***
Стояла поздняя весна. Апрель или май? Май. Точно май! Потому что недавно отпраздновали День Победы. Со светлой гордостью, непритворной скорбью и громким, но не пафосным парадом. Цветущая, зелёная, большая и красивая Москва росла, подбираясь ко МКАДу, стирая с лица земли ветхие деревни и насаждая на их месте типовые белые многоэтажки. Один за другим возникали спальные районы. Автомобили множились и гудели в первых пробках, но пробки быстро рассасывались, оставляя обманчивое впечатление, что транспорта нынче не больше, чем было лет двадцать назад. Но Алексей был одним из тех парней, кто смотрел на те же лет двадцать вперёд и понимал: машин много; нет, машин не станет меньше, город не перестанет расти, и когда-нибудь в Москве, где уже есть ВСЁ, этого всего станет ещё больше – столько, что хватит на всех и в то же время не будет хватать никому. Он видел почти апокалиптическое нашествие приезжих из ближнего и дальнего зарубежья, тесноту муравейника, вечное, хаотичное, нервирующее движение в СССР десятых-двадцатых годов двадцать первого века; ах, если бы правда открылась ему полностью!.. Впрочем, хорошо, что он не узнал заранее о преступлении «Горбатого» перед своей страной, о прочей политике, о пандемии. Хуже бы верилось в лучшее. «Выросту – буду автомобилистом» – казалось, не так давно думал Алексей. Но, выучившись восемь классов, он пошёл не в автошколу, а на электрика. Потом была армия. Потом – курсы водителей троллейбуса: отец убедил Алексея в неплохом заработке и важности этой работы для других москвичей. Потом – углублённое обучение: Алексей посчитал, что как настоящий мужчина он должен уметь делать по дому ВСЁ, а не только менять лампочки. А ещё... А ещё, конечно, хотелось почаще играть на гитаре, балуя своё весёлое настроение и балуя молодых москвичек. – Лёша, а, Лёша, сыграй что-нибудь! – просила его тёмненькая Зиночка. – Алэксей, а вви иг`ать? Я бы хочел послюшать, – спрашивала одна американская подружка. Она была хорошей девушкой, но Алексей не любил вспоминать её имя, потому что начинал думать об Америке – не плохой и не хорошей, просто не родной, а ему хотелось в первую очередь думать об СССР... – Ты такой замечательный! – краснея, признавалась блондиночка в белом платье в синий горошек. Алексей доставал гитару в одном из московских дворов и, стоя в ночи, под фонарным светом, в белом костюме и с гитарой, улыбался и каждой девушке пел «Песенку про «Жигулёнок», для которой не так давно придумал незамысловатый мотив на три аккорда. – «Мы гнали двух гнедых с одной каретою, Мы гнали вороных по мостовой. Теперь, друзья, нам стало не до этого – У нас трамвай, троллейбус и метро. Двадцатый век идёт. Недавно думалось: Столетие вот только началось. А сколько за полвека напридумалось! Автомобиль вдруг мимо пыль пронёс. А «Жигулёнок», а «Жигулёнок»! Его бы повёл даже ребёнок! Новую трассу нам провели – Едут там «Волги» и «Жигули». Нам бегать и ходить, конечно, весело. Но если руль нам в руки предложить, Мы сядем, на кассете включим песенку И захотим Москву исколесить. А я поеду – и увижу девушку, И смело на обочину сверну. Хотя чтоб видеть взгляд её застенчивый, Не обязательно иметь авто. А «Жигулёнок», а «Жигулёнок»! Его бы завёл парень влюблённый! Бежевым «Волгам» и «Жигули» Новую трассу сейчас провели». А «Жигулёнок», а «Жигулёнок»! Его бы завёл парень влюблённый! Бежевым «Волгам» и «Жигули» Новую трассу сейчас провели». Каждая девушка знала, что песня сочинена просто так, от вдохновения. Но каждой хотелось думать, что причина этого вдохновения – не просто в весёлости, а в ней, в ней одной! Может, это у неё «взгляд застенчивый» – почему нет? Они «сохли» по красивому блондину и восхваляли его золотые руки. – А я буджу воудить авто в Нью-Йо`ке, – говорила американка. – Навэрноу, у чебя тоугда тоже будэт машина. Я хочу, чтобы твой ка`р вил блэк «Воулга». – И кивнула самой себе: – Этот гуд ка`р. – Лёша, у меня лампочка перегорела. Я лампу сама поменяла, а в сантехнике я ноль. Спасибо, что помог мне с умывальником! – У тебя не руки, а золото! – Спасибо за табурет. Мой папа при всём моём уважении к нему не соорудил бы такой же. – Лёха, ты не представляешь, как ты помог мне со шкафом, дорогой! Они все обнимали, целовали его, в щёчку и, если Лёша позволял, – в губы и стояли рядом с ним посреди майского вечера, среди прохлады, уносящей дневные цветочные запахи к крышам домов. Девушки хотели ещё минуточку, ещё секундочку, до строгого маминого: «Пора домой!» из окошка (сердце билось в тревоге и печали, когда свет на кухне зажигался и окно, открываясь, скрипело), насладиться обществом Галыгина. Их любимым водителем троллейбуса, электриком, мастером на все руки, важнее – певцом, гитаристом, а главнее всего – классным парнем, с которым хотелось бы связать судьбу!!! Природа наградила Алексея такой внешностью, что он бы мог запросто вскружить голову любой девушке! И кружил. Но он никогда никого не звал к себе вечером, а уж тем более на ночь, даже если вдруг ни матери, ни отца не было дома. Он обнимался тепло и нежно лишь тогда, когда сильно влюблялся, а это случалось не так часто, как можно было бы подумать. Самые наивные и утончённые натуры сами себе надумывали с ним романы и сами же страдали, когда «романы» заканчивались. Прочие восхищались Алексеем. Галыгину запомнилась фраза рыженькой девушки Оксаны с ямочками на щеках: – Лёха, ты мог бы стать смазливым бабником при твоей хорошенькой внешности. Но благоразумие делает тебя не смазливым, а прекрасным. Не дав возможности рассудить свою речь, Оксана со звоном присосалась к Лёшиным губам и посмотрела в его глаза так, как не смотрела ещё ни одна девушка. Алексей понял, что хочет жениться на такой девушке... Не на самой Оксане, но на ком-то похожем. Чтоб кружилась голова! Чтобы девушка вот так обескураживала, волновала, говорила умные, правдивые вещи, а не просто вздыхала и щебетала «Я люблю, люблю, люблю тебя», с каждым повтором «люблю» обесценивая смысл своих слов. – Такая девушка была бы для меня огромным счастьем! – вслух признался себе Алексей, так сильно опираясь ладонями в парапет Большого Устьинского моста, что создавалось впечатление, будто ему велели держать Москву за этот парапет, как Гераклу – небесный свод. Волосы после армии давно отросли и теперь не то цветущими одуванчиками, не то тополиным пухом вились в сторону Москва-реки. Бело-жёлтые, они иногда попадали в глаза. Алексей поправлял их, почти не замечая, и смотрел сверху на речной трамвайчик «Москва-77», плывущий в сторону Кремля. Алексей едва ли мог различить музыку на нём, а может, сейчас и не было никакой музыки, но на его памяти на трамвайчиках и пароходиках частенько играли «Верасы» и «Голубые гитары». Под их песни хорошо думалось и мечталось: например, о том, чтобы играть с теми же «Верасами» или в легендарных «Соцветиях». Алексей обтрусил охровые вельветовые брюки от пыли: всё-таки «Жигули», «Волги» и «Запорожцы» давали о себе знать. Поправил серо-зелёную майку, как бы одновременно поправляя, приводя в порядок мысли. Попрыгал, дабы гитара в рюкзаке за его плечами легла удобнее. Задумчиво оттянул звенья массивной золотой цепочки, купленной год назад на кровно заработанные деньги. Взглянул на часы: скоро полдень, укрыться бы от солнца где-нибудь в цветущем абрикосовом саду, а не торчать на мостах Москва-реки. Но как тут не торчать на мостах и не шагать вдоль набережных, когда у Москва-реки так и ходят, так и щебечут прелестные советские девушки! Алексея то и дело одаривали неземными взглядами и улыбками – блондиночки, русые, рыженькие, шатеночки, брюнеточки. Они взмахивали своими длинными, свежими и чистыми волосами, часто подколотыми или собранными в хвост, а потом продолжали болтать с подружками об учёбе и о труде, как будто тема красивых парней их нисколечко не волновала. Впрочем, редкие леди, улыбнувшись Алексею, в самом деле – было видно по лицу – тут же погружались в какие-то скучные, но необходимые, продиктованные советским обществом, а может быть, ещё и родителями, мысли: мол, рано тебе ещё на парней засматриваться, вначале выучись и начни работать. У Алексея у самого будние дни проходили в работе. С пятницы на субботу он продолжал видеть во сне, как чинит чьи-то лампочки, проводки, телевизоры и всё, что только может сломаться; в одном из таких снов лампочка ростом с человека ожила и бегала вслед за Алексеем, крича звонко и страшно: «Висит груша – нельзя скушать! Висит груша – нельзя скушать!..» Это был смешной поутру, но жуткий в ночи сон. В тех же снах под конец рабочей недели Алексей слышал шипение дверей троллейбуса, которым сам же управлял, избирая для себя самые причудливые маршруты, иногда – из Москвы в Ленинград; мозг его «на ходу» додумывал городские, не всегда соответствующие реальности пейзажи. «Благоразумие делает тебя не смазливым, а прекрасным» – как это, думал Алексей. Оксана имела в виду его работу, организованность, рвение знать и уметь как можно больше или что-то ещё? Алексею казалось, если убрать из его нынешней жизни работу, знания и умение, он будет шалопаем, сорвиголовой, странником в мире устроенных людей. Он был силён, вынослив, крепок, более того – о нём, где