Счастье вы моё!

Салон красоты «Аля», названный, как сотни, как тысячи других обслуживающих заведений, в честь хозяйки, а именно Алевтины Романовны Саниной, находился в арендованном помещении первого этажа жилого дома недалеко от метро «Маяковская». В двух больших белых, с хорошим освещением, комнатах работали три девушки, Дарья, Наталья, Валерия, и один парень, Игорь. Вокруг них стояли зеркала. Помимо важных бумаг и денег были серьги-пусеты, «пистолеты», всевозможные расчёски и гребни, краски, лаки для волос, лаки для ногтей всех цветов и оттенков, накидки на плечи… Фены, зажимы и уточки, машинки для стрижки волос, бигуди — всё это каждый день оживало в руках мастериц и мастера. Игорь мечтал о своём тату-салоне и в свободное время, а также во время работы, получая нагоняй от Алевтины Романовны, рисовал эскизы, но сегодня времени не хватило. Сначала к Игорю на приём пришёл дяденька с пожеланием бесцветного маникюра. — Я просто люблю следить за собой, не подумайте ничего… такого, — неловко оправдался он. А Игорь намекнул, что «такое» не помешало бы ему без предвзятости, качественно обслужить клиента. Затем пошли парни, желающие короткие, удобные стрижки к осени-зиме. У Дарьи, Натальи и Валерии сегодня было наоборот: никто к ним не приходил, не оценивал ни их старания, ни их малиновые юбочки, белые блузочки и снова малиновые галстуки. — Что это такое?! — собрав девушек, просипела Алевтина Романовна. — Почему Игорь работает, а вы нет? Дарью сковал страх от её сердитых, выпяченных, намазюканных бордовой помадой губ. В такие моменты ей вспоминались суровые школьные учителя. — Так ждём пока людей, — сказала Наталья, самая высокая, с вытянутой шеей, самая взрослая на лицо девушка. Ей был тридцать один год. Дарья на её фоне больше всех выглядела ребёнком. — Ко мне записаны на час. — На когда? Тон начальницы напрягал всех. Хотелось дрожать, плакать, уволиться, но если уволиться, то, говоря простым языком, на какие шиши тогда жить? — Дурдом! — не дожидаясь ответа, воскликнула Алевтина Романовна. — То есть в обеденный перерыв, когда я захочу кофе спокойно попить, ты будешь возиться с клиентом (я должна переживать, что там у тебя), а до этого бездельничать? Зачем ты тогда вообще сегодня пришла? — Она переключилась взглядом на Валерию и Дарью. — У вас что, девочки? Валерия, беленькая девушка, крашенная получше Дарьи, ответила первой: — В двенадцать человек у меня. — Понятно, — сказала начальница с крайним пренебрежением. — Дарья? — В одиннадцать. — И зажмурилась… — Промоутерами все пойдёте!!! — высказалась Алевтина Романовна. — Может, хоть так у вас клиенты появятся! Что стоите? Вон у Игоря подхватывайте людей. Давайте, давайте! Он один должен всё делать? Под «людьми» имелся в виду мужчина, который, довольный стрижкой, расплачивался и уходил, а на его место, полагалось, через секунду должен был подойти другой человек. В общем-то, так и случилось, только не через секунду, а через пару минут подошли сразу двое. Алевтина Романовна ушла к себе. — «Может, хоть так у вас клиенты появятся!» — едким голосом передразнила Валерия. — Дура! «Эти дни» у неё что ли? — Не знаю, — безучастно сказала Дарья. Её мысли уносили её отсюда, с любимой работы, но от нелюбимой начальницы, то на запад Москвы, то на северо-восток, за МКАД. Из памяти не выходила встреча с Алексеем Галыгиным. — Всякий раз, когда она говорит о клиентах, меня аж передёргивает, — Валерия потряслась, как от холода. — Как будто мы не на Тверской-Ямской работаем, а на «Ленинградке» стоим. — Ладно, ладно, — успокоила её Дарья, коснувшись предплечья. — Вон двое посетителей! Включаем режим пингвинов. На языке подружек это означало: «Делаем, как пингвины из «Мадагаскара». Улыбаемся и машем». Алевтина Романовна дрессировала работников иначе. Говорила: «Улыбайтесь, не то пройду мимо» будто бы от лица гостьи. Дарья приняла и стригла молодого блондина и прочь гнала мысли о другом таком же человеке — о юном Галыгине. Она не