудростью, с пониманием, что скорбь скорбью, но не ему и никому другому не изменить планов смерти. Блондин в отражении вновь сменился седовласым человеком. Саша Бирюков тоже стал пожилым. Но Глеб оставался молодым. А Женя был моложе всех... Почему именно их забрала смерть? И почему она нередко приходит рано? – Сашка. Глеб. Женька... – Алексей долго перебирал имена тех, кто в ответ называл его Лёшей, Алёшей и Лёхой. Он не мог наговориться с ушедшими друзьями и растворял свой взор в зеркальной глади, а друзья говорили с ним. Уже было не важно о чём – лишь бы говорить, лишь бы слушать их голоса на фоне небесной музыки, на фоне райского пейзажа. Впрочем, не пейзаж делал рай раем, и на него по большому счёту было плевать. – Спойте что-нибудь, – попросил Алексей после того, как... как... Он совсем не помнил, о чём они говорили, остались лишь сами смешанные чувства от разговора – щемящая душу тоска, но при этом какая-то физически ощутимая наполненность, необходимая тяжесть; а с другой стороны – облегчение, чувство света, чувство тепла. Ему хотелось ещё разок в жизни – в этой жизни, в которой он жил сейчас, просто пока спал – услышать честность Глеба, открытость Саши, веселость Женьки, и творчество одного из троих человек не могло быть хуже творчества двух других. Выбор был сложным, но расслабленное в ночи сознание каким-то образом остановило выбор на Жене. – Женька. Белоцветов, – сказал Алексей, под его фамилию представив белое цветение абрикос весной вместо явного серого, дождливого и слякотного ноября. – Пожалуйста, спой свою лучшую песню! Для меня и для всех нас. – Для себя, для Глеба и для двух вокалистов «Добрых друзей», – с улыбкой попросил Саша. В знак согласия Женька молчаливо кивнул, взмахнув пышными волосами, моргнув веками с длинными тёмными ресницами, сложив красивые руки перед грудью. А его брови... Его размашистые густые брови в восьмидесятые и девяностые годы любили многие и в особенности две женщины. Глядя на Женькины брови, людям хотелось ещё больше рассматривать его глаза. Музыка ангелов сменилась земной, пульсирующей, набухающей и раскрывающейся, как бутоны роз, ритмичной, без рывков, мелодией. Евгений Белоцветов исполнял «Герду»: «Мне было холодно весной. Меня пленил зимы покой. Не отпустив ещё январские морозы, Неторопливо шёл домой И обходил всегда твой дом. А ты смотрела из окна, роняя слёзы. Любовь как вихрь я вспоминал, Весенний взгляд не замечал. Я грезил холодом разлуки и коварства. С осколком в сердце я дрожал, Был одурманен, словно Кай. А ты явилась смелой Гердой в злое царство. Понял я – не всё равно. Мне с тобой давно тепло. Распахни своё окно И порадуйся со мной Нежной свадебной весной. Разожгла во мне огонь. В дождь, и в снег, и в летний зной Буду я всегда с тобой! Я и не знал, как я замёрз В плену из льдов и синих роз, Среди помад, чужих теней, у королевы. Я стал смиренен, груб и чёрств. Слова любви, как ягод горсть, Ты протянула мне, спасая от проблемы. Да, я не знал весны твоей. Но ты явилась – и вдруг мне Открылся мир, в котором можно всё сначала Начать под солнце и капель. В мою любовь поверь теперь. Я никогда не допущу твоей печали. Понял я – не всё равно. Мне с тобой давно тепло. Распахни своё окно И порадуйся со мной Нежной свадебной весной. Разожгла во мне огонь. В дождь, и в снег, и в летний зной Буду я всегда с тобой!» Строки припева прозвучали ещё раз, унося всех певцов, включая исполнителя, куда-то далеко-далеко. В райские края... Но Алексею нельзя было туда! В сладкой боли