бы он ни был, в школе ли, в техникуме ли, в гостях ли у маминых подруг и папиных друзей, везде складывалось исключительно положительное, оправдывающее себя мнение! Только стержень, удерживающий его, переломился от весенних, а может, ещё от зимних ветров беспечности. Пока дорога была проста и понятна. Но один неправильный поворот – и вместо девушек пойдут девицы, а верные друзья не сменятся маргинальным обществом, нет, но все будут (и уже есть!) с семьями, в то время как Алексею приглядывались многие, а западали в душу единицы. Алексей нервно теребил цепочку, изучал новые речные трамвайчики и, вдыхая запах бензина, поспешил к Москворецкой набережной, чтобы с неё попасть в Парк Зарядье. Парк Зарядье отчего-то выстрелил в его голове, как видение, позвал его, обещал ему милостивую природу и спокойствие души. Алексей почти побежал к тому парку – как мальчишка, ведь он был молод душой и телом, он был весел, добр, счастлив, только вот... не во всём определён. Гитара прыгала, ударяя деревом и струнами по спине. Волосы вились в сторону рюкзака. Ботинки под цвет брюк мерили столицу всея СССР, стуча по асфальту, как весенний дождь. Алексей сам не знал, что рвётся из его души, но рвалось из неё что-то хорошее! «Я должен играть и петь! Я буду играть и петь!» – прокричал он в душе и непременно бы в кого-то врезался, если б в этот момент ему навстречу кто-то шёл, непременно бы упал, если б не удержался за парапет. Москва-река бросила ему в глаза серебряный отсвет солнца. Парк, находившийся всё ближе, потянул к себе. Алексей Галыгин подбежал к зебре, дождался светофора и, вспоминая песню про Жигулёнок, перешёл к парку. Влекомый майским умиротворением, он дошёл до церквушки, нашёл скамью, скинул на неё гитару и, усевшись напротив белых стен церкви, взглянул на серые купола, пытаясь разглядеть золотые кресты: издалека их было видно лучше. Осознав, как хочет пить, Алексей порылся в карманах брюк, взял одну из пригоршни двухкопеечных монет и купил воды с сиропом из автомата неподалёку. Выпив, неспеша вернулся к скамейке, задрал голову, зажмурился, представляя, как загорает в Крыму, или вблизи Туапсе, или где-то в Одессе, и насладился той сказочной мыслью, которая хотя бы раз в жизни посещает каждого человека: «О Господи! Я живу! Вот я, именно я родился в такой-то день и час. То, что происходит вокруг меня, это настоящая жизнь! Я счастлив, что живу в ней и именно сейчас!» Алексей, оторвав ладонь от рюкзака с гитарой, теперь следя за гитарой с помощью интуиции и надёжного слуха, широко, точно крылья, расставил руки, вжав их в верхнюю перекладину скамейки. Кровь, медленнее бегущая по затекающим рукам, была ему блаженством. Ноги в носках и ботинках, упирающиеся в плиты парковой дороги, – усладой. Он. Жил. Просто жил! И мысль о жизни – быть может, не без влияния церквушки напротив – лишала его какого-то неясного, но где-то подхваченного, как грипп, зомбирования. Алексею виделось будущее, которое было другим, которое отличалось от настоящего. Нельзя было сказать, что Алексей видел, как проходит дорогу «из грязи в князи» по той простой причине, что он никогда не касался грязи – не родился в ней, не вступал в неё, не поднимал её с земли. Его жизнь, его усилиями, усилиями его родителей и благоприятных обстоятельств, была хорошей. Но она могла стать ещё лучше! Солнце пекло, как в жаровне. Алексей ещё раз сбегал за водой: теперь ему захотелось простой минеральной воды, без сиропа. Скользнув взглядом по серебристой надписи «Харьков», он зачем-то загипнотизированно посмотрел на куст, потом выждал несколько секунд, рассмотрел вкрапления кварца под ногами и вернулся снова-таки на выбранную скамейку. В дальнейшем он посчитал, что замешкался специально, по воле судьбы. Если бы этого не случилось, он бы мог не обратить внимания на широколицего, но не полного, зоркого, статного мужчину с мальчуганом лет семи-восьми, наверное, с сыном, которые неспеша прогуливались по тому же парку и присели на соседнюю скамейку ровно в ту же секунду, когда на свою присел Алексей. Весна дразнила и успокаивала, вдохновляла и умиротворяла, бросалась в нос всевозможными прекрасными запахами и щадяще проносила их мимо, будто бы элегантная леди, продающая духи, которыми сама же пользуется. Весной хотелось наслаждаться вечно. У весны хотелось спросить совета. – Храм Зачатия Праведной Анны... – донеслось до слуха Алексея. Галыгин понял, что речь идёт о церкви, напротив которой он сидел (он как-то специально не интересовался названиями церквей и любых других сооружений, но если узнавал, то запоминал и считал важным не вычёркивать из памяти), и, не зная, пойдёт ли дальше речь о ней, сощурился, провёл подушечками пальцев по горячим векам и коснулся рукой рюкзака. Он держался за змейку, как утопающий – за спасательный круг, а затем со свистом расстегнул рюкзак, обнажив гитару. На этот звук обернулся мальчик, и тогда Алексей впервые встретился с ним взглядом... Что-то тёплое отозвалось в душе Галыгина: так бывает, когда за секунду-две понимаешь, что встретил друга или любимого человека – того, с кем проведёшь бо́льшую часть жизни, а если очень повезёт, то и всю жизнь. Мужчина был крут. Его лицо сливалось с красками весеннего парка и, незнакомое, оставляло смутную догадку, что это далеко не самый бедный, не безызвестный человек. Алексей его как будто где-то видел, а может быть, и нет. Среди живых лиц он чаще видел девичьи. Или парней – но таких же, как он, простых работяг, электриков, сантехников, водителей общественного транспорта, или вот, например, работников общепита. Лица известные он видел между работами, прогулками и игрой на гитаре на голубом экране, который тогда носил не только переносное значение, но и в самом деле бил по глазам рябящим голубым сиянием, высветляющим чёрно-белые лица и фигуры. Одним словом, если мужчина и был известным, Алексей не мог его припомнить. Но вельветовые розовато-серые брюки, белая, ярче солнца, рубашка с ярким розовым галстуком, бережливость к вещам, выраженная в осторожном поправлении манжетов, в разглаживании малейших неровностей, обувь, блестящие чёрные ботинки выдавали его высокий статус. Скамейка незнакомца находилась справа от скамейки Галыгина. Мужчина сидел дальше незнакомца – вначале ровно, затем склонившись над сыном. Сын, поболтав ногами, стал вертеть головой. Вновь столкнувшись со взглядом Алексея, снова вызвав в нём необычайное тепло. Затем стал слушать, что говорит ему отец. – Вырастешь, – добродушно сказал отец, – будешь певцом и композитором, как я. Алексей разинул рот. Вот так да! Не каждый день встретишь певца и композитора в одном лице! Он был близок к счастью, причём никто другой не замечал ни звёздного отца, ни сына, будто они были привидениями, ну а Алексей – единственным проводником в мир духов. Людей как для Москвы за всё время нахождения Алексея у церквушки прошло немного: две девушки, один парень, бабушка с дедушкой, собачник – и всё. – Я очень хочу стать певцом! – живо вымолвил сын. И добавил, видно, как его научили: – Для этого нужно много трудиться и упорно стараться! И снова сынишка – зырк на Алексея! Увидел гитару – аж засиял. Галыгину запал в душу мальчишка. Ему вдруг вспомнилось, как он в седьмом-восьмом классе дружил не только со сверстниками, но и с первоклашками, такими же вот, юркими, с живыми лицами. У мальчугана были ясные, миндалевидные глаза с небольшими мешочками под ними – не от бессонницы, а от природы. Реснички, обрамляя веки, тонкими дугами уходили вниз, к уголкам глаз. Брови были не очень тёмными и не слишком светлыми, ровными и довольно длинными. Мальчик напряжённо улыбался: он точно испытывал какие-то светлые чувства, но при этом задействовал столько мышц, сколько, казалось, не может быть у человека. От его лица невозможно было оторвать взгляда. Его аккуратная причёска будто бы принадлежала юному герою советских открыток – тому, кто мечтает строить самолёты, бороздить космос, выдумывать новую технику, изобретать новые детали и... петь, почему бы и нет? «В него точно влюблены все девочки в классе!» – подумал Галыгин с высоты лет, подзабыв, что, влюбляясь, ребята в глубоком детстве всё-таки больше думают о маме, папе, куклах, машинках и букварях. – Папа, а тот мужчина играет? – спросил мальчик у интеллигентного мужчины. Мужчина с интересом взглянул на Галыгина, пожал плечами. Ответил тихо, судя по движению губ: «Не знаю. Может быть». Алексей улыбнулся мальчугану той улыбкой, которая, хоть и не посвящалась любящей женщине, была способна растопить её сердце – и сердце любого человека на свете. Затем он помахал рукой так, как на тех же открытках или плакатах великий спортсмен или солдат Красной армии машет ребёнку, протягивающему ему цветы. Хорошее настроение, чувство лёгкости, но не легкомысленности, весенняя услада, свежий, цветочный воздух, сама жизнь и тайное ощущение правильности столь незначительного поступка – всё это возбудило, взбудоражило душу Алексея. Галыгин уверенно взял гитару, забрыньчал пару вступительных аккордов, и стены церквушки, и зелень, и нежные салатовые оттенки мая, и жужжащая за спиной, невидимая автомобильная дорога, будто живые существа, помогли ему зажимать