могла себе позволить фантазий, ведь секунда в мире грёз — и в реальном бренном мире одним движением по уху можно превратить современного москвича в Ван Гога или, не дай бог, попасть ножницами в глаз, не говоря уже об испорченной причёске. Дарья переключилась на мысли о труде и оплате за свой труд, и то внимала больше не им, а просьбам блондина. — Молодец, — буркнула Алевтина Романовна, выбравшись из своего кабинета. А потом она вновь заползла туда, как паучиха — в своё логово. Как положено, до восемнадцати ноль ноль девушки и их коллега простояли с ножницами, лаками, фенами и прочей атрибутикой их работы, надышались краской, запарились, падали с ног, но зато доказали начальнице, а главное — себе, что умеют хорошо работать. — Вот это другое дело! — проскрипела Алевтина Романовна, посчитав рубли в сине-зелёном веере. — Если так и дальше пойдёт, в следующем году открою, — она открыла рот и пальцами сняла куски помады по бокам рта, отчего её лицо застыло, как парализованное, а пара следующих слов вышла мычащей, — салон побольше. Ближе к высоткам. И работников побольше возьму. Будет у меня большой бизнес! Все только вздохнули — всё было понятно с начальницей! — и заторопились на улицу. Наталья и Игорь друг с другом и с другими девушками общались мало. Они сразу шли: Наталья — к мужу и сыну, Игорь — к девушке на съёмную квартиру. Дарья и Валерия дружили и общались очень хорошо. — Даша, ты домой? — спросила Лера, кутаясь в голубую курточку и, опираясь ногой на тряпку, вытирая незамеченную ею ранее воду со своих сапожек. — Да. Но я не хочу… — Что-то ты вялая. — Да мы все вялые под вечер. Больше ни говорить о работе, ни оставаться на ней не хотелось. Подружки покинули салон.

***

Москва тут же загудела машинами и завыла вечерним октябрьским ветром. Архитектурное величие столицы оттенил фиолетовый вечер, подкрасили люминесцентные вывески и подсветили фонари. — Пошли по Садовому кольцу погуляем, — предложила Валерия. — Сейчас. Только маме позвоню. — Мама — это святое! — понимала Валерия. Она одна из немногих девушек не подкалывала Дашу: «А, вот, тебе уже двадцать пять, а ты до сих пор маме по любому поводу звонишь. Алло, мама, я перешла дорогу. Алло, мама, меня не сбила машина. Алло, мама, я сходила в туалет». Предупредив родителей, Дарья отправилась к Садовому кольцу. — Дышать так хорошо, так просто! — подпрыгнула она. Рядом с Валерией мысли её текли легко и вольно. Об одном только она молчала и чувствовала, что не имеет вовсе или пока не имеет права говорить, — о встрече с Галыгиным. Там, на кладбище, он должен был САМ поговорить с лучшим другом, а она без того явилась на территорию его скорби непрошеной рыжей кошкой. Соблюдая правила приличия, она хотя бы сохранила дистанцию, она не стала ближе дозволенного ей, и всё же, избавляясь от лукавства, Дарья не могла не признать, что встреча в такой горький день принесла ей счастье. За это счастье Дарья винила себя так, словно злорадствовала и потешалась над смертью Талаева, хотя до такого она никогда не могла бы опуститься! И мало кто мог бы. Только зверь. Тот, что ходит на двух ногах. — Погоди. Скоро нас начнёт сносить зимний ветрюган. Он нам даже дышать не даст. — Это точно. Но… до зимы ещё далеко. — Зима близко, — эпично, с отсылкой к «Песни льда и огня», сказала Валерия. — Winter is coming… — Я пока не хочу зиму. «Мне нужен конец октября! — хотелось кричать Даше. — Мне нужно начало ноября! Мне нужен тур «Алексей Галыгин — последний романтик». Билет хотя бы в последний ряд. Хотя бы на один из концертов». — Хочется побывать на концерте одного советского эстрадного исполнителя, — призналась она. — Какого? С благоговением Даша произнесла его имя: — Алексей Галыгин… Лера задумчиво подняла голову: — Помню его. В девяностых пел. Он был ещё в этой самой… в группе «Добрые друзья». Блондин такой. — Да. А сначала он пел в «Соцветиях». — Ну, я бы не пошла на его концерт, — была равнодушной Лера, — но послушать его мне было бы