он коснулся руки Жени, хотел прильнуть к нему всей душой, но тут зеркальная гладь стала такой твёрдой, как в нижнем, материальном мире. На руке осталось ощущение гладкой, свежей синей ткани, но Алексей более не мог коснуться ни Женьки, ни Саши, ни Глеба. Они начали отдаляться от него, тускнея, будучи похожими на московский дождь, видимый из запотевших окон «КИА Рио». Они исчезали так, как надобно исчезать душам. Вслед за туманными очертаниями появились три белых сгустска, а потом исчезли и они. В отчаяньи Галыгин ударил по зеркалу. БАХ! – Оно содрогнулось. БА-БАХ! – Появилась трещина. БУХ! – Зеркало разбилось. Осколки полетели вниз, но не на землю, а в иссиня-белую пустоту будто бы фантастических небес. Вокруг не осталось ничего и никого. А потом Алексей резко проснулся. Костяшки пальцев болели: он напрягал во сне кулаки, когда стучал по зеркалу. («Я ломал стекло, как шоколад в руке» – на пару секунд прозвучал в его голове голос Вячеслава Бутусова). Голова не болела, но свежей её тоже нельзя было назвать. – Доброе утро, – Александра коснулась рукой его груди. Она была в похожем на его, но не белом, а розовом халате. Говорила ласково. Алексей любил этот голос – такой нежный, с нотками профессиональной строгости, переносящейся в быт. Любил светлые Сашины волосы – такие же, как в молодости. Лицо, если только сравнивать фотографии, можно было сказать, что изменилось, но не утратило привлекательности, а для Алексея оставалось прежним. Галыгин прижал Сашину руку к разрезу на своём халате, к мелким, седоватым волоскам на своей груди, а потом взял её руку в свою, поднёс к губам и поцеловал. Саша насладилась поцелуем мужа и в ответ поцеловала его в губы. Галыгин не удержался, шаловливо продемонстрировав французские способности... Они поговорили немного пошло, дозволено для брака, а потом Александра серьёзно спросила: – Всё в порядке? – Да. – Вера говорила, ты беспокойно спал. – Может быть. – Под утро подмял под себя одеяло и кулаками по нему стучал. Я, честно, испугалась. Галыгин простонал и вздохнул: – Понятно. – Страшный сон видел? – Неоднозначный, скорее. У них там всё хорошо. У Глеба, Саши, Жени. Всё хорошо. И у меня. У нас. Они не удержались от новых поцелуев. А потом Александра буднично сказала о завтраке, о цветах, о том, что все уже уехали и ей надо ехать. – Буду один, значит. Буду тосковать! – Не один. Цветов-то у тебя в нашем саду море! А как уедешь, тосковать буду я... Работать и в перерывах тосковать. А у тебя поклонников будет ещё больше, чем цветов. – Когда я на концертах, я тоже по тебе тоскую... – А! И чуть не забыла! Тебе ж Маленков звонил. – Когда? – С полчаса назад. Перенабери его, солнце. Алексей сощурился, смотря на часы. Девять утра. – Что-то рано он... Ну Маленков так Маленков. Спасибо, дорогая! Счастливого дня. – И тебе счастливо! Саша вышла из комнаты. Алексей успел оценить – далеко-далеко не первый и вовсе не последний раз в жизни – её белокожие икры с тонкими, выдающими возраст выступающими сосудами. Эти прекрасные ножки, а ещё до сих пор будто огонь в груди от женского прикосновения, и этот поцелуй, и эта нежность, и эта забота... «Господи! Я живу! Я счастлив!» – подумал Алексей, оценив всё, что имел, несмотря на горечь утраты. И тут вдруг непрошеной искрой возникло в памяти лицо вчерашней фанатки. Но оно тут же забылось, хотя если говорить менее романтично и правильней – отложилось в долгосрочную память. Не уделив этому особого внимания, Галыгин пошёл заниматься делами и позвонил Маленкову.