струны и наслаждать кусочек окружающего мира песней своего юного сердца: – «Я смотрел из окон. Видел лишь непогоду. Серым было стекло в любое время года. Кто придумал снега, дождь придумал и ветер? След размытый песка был мрачен, а не светел. Может, хватит любви тепла Средь туч увидеть солнце? Ты лучами его была – С тобой душа проснётся. С тобой душа проснётся. Солнышко моё, счастье ты моё, Позови ты меня за собо-о-ой! Солнышко моё, счастье ты моё, Мне тепло – расцветает любо-о-овь! Солнце ты моё, вся из лепестков, Пусть тебе хорошо со мной станет. Только б из-за лет всех моих грехов Лепестки твои не завяли. Я смотрю из окна. Уж другая погода. Вечной будет весна и унесёт невзгоды. Не страшны мне снега, дождь надуманный, ветер. Нежной будет рука, нежней всего на свете. Я за тебя в ответе. Я за тебя в ответе. Солнышко моё, счастье ты моё, Позови ты меня за собо-о-ой! Солнышко моё, счастье ты моё, Мне тепло – расцветает любо-о-овь! Солнце ты моё, вся из лепестков, Пусть тебе хорошо со мной станет. Только б из-за лет всех моих грехов Лепестки твои не завяли. Солнышко моё, счастье ты моё, Позови ты меня за собо-о-ой! Солнышко моё, счастье ты моё, Мне тепло – расцветает любо-о-овь! Солнце ты моё, вся из лепестков, Пусть тебе хорошо со мной станет. Я согрет тобой. А моя любовь Пусть тебя всегда согревает». Мальчик заворожённо подошёл к незнакомому юноше, не подозревая, что обретает дружбу длиной в сорок три года в дальнем две тысячи девятнадцатом году, не зная, что разница в возрасте между ним, семилетним мальчуганом, и двадцатитрёхлетним молодым человеком, сотрётся намного раньше, чем кто-то из них приблизится к пятидесяти годам. – Здравствуйте, – поздоровался мальчик мягким, звонким голоском. – Здравствуй! – одарил его улыбкой блондин. Мальчик рассмотрел его белые зубы, вихри изжелта-белых волос и прямо-таки впялился глазёнками в волшебное дерево гитары. Отец через две секунды был рядом. Он надушился сильным ароматом, который Алексей не мог бы игнорировать, даже если б этот мужчина всего-то прошёл мимо. – Молодой человек, – обратился он к юноше, – это ваша песня? – Да, – Алексей постарался ответить нейтрально. Ему показалось, «Да» из его уст могло прозвучать чересчур заносчиво либо слишком виновато, и ему хотелось избежать возможной неловкости. Мужчина позволил себе кроткую улыбку и пошутил: – Не могу удержаться от речи в стиле Воланда, но спрошу без лишних слов: я и мой сын можем присесть рядом с вами? – Да, – Алексей сощурился вроде бы от солнца, но это мелкое движение глаз на самом деле понадобилось, чтобы настроиться на разговор. – Мы же не на Патриарших прудах. – Ха-ха-ха. Это верно. Благодарю. Дмитрий, присаживайся. Слева – если смотреть на скамейку со стороны церкви – на раскрытом рюкзаке лежала гитара, потом сидел Алексей, потом – галантно одетый, надушенный мужчина, потом – его мальчик. – Позвольте представиться. Меня зовут Юрий Фёдорович Маленков. – Мужчина протянул руку, и Галыгин ответил на рукопожатие. – Это, – он приобнял мальчика, – Дмитрий, мой сын. Дмитрий вытянул шею, как молодой лебедь, и гордо улыбнулся. Алексей ответил ему лёгким кивком – таким, который он сам не заметил, но кивок заметил и оценил мальчик. – Очень приятно. Алексей Галыгин. – Взаимно, Алексей. Мы с Дмитрием бываем в этом или в каком-нибудь другом парке раз в неделю. Мы нередко видим разных талантливых людей – уличных музыкантов, парней, как вы, с гитарами, почти готовых артистов. На свете немало людей, обладающих талантом, но стесняющихся показывать своё творчество широким массам. – Юрий поменял интонацию, заговорил уже не с мало знакомым человеком, а как будто с давним другом. – Мне очень понравилось: «Солнце ты моё, вся из лепестков, пусть тебе хорошо со мной станет». Вот такое, знаете... тепло разлилось в душе. – Юрий мечтательно запрокинул голову и сложил три пальца у груди так, словно собирался перекреститься либо сложить очки, коих не носил. – Вот вы поёте весной прежде всего о весне души, о мае в вашем сердце – я не знаю, может, песня не конкретно о вас, не конкретно о вас, – подчеркнул он, – а о вашем лирическом герое, но я верю, что лирический герой – это вы! – Не совсем я... Я... – Я бы хотел... Да, да, говорите. – Я как бы пел не о самом себе, но создал образ на основе себя. – Алексей бы никогда не подумал, что признается в этом вслух едва знакомому мужчине: – Понимаете, я вроде бы хороший работник, вожу троллейбусы, учился на электрика, на рабочего («М! М!» – заинтересованно кивнул мужчина), девушек, женщин много за мной вьётся. А какая-то неопределённость есть... Я вот чувствую, что мне надо петь, надо играть, – Алексей любовно тронул гитару, – а я не знаю, с чего начать, чтобы было всё серьёзно! – Понятно, понятно. Алексей... А можно отчество узнать? Мне так... – мужчина посчитал лишним говорить «удобно» или искать синонимы. Как всякий занятой человек, он не договаривал фразы, которые и так были ясны. – Сергеевич. – Алексей Сергеевич, определённость в жизни – вещь, знаете, субъективная. Тут надо смотреть на счастье. – А оно у каждого своё! – вставил Дмитрий. – Вот-вот! Сынуля дело говорит. А счастье тоже у каждого своё. Я вам никто. – Юрий зажмурился и замахал головой, словно отрицая услышанную где-то наглую ложь. – Я не вправе указывать вам, учить вас: вот, молодой человек, вы обязаны ту или ту выбрать, жениться на ней, к двадцати пяти годам сделать то, к тридцати годам сделать то. Вам сколько, кстати? – Двадцать три. – Двадцать три. Прекрасно! Я вам не дам никаких советов кроме одного. Ваше дело прислушаться и поступить, как считаете нужным. Вам необходима музыка! Вы сами об этом говорите! Как-то развиваясь, сочиняя новые песни, новую музыку, исполняя предложенные вас композиции, подходящие вам по душе, в-в-вы, – сказал Юрий воодушевлённо, – я думаю, сможете определиться. Его интонация внушала доверие. – Простите, – Алексей подмигнул Дмитрию, не ведая, что когда-то назовёт его Димкой, Димой и наконец Вампиром, в шутку, любя. – А ваш славный сын, я краем уха услышал, хочет стать певцом? Юрий вопросительно, с улыбкой взглянул на Дмитрия и как бы Алексею, но на самом деле сыну сказал: – Я одобрю любой его выбор. Абсолютно. Просто я музыкант, и я могу его научить играть и петь, и я учу его. Вот и всё. – Я хочу петь. – Дмитрий уселся поудобнее, напряг голосовые связки и повторил: – «Солнышко моё, счастье ты моё, позови ты меня за собо-о-ой!» Ну и ну! Алексей аж глаза выпучил. Мальчуган-то умел петь не просто звонко, а с каким-то интимным шёпотом, извлекая из палитры звуков мелодичность «ш». «М» и «мь» выходили у него мягкими, подобными шёлковой ткани, если бы звук мог стать чем-то осязаемым. – Красиво, правда? – от гордости зажмурился Юрий. – У детей ломается голос. Сложно говорить наперёд. Но я уверен, что Дмитрий будет петь лирическим баритоном. Это не моя работа. Это всё природа. Бог, – он взглянул на церковь. – Гены. Хороший мамин голос. Наверное, всё вместе. Он ласково провёл рукой по Диминой шевелюре. Маленков-младший замурлыкал бы, если б был котёнком. – Голос – заслуга не моя. А вот работать над подаренным природой и играть на фортепиано я сына учу. Называю его Дмитрием. Димой – редко. «Возможно, ему не хватает имени Дима» – одними глазами высказал точку зрения Алексей. – Тут я, возможно, не прав, – словно прочитал его мысли Юрий. – Алексей Сергеевич, позвольте пригласить вас на следующую субботу на прослушивание. Оно начинается в тринадцать ноль ноль. Вот как раз в такое время, как сейчас. Сколько у нас?.. – Юрий взглянул на часы. – Сейчас чуть больше. Тринадцать ноль пять. Смотрите... – Он назвал адрес, с районом, с названием театра и его номером как дома, дал визитку. – Приходите. Берите с собой гитару. Пойте. Играйте. Ничего не бойтесь! Жизнь дана человеку для доброты и для смелости. В вас я вижу и то, и другое. Алексей сидел и не верил своему счастью! А может, не до конца понял, как ему повезло. Юрий вдруг засмеялся. Алексей внимал его словам, не понимая причины смеха. – Я вам не сказал! – Юрий хлопнул себя по лбу. – Вы ведь можете не знать... Присмотритесь, может, вы видели меня на центральном канале. Может быть, вам попадалась моя фотография. Алексей всмотрелся в лицо Юрия, как бы извиняясь говоря: – Вы мне кажетесь знакомым, Юрий Фёдорович. Но вот в упор, – Алексей хлопнул себя по колену, в то время как его золотая цепочка затряслась, – не помню. Можете намекнуть? – «Соцветия», – коротко, очень коротко сказал Юрий. Восемь букв. Четыре слога. Одно мощное, одно всесоюзное, известнейшее название! Лишь на миг Алексею показалось, что его обманывают, но память вдруг вытащила перед ним затерянные видеозаписи и фото Юрия Маленкова, равно как и газетные и журнальные вырезки с его именем. И потом – глаза Юриного мальчика, Дмитрия, не дали бы соврать. – Вы тот самый Юрий Фёдорович, который был в Японии и Китае! – не мог прийти в себя Галыгин. – Это же вы закупили двадцать пять предметов аппаратуры, подолгу искали, прослушивали людей и... – Мир поплыл перед глазами. – Вы великий человек. – Спасибо, – добродушно и тихо сказал Юрий. – Папа замечательный! – добавил мальчуган с лучистыми глазами. – Спасибо, Дима. «О! – подумал Галыгин. – Дмитрия не всегда называют полным именем. Это хорошо». – Я восхищён вашим ансамблем! – воскликнул Алексей. Он был уже весь мокрый и возбуждённый. По его жилам спешила к сердцу, бурлила кровь. – Не знаю, что ещё сказать. – Приходите на прослушивание. Заставлять не могу. Но настоятельно рекомендую. Мы ищем таланты. – Конечно, конечно! Я обещаю... Я обязательно... – Какие вы юные... – посмотрел Юрий сначала в глаза Дмитрия, затем – на лицо Алексея. – Какие вы юные... В его интонации было абсолютно всё. Но чтобы понять каждый из вложенных Юрием Фёдоровичем смыслов, Галыгину, как и Маленкову-младшему, понадобилось много лет.***