всяко приятней современной музыки. Даша не могла не согласиться. Синонимом качества стал Запад — Америка, Европа. Душу и слух ласкали песни талантливейших скрипачей, вокалисток рок-групп, мужчин с безупречным голосом и прекрасной внешностью. Подражая «совкам», которых, по мнению Даши, никак нельзя было путать с добрыми советскими людьми, некоторые «наши» закрывали уши, закрывали глаза, чтобы не слышать и не видеть ничего западного и европейского, поскольку для них оно априори было тлетворным — только вместо слова «тлетворный» они говорили «левый», «либеральный», вместе с неприязнью к хорошей музыке испытывая крайнее отвращение к человеческой свободе. Желая дикости, называемой моралью «нормального белого человека без всяких там отклонений» и не обходясь без рабства во всём, они в числе прочего становились рабами современной «музыки» своей страны — голопопых, гологрудых девиц, и не с прекрасными телами, которые порой не грех оголить, а накачанных ботексом и силиконом, не сохранившим ничего мудрого в голове, живого — в лице, сколько-нибудь талантливого — в голосе. И не дай боже девочка скажет, что не хочет, не желает быть похожей на одну из таких девиц! На памяти Дарьи парни, её ровесники, в студенческие годы гнобили «жирух», которые не желали, а некоторые — физически не могли быть похожими на её тёзку Астафьеву, без того высокую, неуместно удлинённую на экране, стервозную на лицо. «Nikita» распались, лица сменились, а проблема, как и шаблонное амплуа, осталась. Тот, кто хотел сбежать от бесконечно подсовываемых ему стандартов сомнительной моды, от автотюна, от голых, затонированных и зафотошопленных, частей тела, от ягодиц в стрингах и «буферов» в прозрачных лифчиках, от крутых тачек реперов, клеймился несовременным, отсталым человеком — в худших, непечатных выражениях. Дарья же видела счастье в том, чтобы быть «несовременной» и «отсталой». Сколько радости было не в пестрящем сумбуре деталей очередного однодневного клипа, а в картонных декорациях, в искусственных серебристых елях, в красно-жёлто-зелёных дискоогнях! Сколько мудрости было не в грудях и ягодицах, а в очаровательных, естественных лицах, в пиджаках и длинных платьях артистов советской эстрады! Современными российскими кумирами Даши были разве что Сергей Лазарев и Полина Гагарина, чуть больше ей нравились песни соседей-украинцев, например, «The Hardkiss». Но, сравнивая их и советских исполнителей, она мысленно всё уходила к последним: слушала Алексея Галыгина и его «Добрых друзей»; «Соцветия» — с ним же в составе и без него; Александра Будницкого (правда, его она поначалу не «распробовала» и даже, к своему дальнейшему стыду, плевалась: «Мне не нравится кудрявый очкарик! Чего он добился? Протеже Пугачёвой», а потом признала, что у него хороша песня «Жёлтые листья», да и не только она); Александра Бирюкова; Дмитрия Маленкова; группу «Тайна» с главным вокалистом Максимом Леоновым; «Сияние» — рождённую их синтезаторами лучшую в восьмидесятых годах дискотечную музыку; «Гимназию» — с юной красавицей Изольдой с белокурыми волосами, светлой кожей и нежным голосом, не менее прекрасной, несмотря на косоглазие, Анастасией, и миловидной Еленой Пепеляевой с короткой стрижкой; Виктора Щедрина и его в одночасье милую и стервозную, точно сиамская кошка, экс-супругу Ирину, до сих пор носившую фамилию Щедрина; Евгения Белоцветова и его столь же талантливого сына Романа, который, исполняя «Герду» и любую другую папину песню, старался сохранить и всецело передать чувства, вложенные однажды отцом, не изменить смысла неверной интонацией или неправильным акцентом; Виктора Цимбала; Глеба Талаева… Многих. Но самым значимым был лишь один. Алексей Галыгин всегда был для Дарьи каким-то особенным ещё с малых лет, с девяностых годов — с магнитофоном, кассетами и ручкой. А потом, год назад, она нашла его в Инстаграме. Теперь же эта встреча на кладбище… Она вообще перевернула, вывернула наизнанку всю душу! Делиться чувствами