– Это что такое?! Галыгин! Это что такое, я спрашиваю?! За решётчатым окном блестело на солнце советское достояние в количестве десяти зелёных «ЗиУ-5», один из которых водил Галыгин, и двух двойных красных «ТС-1» – с исправно работающими, сейчас опущенными на крыши штангами. Асфальт под троллейбусами тоже блестел, словно был не асфальтом, а песком на летнем пляже. Весна переходила в лето, и всё кругом, тесное, рабочее, тоскливое, шумное, напоминало о даче или о море – кому чего хотелось. Начальника депо Гиреева А.А., Андрея Анатольевича, проще говоря, Анатолича, который был, в общем-то, нормальным мужиком, порой тянуло поучить кого-то уму-разуму. Сейчас он сидел с пунцовым лицом и, постукивая по папке с изображением троллейбуса, пытался кричать, но крик выходил хрипом гибнущего зверя, пытался ругаться, но не мог найти подобающих слов. Наконец он нащупал нить – виноватый во всех бедах Запад. – Позоришь образ советского гражданина, Галыгин! – Анатолич, умудрившись прошипеть фамилию, в которой не было ни единой «Ш», «Щ» или «Ч», вдруг не постучал, а с силой хлопнул по папке. – Мы живём в СССР, а не на тлетворном Западе. – Я это учту. Я напишу песню об СССР! – невпопад сказал Алексей. Он не знал, что бывают шутки, целиком состоящие из правды. – Нам такие не нужны! – Какие? Начальник поджал губы. Теперь он стал не пунцовым, а бледным. – Такие. С наклонностями... дурными. – Творческие наклонности не дурные. Галыгин пребывал в самом приподнятом из своих настроений. Он улыбался, как пьяный, хотя был трезв как стёклышко. Ему хотелось шутить и дерзить, дерзить и шутить, как самому беспечному человеку в мире, хотя вот уже почти неделю он чувствовал себя ответственнее и взрослее – теперь не только благодаря работе. – В общем, так, шут гороховый... чёрт знает что творится! Как тебя заместитель мой сегодня на работу выпустил?! Уволю к чёртовой матери, – не стеснялся упоминать рогатого Гиреев. – Вот этот твой макияж – тьфу! – пять минут даю смыть. Разозлил ты меня. И хороший же парень. С руками. С ногами. С головой. – Ну так... Всё при мне. – Подерзи, подерзи! – рассердился начальник. Причина злиться у него была. Весь день Алексей Галыгин провёл в своём первом, наспех придуманном сценическом образе. Он явился на работу в белых вельветовых брюках, что ещё было не наказуемо высокой моралью, в тельняшке, открывающей его массивные руки и мускулистые плечи, с золотой цепью, которую он редко снимал, с взлохмаченными, зафиксированными лаком волосами, с подкрашенными тушью и обводкой глазами и с толикой румян на скулах. В таком виде он целый день водил автобус, и начальник мысленно посчитал, что они оба избежали проблем лишь потому, что пассажиры не очень-то смотрят на водителя. – Вы бы меня лучше поздравили, Андрей Анатольевич! – улыбнулся Галыгин, удобнее сев в кресле, будто это он был начальником. – Я прослушивание завтра прохожу. – Поздравляю, – буркнул Анатолич. – У Юрия Фёдоровича Маленкова. В группу «Соцветия». – Поздравляю, – едва изменив тон, снова буркнул Анатолич и изменился в лице: – К кому-кому? Куда? Галыгин повторил. Начальник раскрыл рот. – И-и-и... Подожди, ты не обманываешь? – Обижаете. – Это ты меня обижаешь. Смой, пожалуйста, свои художества! А потом поговорим. Галыгин поник головой и колебался. Начальник сменил гнев на милость: – Смой, смой. Иди в уборную и зайди потом снова. Поговорим. Алексей послушался. Через сколько-то минут он вновь был в кабинете Гиреева, с красными следами на веках и под глазами, с прилизанными волосами. Хотя он так выглядел не идеально, Гиреев одобрил его внешность. – Другое дело, – сказал он. – И говорить мне с тобой будет приятней. Ну так что, завтра будешь прослушиваться? – Да. В тринадцать ноль ноль. – Что исполнишь? Алексей не раз после работы задерживался с друзьями или шёл на скамейку в беседку и пел свои и чужие песни. Опять же – пел для девушек. Мимо начальника его пение тоже не проходило. – То же, что исполнил при встрече. «Солнышко моё». Галыгин рассказал Гирееву подробности встречи, только больше говорил о себе и о Юрие и мало – о Дмитрие, будто это было что-то интимное, но не постыдное. Лишь в конце рассказа он добавил: – Я думаю, из Дмитрия выйдет толк. Он уже вроде хороший музыкант и хороший человечек. Таким он и останется. – Дай-то, дай-то б... – Гиреев покосился на портрет Сталина. – Надеюсь, так и будет. Гиреев, поменявшись в настроении, предложил Галыгину выпить «как настоящему мужику» и, нездоро́во захохотав, похлопал Галыгина по плечу, когда тот отказался. – Молодец. Правда, молодец! Никогда не видел, чтоб ты пил. – Он сделал паузу, словно хотел назвать имена и фамилии пьющих и пристыдить их, но передумал. – Вот пример достойного мужчины! А с образами своими... с образами погоди. Главное что? От души спеть! Алексей склонил голову, словно хотел положить её на плечо, как коллекционную вещь – в шкаф. Разумеется, Алексей не видел себя со стороны, а начальник просто не мог оценить этого, а больше в кабинете никого не было, поэтому никто не увидел доброты, нежности, силы и юности даже не в губах – в одной линии Алексеиных губ. – Согласен. – Давай начистоту, – сказал ещё начальник. – Ты пройдёшь. Тебя возьмут. – Он как будто не договорил: «А мы тебя потеряем. Жаль. Ты хороший работник, что бы я ни говорил в дурном настроении». – Неизвестно. – Известно. Я слышал твои песни, и хотя я далёк от музыкального мира, я уверен, что в следующем «Голубом огоньке» Алексей Галыгин выступит в составе «Соцветий» как вокалист и гитарист ансамбля. А я буду сидеть здесь, – с ироничной грустью сказал Анатолич, – в этом самом кресле, и считать «ЗиУшки». – Хм... – Алексей повёл головой, словно вытирал остатки воды о полотенце, – если я попаду в «Соцветия», я выбью для вас билет в первый ряд! – Ловлю на слове. О, как хотелось Галыгину вернуть все свои воспоминания! Но к шестидесяти пяти годам что-то да стёрлось. Жизнь стала напоминать пазл: ты видишь почти всю картину, знаешь, что на ней изображено, но куда-то затерялась пара деталей, ты ищешь их под столом, под диваном – а их нет, они бесследно пропали, и картина выходит та, да не та. В частности Алексей не помнил конкретной даты, помнил только время года – зиму, когда, давным давно уволившись из троллейбусного депо и действительно будучи участником «Соцветий», сдержал обещание и достал билет для Андрея Анатольевича, его супруги и двоих детей. Он не помнил, была ли его супруга блондинкой или брюнеткой, а может быть, шатенкой, что было, в общем-то, не важно, но почему-то невозможность вспомнить такую деталь (а ещё вспомнить что-то о детях начальника, кроме того, что это были старшая сестра и младший брат) пугала Галыгина. Однако в одном память работала быстро и смело, как чёрная «Волга». Алексей помнил, как, взяв гитару, решился-таки прийти в своём странном, «тлетворном» образе на прослушивание – как это назвали бы сейчас, на кастинг. Юрий Фёдорович, воскликнув «Это образ, который я искал!», подавил свою надежду до тех пор, пока не прозвучали последние слова песни «Солнышко моё». Тогда же он, по всей видимости, довольный выступлением, посовещался с членами жюри и к следующему дню, то есть к воскресенью, для него – очень даже рабочему дню, позвал Галыгина к двенадцати ноль ноль. Относительно выходного – эта цитата прочно засела в голове Галыгина – Юрий Фёдорович в автобиографической книге «Быть Юрием Маленковым» писал: «Говорят, нужно работать пять-шесть дней в неделю, а седьмой, воскресенье, посвящать Богу. Ерунда, на мой взгляд! Если ты воистину верующий человек, ты не станешь брать Бога, как игрушку, в один отведённый для игры день – он будет в твоём сердце всегда. Это значит: в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу, воскресенье. Без исключений. Точно так же, на самом деле любя свою работу, ты найдёшь время для неё в любой день. То же самое касается семьи. Касается всего. Учитесь находить время, потому что однажды его может не хватить». Ровно в двенадцать, под глас кукушки в часах, вынесенных в угол сцены (Алексей вспоминал о них в программе «Судьба музыканта» с Борисом Корнеевым, добрейшим человеком, которому, однако, выпала доля терять слух после тяжёлой операции), в присутствии ЖИВЫХ, о да, не чёрно-белых, не голубеньких, не плоских, с экрана старого телевизора, а самых что ни на есть живых исполнителей Маленков объявил, что берёт двоих из всех, кого прослушал за месяц. Под всеми имелось в виду двадцать семь человек. «Это точно буду не я» – равнодушно, ему самому хотелось верить, равнодушно, но на самом деле с больши́м переживанием подумал Алексей. И в ту же секунду Маленков гордо произнёс: – Алексей Галыгин! У Алексея перехватило дыхание. Он открыл рот, выпучил глаза. Мгновенно исправил неказистую мимику, но оставался поражён. Вторым же именем прозвучало имя талантливого чёрненького паренька – Александра Бирюкова, который, как и Дмитрий, тут же приглянулся Алексею. Такой он был, живой, милый, вихристый, сразу видно, добрый, свободолюбивый и уважающий свободу других людей. Кто бы мог подумать, что потом они будут добрыми друзьями в группе «Добрые друзья»! Никто из них и на «Соцветия»-то сполна не надеялся! Так... Хотел в счастливой советской жизни открыть для себя ещё что-то хорошее, посмотреть, подумать, попробовать. Галыгин и Бирюков переглянулись и улыбнулись друг другу. Алексею показалось, его тёплой душой овладело последнее, самое прекрасное дыхание весны. Александр подумал, что обрёл верного товарища в лице весёлого, светлого, талантливого и пробивного паренька. Если б сейчас позади них не стояли музыканты известнейшей московской группы, они бы всё равно не сошли со сцены, потому что им хотелось постоять друг рядом с другом, как старые добрые товарищи. – Дорогие «Соцветия», – с хрипотцой, выражающей гордость, произнёс вышедший с кресла в первом ряду на сцену Юрий Фёдорович, – позвольте официально представить новых участников нашего коллектива. – Юрий попеременно показал широкой ладонью на того и на другого парня. – Алексей Сергеевич Галыгин. Александр Александрович Бирюков. Руководитель пожал им руки и, отойдя в сторонку, дал ребятам возможность перезнакомиться да и приостыть. Юрий Фёдорович прекрасно понимал, что возбуждение должно улечься, должна стереться грань между ого-го какими артистами и простыми ребятами, дабы последние влились в коллектив, но и гасить огонь, пылающий в двух новоявленных душах, было нельзя. В то воскресенье Алексей и Александр узнали, как мила и любезна Елена Перстнева, единственная на тот момент женщина-вокалистка ансамбля. У неё было лицо модели и в то же время лицо княжны благодаря изысканным чертам лица, массивной чёрной чёлке и элегантной завивке. Алексею понравился гордый, орлиный взгляд Аркадия Хабарова – мужчины, напоминающего почти любого писателя, который с такой же гордостью глядит с плаката или с открытки на ученика, знакомящегося с его творчеством. У Хабарова был друг, третий и без двух новых человек последний участник «Соцветий» Владимир Виноградов. Владимир был черноволосый, с чёрными бровями, с прекрасным длинным носом, привлекательно тонкими губами и ямочками на щеках. Алексей запомнил, что этот вокалист в тот день надел свой лучший пиджак в «ёлочку» и, как вскоре выяснилось, свою любимую рубашку в крупную чёрную, жёлтую и белую клетку. «Соцветия» быстро подружились, новые артисты сравнялись со старыми, и эта дружба хоть как-то облегчала сумасшедший ритм жизни в ансамбле. Первым делом после знакомства Юрий Фёдорович отправил новых ребят к пианино и гитаре, и Алексей второй раз в жизни увидел Диму. Тот, совсем малыш, с серьёзным видом сидел за фортепиано, а когда увидел Алексея, повеселел, вскочил с места и чуть не бросился ему в объятия. – Ну, ну, ну, Дмитрий! Неужели ты так сильно скучал по Алексею Сергеевичу? – Да! – признался мальчик. – Мы уже знакомы, – негромко сказал Алексей Александру, отвечая на его вопросительный взгляд. Мальчуган вернулся за инструмент. А его отец устроил краткий экзамен новичкам. Один раз при знакомстве – в парке Зарядье с Алексеем и недалеко от Красной площади с Александром – он уже узнал, кто где учился и где работал. Оба новичка были талантливы, но в разной степени владели теорией и практикой в музыке. – Алексей, скажите, какие бывают свойства звуков? – М-м... – Алексей напрягся. Он мог идеально рассказать, как исправить неполадки в наземном транспорте и в доме. – Громкость? – Раз, – Юрий загнул палец. Алексей помолчал. – Наверное, как долго... – неуверенно сказал он. – Длительность, – подсказал Дмитрий, засияв от мысли, что помог своему взрослому другу. – Дима, не подсказывай! Пусть ребята сначала ответят. – Громкость, длительность... – Можно? – Александр озвучил весь ответ: – Громкость, длительность, высота и тембр. – Правильно. Вопрос вам, Александр. Сколько звуков различной высоты на фортепиано? Дмитрий бережно, как по богемскому стеклу, провёл руками по клавишам перед тем, как Александр ответил: – Восемьдесят звуков различной высоты. – Правильно. Алексей, вы знаете, сколько ступеней в музыкальной системе? – Ступеней... Семь. Они отмечаются нотами: до, ре, ми, фа, соль, ля, си. – Какие системы названия музыкальной системы вы знаете? Алексею не приходил в голову ответ. Но когда Александр ответил, что есть слоговая и буквенная системы, Алексей попросил бумагу, ручку, подошёл к столу и схематически изобразил соответствие нот «до», «ре» и так далее латинским буквам. Юрий спрашивал ещё: о сильных и слабых долях, о темпе, о ключах и о многом другом. – Что ж, – сказал он, – вы ребята талантливые, умные, хорошие. Вы понравились коллективу. Я думаю, у вас всё сложится. Я... не вижу смысла кем-то вас заменять, – Юрий брезгливо посмотрел на пол, словно на эту идею, – кого-то ещё искать. Вы душевные! Вы замечательные! Алексей и Александр второй раз за день улыбнулись друг другу и впервые – обнялись. – Но... НО. Ребята, вам нужно быть больше подкованными в теории. Как бы виртуозно вы ни пели, ни владели игрой вы, Александр, на фортепиано и вы, Алексей, на гитаре, нужно лучше знать теорию. Иначе вы загубите практику. Дмитрий! Дай-ка мне тот листочек... Сын дал отцу листик со списком литературы. – Вот возьмите в нашей библиотеке... – начал Юрий и хлопнул себя по лбу. – Ах! Вы ведь здесь ещё ничего не знаете! Пойдёмте за мной. Дима, ты за старшего! Не уходи, пожалуйста. Можешь побаловаться, поиграть что-нибудь своё. – Под «своим» мужчина имел в виду вольную детскую игру «как хочу, так по клавишам стучу». – Пускай подурачится, – улыбнулся он. – Ребёнок. А мы с вами уже не дети. Юрий оформил ребят в библиотеке, долго, утомив их до зевоты, выбирал книги по музыке и рассказывал, что первым делом нужно изучить или повторить. Материала было много... С того самого воскресенья Алексей и Александр только и делали, что учились, репетировали, выступали в городе и готовились к выступлениям по СССР, первые месяцы нового состава – на территории Российской республики, в Москве, Питере (неофициально он так назывался и в советское время) и ближайших к ним городах. Видели ли Галыгин и Бирюков питерские дворы, сновали ли вдоль московских набережных? Нет. Они вставали в пять-шесть утра, быстренько умывались и влезали в мучительные концертные костюмы, шли репетировать, учиться, снова репетиторовать, читать книги и общаться с Хабаровым, Виноградовым и Перстневой – в основном по делу, хотя, например, Алексей успел узнать кое-что о разных предпочтениях Елены, а Александр разузнал об армейских делах Аркадия и Владимира. В тех же комнатках театра, гримёрках, дешёвых, за редкими исключениями, номерах, порой без горячей воды, новые участники общались друг с другом. – Лёша, я правильно играю? – Саша, можешь показать мне, как здесь вот сыграть? – Лёха, а тебе Елена не говорила, как?.. – Сашка, а ты случайно не знаешь?.. Да, жизнь в «Соцветиях» была нелегка! Да, ребята тут же окунулись в изнанку славы и признания. Они не досыпали. Галыгин трудился больше, чем когда водил троллейбус и был рабочим. Познавали убогие номера и комнаты чаще богатых или хотя бы среднего класса. Ютились в плацкартах, реже – в купе. Держались за стены, за полки в поезде и стеснительно, закрывшись либо, при отсутствии двери, по-дружески прикрывая один другого широким покрывалом, как на шухере, подглядывая, чтоб никто не проходил мимо, переодевали вельветовые штаны и футболки, кофты в яркие концертные костюмы, часто – в одинаковые рубашки и в одинаковые бежевые и лимонные пиджаки и брюки, после чего приглаживали волосы, а Алексею и Александру в зависимости от уместности на выступлении разрешали подчеркнуть вьющиеся жёлто-белые и чёрные волосы. После того, как были готовы мужчины, переодевалась Елена. Это была целая история! В которой никогда, зная о своей любви к женщинам и тренируя сдержанность, не участвовали ни Алексей, ни Александр. Как правило, они вообще выходили в тамбур, а Аркадий и Владимир держали покрывало, стараясь даже случайно не увидеть Ленин лифчик или ноги выше колен и пялясь в потолок либо одежду друг друга, а потом подходили под Еленино: «Всё, уже можно!» Как самый железный и равнодушный к чужим женщинам мужчина Аркадий Хабаров по просьбе Перстневой поправлял ей платье там, где она сама не могла достать или увидеть, что не так; нередко он застёгивал змейку на спине. Хабаров шутил, что им пятерым можно смело становиться акробатами и канатоходцами: после переодевания в поезде ходить на высоте по канату – это тьфу! «Мой друг – канатоходец, – не принимая шутку, отвечала Елена, разодетая уже в длинное голубое, серебряное или чёрное, расшитое символикой СССР, платье. – Это тяжёлая работа. Наша плацкартная «раздевалка» с ней не