к Алексею («К Лёше» — ласково подсказывал внутренний голос) с кем-то из своего окружения Даша не решалась, да и не хотела. А сегодня, остановившись с Валерией в «забегаловке», встроенной в первый этаж высокого дома с изысканной архитектурой, похлёбывая капучино и закусывая пряником, она заговорила с Лерой о Талаеве: — Вчера был день рождения у Глеба Талаева. — Да, я знаю. Талантливый был певец. Может, поэтому он ТАЛаев. — А завтра день его гибели. Дарья будто бы лично видела и переживала то, что произошло с Глебом в девяносто первом году. К кадрам отснятой хронологии из двух-трёх телепрограмм примешивалось почти физическое чувство нахождения там, в первых рядах зрительного зала, в моменты выстрелов и горькой оплошности телохранителей и охранников, из-под рук которых выскользнул убийца. — Так жутко, когда день рождения и день смерти рядом. — Философия жизни, — рассудила Валерия. — Рождение и смерть в принципе всегда рядом, неизбежно приходят в жизнь каждого человека. — В цитатник дня, однозначно! — от переживаний глупо пошутила Дарья. Она улыбнулась, а её глаза грустили. Рэп, который хоть и в наушниках, но громко слушал мужчина за соседним столиком, словно спицами прокалывал барабанные перепонки. По радио надрывалась Ольга Бузова: Москва, вечер, двадцать первое октября, Оле всё мало, мало и мало половин — непонятно, каких, но, хочется верить, к ноябрю половин ей хватит. Вслед за ней под задорные, но не запоминающиеся голоса радиоведущих началась песня: «Коли дiвчина просто вiдпа-а-ад. Коли в неï шикарний за-а-ад». Дарье эта песня не понравилась с тех пор, как её слушал таксист: было неловко сидеть рядом с мужчиной и слушать такую пошлую, с позволения сказать, композицию. — Какого чёрта тут хохляцкие песни транслируют?! — возмутилась подвыпившая женщина, сидевшая с молодым спутником. На неё покосились, мол, имейте в виду, мы вас и выгнать можем. Женщина сдержалась как могла, но спустя несколько секунд полушёпотом, нарастающим до громкого возмущения, стала выговаривать спутнику: — Это ОНИ нас — москалями… ик… называют. Записывают такое дерьмо. — Так и у нас дерьмо, — шутливо, легко отозвался парень. –Не забывай, из места, в котором мы находимся, цветочки и бабочки не появляются. Женщина как будто забыла, что возмутила её изначально лишь песня, и начала изливать душу: — Наташка в Красноярске живёт, с… ка… — вместо мата, что, пожалуй, к лучшему, у неё получились несуществующие междометия. — Она туда, с… ка… даже близко не подъезжжжает. Её п-парень в армии не служил, нет, — отрезала женщина воздух ребром ладони. — Какого х**на, ответь, мне пишут, что она кого-то убивает?! Какого её клеймят?.. Тут она заговорила крайне непристойно, но не от своего лица, а пересказывая чужие оскорбления, со всеми именами «простых смертных» и политиков. Парень, дабы не дожидаться скандала, под лёгкое сопротивление женщины вывел её на улицу. — Это никогда не закончится… — со страхом посмотрела на закрывшуюся за ними дверь Дарья. — Что — это? — Да всё. Дурацкая музыка. Вечное наше и наших соседей, славян, дурное настроение друг к другу. Даже позитив какой-то… лживый и искусственный, через силу. «Всё плохо, но вы держитесь». «Хорошо, что вы с нами. А то мы не любим, когда против нас». «Заплати три тысячи рублей — получи пять. Через месяц. Может быть». Общая вот эта атмосфера, которая заставляет нас грустить, а пьяниц — успевать в «Пятёрочку» и «Магнит» до восемнадцати ноль ноль воскресенья. — Короче, зря они Бузову включили, — сказала Валерия. На секунду Даше показалось, что Лера смеётся над ней. А спустя мгновение они обе хохотали, как юные студентки, которыми, впрочем, были не так давно. Ну а что им ещё оставалось? — Под дуэт Бузовой с Тимати вообще самое то вешаться, — по-чёрному пошутила Валерия. — «Ту-ду-ду. Ту-ду-ду. Ду-ду. Ду-ду», — Даша проиграла голосом похоронный марш Фредерика Шопена. — Не, не, не! На похоронах будет играть Моргенштерн. — Это чтоб встать из гроба, подойти, выключить