сравнится». Отдельным приключением был сон на верхней полке. Как-то раз Галыгин был свидетелем того, как мальчик лет двенадцати, едущий по соседству с их группой, слезая с верхней полки, промахнулся, опустив ногу ниже железной ступеньки, и от страха сорвался. Он ударился головой, и его мать, волнуясь, больше плакала, чем помогала сыну. Тогда Алексей успокоил ребёнка, спросил, как, где именно болит голова, потёр ушибленное место и наказал хотя бы час не ложиться, продолжая массировать ушиб. «Спасибо вам, молодой человек. Я так растерялась... – сказала женщина. – А вы... Ой, а вы Алексей Галыгин! Тот самый! Какой вы добрый! И талантливый человек. Ещё раз спасибо. Мы с сыном придём на ваш концерт!» Другой раз Алексей сам чуть не свалился с верхней полки. Он успел удержаться за ледяной от близости со стеклом край полки, поэтому не упал, но ему хорошо так дёрнуло руку. Со страхом и болью он вцепился в тот край и смотрел в кромешную тьму, на фоне которой отражались его лицо и спящие пассажиры и слабо освещённые матрацы над верхними полками противоположной стороны вагона. Он тогда вскрикнул, не разбудив, но заставив Александра засопеть, вероятно, перейдя в другую фазу сна. Кому было более-менее хорошо, так это Елене: мужчины вокально-инструментального коллектива уступали ей нижнюю полку, если, конечно, нижняя полка не попадалась ей по билету. Точно так же, без излишеств, без особого комфорта, жил и ездил бессменный руководитель Маленков; он не тратил сверх того, что могли потратить артисты. Сложно было сказать, что переживалось тяжелее – время сна, иронично говоря, почти отсутствующего сна, или время езды. Пожалуй, частые переезды утомляли певцов больше. Однако эта же тяжёлая жизнь приносила певцам счастье! И когда с новым составом дела пошли лучше, а условия жизни стали комфортней, поскольку – ну, это же не секрет! – напрямую зависели от денег, которые никому не сыпятся с неба, Галыгин сказал всем: – Дорогие мои «Соцветия». – Он поочерёдно взглянул в лица каждого, наслаждаясь их личностями. – Саша. Лена. Аркадий. Володя. Мне и, наверно, всем вам было тяжело начинать. Артист ведь не тот, кто приходит на всё готовое, кто без усилий поёт, играет, получает бешеные деньги, ездит на «Волгах», там, не знаю... – усмехнулся, – покупает одежду исключительно в ЦУМе, а после двухчасового концерта в новом городе неделю гуляет по центральным улицам, раздавая автографы. Елена не сдержала улыбку. Забавно Лёша шутил. – Судьба артиста – не блистать на сцене, нет. – В глазах Алексея появилась такая мудрость, которой не наблюдал ещё даже близкий друг Саша. – Судьба артиста такая же, как у любого человека, – пройти свой путь. А он не бывает лёгким. Путь всегда тернист! В том, чтобы начинать с нуля и справляться с терниями, и состоит счастье! – Счастьем было повстречать тебя, – так тепло произнёс Саша, что Алексею захотелось расплакаться. Алексей моргнул, чтобы первая слеза высохла. Взял чашку горячего чая, но она показалась ему холоднее Сашиных слов. – Счастье – петь о любви и о Родине, о Советском союзе и о труде, о патриотизме, – с гордостью сказала Елена. Дверь комнатки скрипнула. Ансамбль обернулся на скрип. – Счастье – соединять сердца добрых друзей в музыкальной группе! – сказал вошедший в комнату Юрий Фёдорович. Вслед за Юрием вошёл Дима. Увидев Алексея, он подбежал к пареньку и начал быстро-быстро рассказывать, что с ним произошло за время, пока они не виделись. – Алексей Сергеевич! А я пошёл во второй класс... А теперь по музыке... А математика... Девочка в классе... Новый мальчик... Папа учил... Мама сказала... А мама и папа меня... А мама и папа мне... Люблю маму и папу... А вот вчера... И сегодня... А летом... – Разошёлся! – улыбнулся Юрий. Елена хотела потрепать Диму по волосам, но он выставил вперёд указательный палец и строго наказал: – Уважаемая Елена, так делать не нужно! Все засмеялись. В комнатке стало как-то ещё душевнее. Среди этой душевности каждый поймал для себя миг, ради которого жил, и осознал, каким же прекрасным было участие в «Соцветиях». Да и вообще... Жизнь была прекрасна! – Как пожелаете, молодой человек. Вы так всё интересно рассказываете! – Я займусь делами, – тяжело поднялся с места Юрий. Он весь день провёл на ногах, но всё находил себе новые дела. – Ребёнка оставляю вам. Дмитрий очень хотел с вами побеседовать. – Садись! – сказал Алексей, подвинувшись. Мальчуган втиснулся между Алексеем и Александром. Малой подрос. Всего-то год прошёл – а как вытянулся! А взгляд, без того серьёзный, стал ещё осмысленней. Хотя в Диминых глазах было и озорство, ребячество. И хорошо, что оно есть, подумал Алексей, всё у парнишки в гармонии с самого детства. В продолжении его мыслей Александр думал, что у Дмитрия лучший в мире отец, просто золотой человек! Через минуту «золотой человек» заглянул в комнату. – Ребята, всё, я вам не мешаю, отдыхайте, – сказал он. – А это вам. – Спасибо!!! – в несколько голосов сказали участники ансамбля и Дима. – На здоровье, – Юрий временно покинул «Соцветия». Ах, сколько же тем нашлось для душевных разговоров! Всех и не припомнишь, но в общем и в целом Галыгин помнил, о чём шла речь. Дмитрий вёл себя на равных, не стеснялся, не жаловался на учителей. Он говорил о музыке, как взрослый человек, и знал, наверное, не меньше Галыгина и Бирюкова. Мальчугану, в свою очередь, Галыгин рассказал, как управлять троллейбусом. – А! Я понял! Всё просто! – незамедлительно, звонко сказал Дима и отправил в рот конфету. – Это папа вам купил! – Он засветился такой гордостью, будто Юрий всем участникам группы купил по автомобилю. – И тебе тоже. Угощайся, – сказала Елена, поправляя волосы. Юрий принёс много чего съестного. Посреди стола водрузился торт «Абрикосовый», к которому первым потянулся Аркадий. На живых участников ансамбля и на мальчика глядело несколько милых «Алёнок». Стол трещал также от «Добрых друзей» по двадцать пять копеек ценой, от «Цирка» и от многих других конфет, чьими пестрящими обёртками были завалены бублики и сушки. Ко всему этому Юрий не забыл добавить пачку индийского и пачку вьетнамского чая. – Вот это другое дело! – восхитился Аркадий. – Да, – правильно понял его Александр. – Лучше второсортного грузинского с «дровами», – судя по движению губ, он представил, как отплёвывает кусочки веток из жидкости, называемой чаем, но вечно воняющей табаком. То, что принёс руководитель, было куда лучше. Алексей понюхал сушку. – Закуска, закуска! – пошутил Саша. Эта «Закуска, закуска!», Сашин голос, Сашин юмор болью стали в горле пожилого Галыгина... А тогда, в семьдесят восьмом, он просто засмеялся и сказал, что сушка станет закуской тогда, когда будет что выпить. Чай, который был налит у Галыгина, был как раз грузинскими помоями, и его Алексей, чтоб не выливать, а то жалко, просто отставил. – Намёк понял, – Саша подорвался с места и поставил чайник, открыл коробку с чаем. Вскоре ребята уже пили нормальный, вкусный чай. С наслаждением ели торт. Мило беседовали. Как же было здорово! Как же было хорошо! Вечно юному Диме Вампиру Маленкову – всего восемь. А Сашенька Бирюков... Рядом. Улыбается. Смеётся. Что-то рассказывает. Саша Бирюков живой! Его смерть была естественной, не такой, как у Глеба Талаева, но Алексей не мог с ней свыкнуться. Это было выше его сил... Он, пожилой, вспомнил, как в тот же день, точнее, уже поздний вечер, когда Дмитрий отправился почивать к родителям, Аркадий Хабаров и Владимир Виноградов заняли один номер, Елена Перстнева – другой, а Алексей и Александр – третий, Алексей, когда они уже выключили свет, сел на кровати и стал думать. Он сначала не понял, о чём конкретно ему думается, он просто чувствовал, насколько прекрасны его мысли, а потом шепнул: – Сашка! – М-м... – Сашка! Я сейчас подумал... Как же мы счастливы! Скрипнула кровать. Саша, зевнув, уткнулся лицом в руку: лунный свет осветил его движения. – Самое в-в-время... А-ах! – новый зевок. – Соня, ну завтра же всё равно никуда спешить не надо. Можно заснуть попозже. Саша не одобрил идею: – Лёха, у меня ноги гудя-а-ат. Голова раскалывается. Руки мысленно всё время то микрофон, то гитару де-е... а-ах... держжжат. Давай спать. – Ладно. Спокойной ночи. – Спокойной. «Вырубился» – подумал Алексей с симпатией к выносливости друга. Пусть отдыхает. А у него, у Алексея, со всеми сумасшедшими гастролями, как у спортсмена, открылось второе дыхание. Ему хотелось как можно меньше спать и больше работать, петь и плясать на сцене. Правда, «Соцветия» почти не плясали – они стояли на сцене, как многие группы их времени, гордо выпрямив спины и ровно держа микрофоны и музыкальные инструменты. Алексея же тянуло к драйву, к прыжкам, как у рок-музыкантов. Хотелось ка-а-ак ударить по гитаре, как закричать что-нибудь со всей тенорской мощью! Затанцевать! Отойти от амплуа неподвижного строгого мужчины в пиджаке и брюках. С другой стороны, Алексей пока не видел, каким образом можно плясать и прыгать под проникновенные патриотические песни или пейзажную лирику, а менять столь чудесный репертуар ради плясок Галыгин бы не стал, даже если б был руководителем ансамбля. – А я песню написал, – сказал Алексей спящему Саше. – Про нас. Про нашу