и лечь спать дальше. Даша и Лера согнулись, насколько позволял столик, от давящего их смеха. — Ладно, всё, — резко решила Валерия. — На нас уже, вон, подозрительно косятся. Но нет на свете силы, способной остановить смех лучших подруг! Казалось бы, вдоволь насмеявшись, надо бы остановиться, но тут Даша кое-что вспомнила: — Лера, а ты знаешь, что песня «Алкоголичка» Реввы прививает хороший вкус? — Нет, — усмехнулась Валерия. — О такой теории я не слышала даже по «Рен-тв». — Мне Ревва привил хороший вкус! — похвасталась Дарья. — Да ну. — Однажды в маршрутке водитель включил «Алкоголичку». Я вспомнила, что взяла с собой наушники, воткнула их в телефон и в «Ютубе» нашла Талаева. Подруга выпустила смешок: — Хах. В этом смысле. Ну так-то много чего прививает хороший вкус. А реально, чем лечиться от всего этого? Пить мы точно не будем. — Разве что кофе ещё выпьем… Музыкой лечиться. Хорошей музыкой. Талаевым. Слушай советскую эстраду — и никогда не прогадаешь. То же самое, если слушать Францию, Италию или Скандинавию: там годноты столько же, сколько у нас отстоя. Я ещё люблю песни две тысячи пятого-шестого. Хорошее было время… Валерия никогда не спрашивала, почему именно две тысячи пятый и шестой года стали памятными для её подруги, но знала, что в эти два года Даша была самым счастливым человеком на свете. Может, сильно влюбилась. Может, подружилась с кем-то особенным. Может, что-то выиграла — и вряд ли деньги; выиграла в переносном значении этого слова — приятную встречу, интересную экскурсию или всего понемногу. — Да. Хорошее, спокойное, — согласилась Валерия. — Лучшие годы после распада Союза, я думаю. Сложно судить. Мысли Дарьи нырнули в быт. — Что у нас завтра?.. — спросила она наполовину себя, наполовину подругу. Ещё один «День сурка» сулил новые причёски, макияжи, маникюры… И ни единой возможности вырваться, уехать. Двадцать шестого октября Даша с радостью оказалась бы в Омске! Она бы следовала за Галыгиным на край света, потому что… потому что он был ей важен. Но потребность души не совпадала с возможностями. Было два так или иначе сложных варианта: пообщаться по этому поводу с родителями, потерпев «А как ты там в Омске (Тюмени, Самаре, Нижнем Новгороде) будешь сама?» (уровень чувства вины — пять плюс, уровень страха — где-то два, уровень денежных потерь — на троечку), или с Алевтиной Романовной, выслушав «С ума сошла, Ситникова?! Если ты такая богатая по концертам разъезжать, может, ты моё место займёшь? Безобразие! Нанялась два месяца назад — и уже ей выходные-отпуска нужны» (уровень чувства вины — пять с жи-и-ирным, как чайки в клипе Газманова, плюсом, уровень страха — пять, уровень денежных потерь — две пятёрки). Вот десятого ноября, в воскресенье, в Москве, Даша могла бы пойти на концерт. Средств более-менее хватало. – … О чём ты задумалась? — спросила Валерия. Здесь Дарья не юлила: — Всё о том же. Хочется на концерт Галыгина. Может, десятого числа получится. — Забавно, — усмехнулась Валерия, подперев ладонью подбородок. — У тебя сейчас глаза горели так, будто ты о любимом парне думала. Дарья искренне удивилась: — Да нет… О концерте. И о Романовне. Что в будние дни она бы меня никуда не пустила. — О-о-о! Это точно. Загрызла бы. А я как-то не особо фанатка «Добрых друзей». Просто немного знаю их творчество. Помню наизусть пару песен. Послушала бы, наверное, песенки из «Зеркальной струи» — не знаю. — Тут Валерия отметила, как Дарья напряглась — будто бы что-то у неё в жизни было связано с этим фильмом, но не придала своему замечанию особого значения. — Вот если бы я могла (если бы хоть кто-то мог), я бы пошла на Талаева… В кафе снова заиграла какая-то «фигня», как среди прочего называли девушки. А может быть, это продолжалась предыдущая песня — знать бы, какая. Все они звучали как-то фоном, не запоминаясь, но всё же воспринимаясь ушами и разумом как нечто несуществующее, а потом — внезапное, резкое, нарушающее покой без того встревоженной