группу. То, что недавно, когда выпали дни посетить маму с папой, обнять их и попить с ними чаю, написал в своём родном доме Алексей, несомненно, было новым. Под это, пожалуй, можно было бы устроить какое-то движение! Можно было бы поставить сценку. Но Галыгина не покидало чувство, что он, задумав текст о «Соцветиях», написал песню о какой-то отдельной, своей и Сашиной, группе, существующей лишь в его воображении, и то неопределённым образом. Сашка аж засвистел во сне. Потом всхрапнул и дальше стал свистеть. – Завтра покажу, – добродушно сказал Алексей и сам лёг спать. Он считал, что не заснёт ещё долго, но его точно так же быстро «вырубило». Галыгин лёг спать в десять с минутами – очень рано для артиста, – а проснулся около двенадцати! Утром за бутербродами и вчерашними конфетами и баранками (торт уже съели) Александр подтрунивал Алексея по этому поводу. Алексей, посмеявшись над собой вместе с другом, показал ему листочек со своей песней. – Ну-ка! – Саша склонился над листиком с внимательностью ученика-отличника. – Это про нас? Это превосходно! Слушай... – Алексею нравилось, как медленно рождается улыбка на Сашином лице. – Эту песню надо приберечь для лучших времён. Александр считал так же, как и Алексей: эта песня написана для них двоих и ещё для кого-то, но – при всём уважении и при всей благодарности – не для «Соцветий». Никто из них не знал, что «Песенку про артистов» они будут исполнять в составе «Добрых друзей», и самым близким их другом станет тогда ещё один Саша – Александр Будницкий. – У меня уже в голове вертятся кое-какие ноты, – произнёс Бирюков. – Лёха, а можешь напеть мне её? Мотив уловить хочу. Алексей, улыбаясь и в такт пока что воображаемой мелодии хлопая в ладоши, напел, подчёркивая сильные доли: – На-на-на, на-на, на-на́-на. На-на-на, на-на, на-на́. Поднялся на два тона выше: – На-на-на, на-на, на-на́-на. На-на-на, на-на, – ниже, – на-на. Припев его развеселил и прибавил энергии: – На-на-на́, на-на, на-на́-на. На-на-на́, на-на, на-на. Александр подхватил в другой тональности: – На-на-на́, на-на, на-на́-на. На-на-на́, на-на, на-на. Алексей вскочил с дивана. Александр взял его за руку. Впервые сочинив эту песню и впервые видя текст в глаза, они разом услышали его мелодию и с чувством, под конец песни встав друг к другу спинами, точно рокеры, допели: – На-на-на́, на-на, на-на́-на. На-на-на́, на-на, на-на́. На-на-на́, на-на, на-на́-на. На-на, на́-на! На-на-на́!!! – Теперь со словами! – хотел предложить, но вместо предлога повелел Галыгин. – Со словами! – согласился Бирюков. – «Мы, весёлые ребята, Вместе добрые друзья. Порознь больше быть не надо. На эстраде ты и я. Снова нас везёт вагончик, Новый город группу ждёт – Утром, днём, под вечер, ночью, В солнце, дождь и гололёд. Мы пришли к большим артистам. Как они, теперь певцы. Травянисты и тернисты Наши славные пути. Больше – мудрые мужчины, Но немножко сорванцы. И на это есть причина: Мы же воль-ны-е творцы! Никогда не остывает Незатейная любовь К вечерам за тёплым чаем. Окажусь у мамы вновь! День-другой – и я уеду, Мне теперь ведь надо петь. Колесить по белу свету, Чтобы души песней греть! Мы пришли к большим артистам. Как они, теперь певцы. Травянисты и тернисты Наши славные пути. Больше – мудрые мужчины, Но немножко сорванцы. И на это есть причина: Мы же воль-ны-е творцы!» Через несколько лет Галыгин в ярко-рыжих брюках и салатовой рубашке, похожей, скорее, на блузку, стриженный, подкрашенный гримом, стоял рядом с Будницким – симпатичным для многих женщин дяденькой с милыми, свешанными на лоб и вьющимися позади кудрями, в очках с чёрной оправой и толстыми стёклами. Позади них играли, пели и пританцовывали другие участники «Добрых друзей». Скучную, стандартную коричневую сцену маскировали картонные, расписные вагончики с колёсами настоящих авто – в свою очередь, с замаскированными «пробитостями» и «сдутостями». Над вагончиками сияло сотворённое прожектором солнце. У вагончиков плясали зелёные огоньки созданной на сцене травы. Чудесно и свободно лились голоса друзей. Это била ключом жизнь, о которой мечтал Алексей с момента известности в «Соцветиях»! Уже было всё... И женщины в зале аплодировали, и среди них была та, чьему сыну помог Алексей, когда тот упал в поезде (она потом подошла за автографом и – под слова «Я знаю, как это нагло с моей стороны» – за поцелуем в щёку), и мужчины кричали: «Браво!», «На бис!», и глаза у всех сияли, и души зрителей, как и души артистов пребывали в блаженстве и смеялись, и дальнейшая жизнь, через десять, через двадцать, через пятьдесят лет казалась такой же тёплой, безоблачной, вечно весенней! Но мало кто знал, что более незабываемым и тёплым выступлением для Алексея стала «репетиция» с Сашей Бирюковым, когда они вдвоём пели, глядя на один листочек. Когда рядом стояли чай и баранки, а под подушкой по традиции родом из детства лежали конфеты.***
– Саша! – произнёс пожилой Галыгин, удивляясь теням от цветочных листков и горшков. В диковинку стало ему наступление вечера. Никогда ещё он так надолго не «выпадал» из реального времени, окунаясь в воспоминания. И как же он хотел, как же жаждал вспомнить что-то ещё. Что-то... Конечно! Конечно! «Мой адрес»! Без «Моего адреса» «Соцветия» не были бы «Соцветиями»!***
Идеи, считал Галыгин, витают в воздухе. Из пятидесяти участников «Соцветий» – не считая музыкантов из «Новых Соцветий», созданных в начале двадцать первого века, – трое, а может, пятеро хотели спеть песню о лучшей в мире стране – о Союзе Советских Социалистических Республик. Ныне такая идея первым делом пришла Алексею и Елене. Елена Перстнева думала над одной строкой: «Советский союз... Советский союз». – Аркаша, вот смотри... Как лучше сказать: «Пейзаж... улица... на улице...», «Улица – Советский Союз»? – Она напряглась. – Вот вертится на языке. Не знаю, как сказать. – Покумекаем, – сказал Аркадий. Владимир, Александр и Алексей тоже думали над песней. В итоге Александр Бирюков, перегнувшись через столик, за которым рождалась легенда, предложил начать песню со слов о путешествии – о поезде, о вагончиках, о пейзаже за окном. – Мы не должны, так сказать, давить патриотичностью, – поразмыслил он. – Я думаю, в начале нужна пейзажная лирика. Алексей сидел, широко расставив ноги под столом и задумчиво склонив голову. Он махнул рукой и, ударившись о стол наручными часами, сказал: – «Победа»... Часы «Победа». – Что «Часы «Победа»? – спросил Саша. Алексей объяснил: – Мы должны написать что-то о предметах нашей эпохи – так, словно словами песни передаём эти предметы и сам дух времени в будущее, потомкам. – В Советский союз две тысячи сотого года, – до морщин улыбнулся Аркадий. – Почему бы и нет?! Упомянем мелочи вроде часов и гиганты-заводы. Скажем о городе и природе среди лесов и лугов. Ведь всё это, ВСЁ – наш Советский союз. Напишем и о нас. Кто мы? Вот кто? – жаждущим взглядом обратился он к каждому. – Советские граждане, – ответила Елена. – Правильно. Без заносчивости – мы прежде всего советские граждане, обычные люди. Будучи музыкантами, мы не перестаём быть простыми людьми, такими, как женщины, трудящиеся на фабриках, и мужчины, работающие на заводах. Мы... – тут Алексей впервые за долгое время сказал об этом, испытав смешанные чувства ностальгии и гордости, радости и печали, почти уткнувшись губами в кулак, – водители троллейбусов... Электрики. Рабочие. Вот об этом, об этом надо написать! Галыгин полностью сочинил куплеты, а Перстнева сама и с его помощью написала слова припева. Саша, Аркадий и Володя оценили песню, кое-где подшлифовали, а потом понесли текст Юрию Маленкову. Юрий дал добро! Сам же поработал над музыкой. Алексей до сих пор помнил его радостную улыбку – гордость за своё детище, ансамбль, и за талант его участников. Он помнил синее платье и распущенные, струящиеся по плечам волосы Елены, её духи: названия женской косметики вылетали из его головы, едва влетев, но запахи... запахи он помнил долго, и они сводили его с ума; он не сказать, чтоб был влюблён в Елену, однако отмечал её красоту и понимал, что мог бы влюбиться. Он помнил лимонного цвета костюмы и белоснежные рубашки – всё не только свежее и чистое, но какое-то необыкновенно дорогое, прежде всего для души, а не по деньгам. В лимонных костюмах участники «Соцветия» отчего-то лучше, чем в какой-либо другой одежде, чувствовали, осознавали себя гражданами великого, неразрушимого Советского союза! Должно быть, лимонным цветом им виделись лучи солнца, одинаково сильно согревающего земли всех пятнадцати республик. Так ясно, будто в том далёком семьдесят восьмом году, Алексей сквозь пелену вечера осени две тысячи девятнадцатого года видел ЖИВОГО Сашу с красной гитарой и себя молодого – с жёлтой. Почти физически ощущал, как позади них стоят Аркадий Хабаров (ближе к нему) и Владимир Виноградов (ближе к Сашке): с барабанами и клавишными. Все, конечно же, с микрофонами. Слева от них и справа – для зрителей, для тысячи блестящих, ожидающих глаз, стояли ведущие вечера, Александра Маковецкая и Николай Георгиев. Маковецкая чётко, громко и очень звонко – так, что эхо её голоса пролетело сквозь года и навсегда осело в памяти – объявила: – Лучшие из лучших участников нашего фестиваля! Вокально-инструментальный ансамбль «Соцветия». Георгиев, дяденька в ярком красном, как будто пионерском, галстуке на белой рубашке и в не броском коричневом костюме из вельвета, менее звонко, но так же запоминающе произнёс: – Музыка Юрия Фёдоровича. Слова Алексея Галыгина, Елены Перстневой, Александра Бирюкова, Аркадия Хабарова и Владимира Виноградова. «МОЙ АДРЕС», – сказал он громче, с некой особенной паузой между двумя словами названия, не короткой и не длинной, а такой, чтоб над ней задуматься, увидеть, услышать смысл прежде, чем зазвучит сама песня. Лучшая, самая лучшая песня «Соцветий» зазвучала летом 1978 года: «Концертов пора не закончена. Вагончики дружно спешат С «Лучами», с «Победами» точными. Сердца наши разом стучат. Вот мост через реку искристую, И солнце пылает над ней. Вот рельсы дорогой лесистою Куда-то бегут всё быстрей. Любуемся вме-е-есте, вместе любуемся. «Своим государством горжусь!» – Скажу про любимую улицу, Про город, природу, Союз. Скажу про родимую улицу, Пейзаж за окном и Союз. Мы там, где талант и способности Всегда, братья, сёстры, в цене. Мы – взрослые, мудрые, с юностью Поём о любви и весне. Мы там же, где ездят троллейбусы, Машины, заводы шумят. Как все, по любви большой женимся, Других поздравляем ребят. Не может пейзаж нас не радовать. Где б ни были в нашем краю. В восходе прекрасном и зареве Узнаем Советский союз! Любуемся вме-е-есте, вместе любуемся. «Своим государством горжусь!» – Скажу про любимую улицу, Про город, природу, Союз. Скажу про родимую улицу, Пейзаж за окном и Союз. Любуемся вме-е-есте, вместе любуемся. «Своим государством горжусь!» – Скажу про любимую улицу, Про город, природу, Союз. Скажу про пейзаж я, про улицу, Про адрес – Советский Союз. Тысячи рук забились дружными рукоплесканиями. Алексей видел чётко и расплывчато, вырывая взглядом отдельные женские, мужские, старые, молодые и детские лица, узнавая на первых рядах людей, которых некогда видел только по телевизору, по своей «Берёзке», сменённой на «Электронику», о которых не так давно лишь слышал по радио и читал в газетах. Он качнулся – должно быть, незаметно для зрителей, а может, это движение и не ускользнуло от их внимательных глаз. На миг ему показалось, что он упадёт, но он выстоял, а сделанный им упор был буквально символом новой жизни, нового рывка в творчестве «Соцветий». Его друзья переживали всё то же самое. В тот день было море благодарностей и цветов. Был чай. Снова были конфеты и сушки. Были даже мясные продукты. Не заканчивалась очередь из поклонниц и поклонников. Алексея несколько забавляли девушки и женщины, которые еле сдерживались, чтобы не наброситься на него с объятиями, и в конце концов краснели, как драконы, сдерживали томное дыхание, но для виду лишь легко улыбались и благодарили за автографы. Да, поначалу они забавляли, а потом вызывали уважение, хотя к менее сдержанным фанаткам Галыгин не относился сколько-нибудь хуже. Глубоким вечером во время отдыха вместе с руководителем в комнатку вновь зашёл Дмитрий. – Поздравляю группу «Соцветия» с премьерой «Моего адреса»! – прозвенел его голос, будто колокольчик. Но даже в тот звон всегда пробирался шёпот, уносящий куда-то в прекрасные, тихие края. – Мой сын сроднился с вами, – сказал Юрий. – Ни-ку-да он уже без «Соцветий». Ни-ку-да. И тогда Дмитрий посмотрел в глаза Алексея. Это было его молчаливое признание в дружеской и взаимной любви.***
– Такими вот были и есть «Соцветия»! – произнёс Алексей, в то время как его окружали десятки соцветий великолепных, вырощенных им (и отчасти – садовником) цветов. – Может, меня и запомнили – и я сам себя запомнил – больше как участника «Добрых друзей», мой творческих путь начался с «Соцветий», и я никогда их не забуду! Галыгин покинул оранжерею и вернулся в дом. Вскоре вернулась его жена, вернулись дети. Дмитрий после всех репетиторов приехал вместе с Верой. А Алексей кроме него думал ещё об одном Дмитрие – о Диме Вампире Маленкове. Он помылся, переоделся в синюю, переливающуюся, цвета спины дельфина, футболку и синие шорты, которые на нём смотрелись представительно, хотя по идее напоминали трусы-«семейники». Грузно подошёл к окну и навалился на подоконник, глядя в темень, насилуемую дождём, отражение лампы в оконном стекле, отражение седых висков и задумчиво-грустного лица. Галыгин улыбнулся – и лицо в отражении повеселело. «Что мне грустить насчёт тебя? Ты вечно молод, наш Вампир, и жив». Алексей абсолютно не врал о втором и, как все, немного, совсем немножко приврал о первом. Все они неизбежно старели – такой, как говорилось в «Берегись автомобиля», непреложный закон жанра. Проза жизни. Что ж тут поделаешь? Чего тут нагнетать? Дима, конечно, давно вырос из мальчика и юноши, но ныне выглядел как зрелый мужчина, а не старик. Одним словом, отменно! Черты лица совсем не изменились. Кожа едва обрела другой оттенок – если следовать за Димой с микроскопом или лупой, это можно было увидеть, но вообще... вообще это не бросалось в глаза. Главное изменение – не потолстело, но расширилось лицо, и стало очень заметно сходство с отцом. Но это не только не портило Диминой внешности, но и мысленно возвращало Алексея Галыгина, равно как и поклонников Дмитрия Маленкова, в восьмидесятые-девяностые годы. Недавно Маленков выложил в сеть своё фото рядом с дочерью Олей. Спросил: «Похожи на брата и сестру?» И что же ему ответили? Сотни пользователей одновременно явилась одна и та же мысль: «На маму и сына»; пара человек с иронией ответили, что это однозначно комплимент Дмитрию, но сомнительный комплимент Оле. Таким вот был молодым человек, которому почти исполнилось пятьдесят! Алексей судорожно взял кнопочный телефон, нашёл «Дмитрия Мал» и позвонил ему. Он волновался так, словно звонил Александре в один из первых дней знакомства, когда мобильных телефонов ещё не было и он набирал Сашулю с домашнего. – Алло! Дима! – Лёха... Димка сказал всего лишь одно слово, а у Алексея потеплело на душе. В трубке послышалось довольное – может, после молока – агуканье Мартина. – Что ты хотел? Я... – Дима засмеялся, приглушённо засмеялась его Елена. – Немного занят. У Алексея в голове тут же нарисовалась картина: Елена в красном пеньюаре, с бокалом вина, Дима – в чём мама Люда родила, а он тут со своим звонком! – Не вовремя я, – смутился Алексей. – Ты всегда вовремя. – Дима. Я хотел сказать, что ты мне очень дорог. Ты мой самый родной друг. – Из тех, кто жив, хотели добавить губы, и пусть так не было сказано, Дмитрий услышал и это. Впрочем, даже если бы сейчас ещё жили на земле Александр Бирюков и Глеб Талаев, признание Галыгина не было б ложью. – Самый родной, самый дорогой – с той весны семьдесят седьмого года, когда я впервые увидел семилетнего мальчугана с отцом, и доныне. Навеки. Дмитрий помолчал. Дыхание его чуть изменилось: Алексей это отчётливо услышал. – Спасибо, – ответил он многозначительно, желая вложить в это слово больше, чем передавали просто звуки букв русского языка. – Только не унывай, не позволяй ностальгии сжирать себя. Это та ещё зараза, если в неё окунаться. Я люблю тебя. – Я тоже тебя люблю. Счастли́во, Дима. Наберу. – А я всегда отвечу. Если буду на сцене, перезвоню. Пока. – Пока.***
Галыгин не ошибся. Дима в самом деле проводил время с Еленой. Правда, она была не в красном пеньюаре, а нагая прикрывалась красным одеялом и хитровато улыбалась. Её узкие, острые плечики и светлая голова торчали из лепестков одеяла подобно серединке летнего цветка. – Хочется пошутить про любовницу («Или эту твою лжежену, которая тут ходит-бродит, жизни не даёт» – добавила Елена мысленно), но я знаю, что звонил Галыгин. Дима, иди ко мне... Дмитрий с распущенными каштановыми волосами стоял спиной к двери, лицом – к Елене, ещё в брюках, правда, спадающих с бёдер из-за расстёгнутого ремня, но уже без рубашки, с идеально гладкой, будто шёлковой спиной с линией позвоночника, созданной специально для лицезрения, ласк и нежности. Он нырнул в объятия Елены и весь зарылся в ней. В это же время Александра, подойдя сзади, уткнулась в спину и плечо Алексея. Алексей повернулся к жене, посмотрел ей в глаза и прижал её к груди. Он поджал губы, и глаза его смотрели теперь куда-то сквозь потолок. Так мог смотреть только человек, проживший в долгом, более двадцати лет, и счастливом браке. Впору к мыслям о браке и о счастье Алексей вспомнил Димину песню: «Что со мной? Отчего-то потерял покой И шагаю не к себе домой, В пелену дождей и ливней. Где-то там ниспадает яркая звезда. Я желание ей загадал: Может, ей оно по силам. Ты, иди ко мне сквозь пелену, кромсая тьму, Десятки лет. А белый свет Звезды тебя-а-а озарит. Я к тебе иду – вдоль свежих трав и вдруг по льду. Но ничего на свете нет, что сможет на-а-ас разлучить. Что ж тебя... Что ж тебя не встречал ещё я никогда? Жил я без любви, себя губя, Но искал к тебе доро́ги. Позовёшь – и меня не остановит дождь. Верность крепче и сильней, чем дрожь, А любовь сильней тревоги. Ты, иди ко мне сквозь пелену, кромсая тьму, Десятки лет. А белый свет Звезды тебя-а-а озарит. Я к тебе иду – вдоль свежих трав и вдруг по льду. Но ничего на свете нет, что сможет на-а-ас разлучить».