души. Один автотюновый голос не отличался от другого. Мелкие чёрные ноты, написанные для таких песенок по-своему умными, но не очень-то интеллектуальными продюсерами, как правило, мужьями певиц, скупо плясали посреди нотного стана — пожалуй, самой чистой и девственной части подобного творчества. — Да-а-а, — протянула Дарья, — на Талаева пошли бы все! Поверх «музыки» в кафе, заглушая её за то, что она душила, топила, сжигала, стыдила за непопулярность и несовременность по-настоящему хорошие композиции, одна из последних зазвучала так, что смогла на целый вечер согреть души подруг. И все тревоги, всё дурное настроение улетучились, будто их и не было, будто во всём мире никогда не рождалось зло и никогда более не могло произойти ничего плохого. Целебная, целебная музыка!!! Дарье и Валерии не нужны были ни радио, ни наушники, дабы услышать её, дабы проникнуться слиянием флейты, аккордеона и тихого, осторожного постукивания барабанов. «У каждого из нас в душе есть городок, Где у простых людей сияют гордо лица, Средь трав и камышей прозрачный бьёт исток, В бензиновый подтёк не угождает птица. Чистый ручеёк, щадящий солнца жа-а-ар, А капе́ль, как и роса, нежна. Чистый ручеёк и клевера некта-а-ар. Мы все родом из детства, И вернуться в детство — дар. Спешу под стук колёс, сквозь омут новых лет, Под купола небес и солнечные ливни. И божья благодать — ожившей дружбы свет. В двенадцать были все вольнее и счастливей. Чистый ручеёк, щадящий солнца жа-а-ар, А капель, как и роса, нежна. Чистый ручеёк и клевера некта-а-ар. Мы все родом из детства, И вернуться в детство — дар. Одна-а-ажды ты найдёшь Вдруг у себя билет, Который хоть на миг тебя вернёт в тот город. Ты не забудешь, нет, Меня с собой возьмёшь. Поедем, отдохнём. Какой-то весь на взводе… Чистый ручеёк, щадящий солнца жа-а-ар, А капель, как и роса, нежна. Чистый ручеёк и клевера некта-а-ар. Мы все родом из детства, И вернуться в детство — дар. У каждого из нас в душе есть городок, Где у простых людей пока ещё есть лица. Я думаю о нём, не ощущая ног. Немного занемог, не исходив столицу. Чистый ручеёк, щадящий солнца жа-а-ар, А капель, как и роса, нежна. Чистый ручеёк и клевера некта-а-ар. Мы все родом из детства, И вернуться в детство — дар. Чистый ручеёк, щадящий солнца жа-а-ар, А капель, как и роса, нежна. Чистый ручеёк и клевера некта-а-ар. Мы все родом из детства, И вернуться в детство — дар». — «У каждого из нас в душе есть городок…» — повторила Дарья. Мелодия звенела тихонько, как колокольчики на узде удаляющейся лошади. В ней, в той мелодии, журчал ручей и плескались волны чистой речки, раздавались голоса весёлых ребят и скромная радость их родителей, слышались стук мяча об пыль, топот ног по полю и траве. Звуки и голоса становились всё отчётливей, множились, расслаивались на оттенки, как белый свет на радугу, грели сердце, волновали и в то же время успокаивали. Как только кончались строки «Мы все родом из детства, и вернуться в детство — дар», Ситникова вновь проигрывала в голове всю песню; точнее, это песня, имея начало, но не имея конца, сама лилась в её голове. Глеб Талаев пел то, с чем было бы не стыдно даже умереть, но как же хотелось жить благодаря словам его песен! Благодаря «Осень ждёт». Благодаря «Чистому ручейку». Благодаря всем другим его песням. — Мне кажется, если после «Чистого ручейка» ты вспомнишь Варум с её «Городком», то вообще расплачешься. Ты как будто скучаешь по какому-то городу, — предположила Валерия. — Да, скучаю… — По какому? — Не важно. Может, потом скажу. — Хм. Что такого в том, чтобы назвать город, по которому скучаешь? — удивилась подружка. — Ну ладно. Дело твоё. Так-с… Я думаю, пора закругляться. Спасибо, что прошлась со мной. — Да ну пожалуйста. Мы же подруги. Ещё несколько минут непринуждённой, где-то пустой беседы — и девушки отправились домой, готовиться к завтрашнему, как они не в первый раз говорили, «Дню сурка». Дома Дарья была молчалива. Она думала… Что вот вообще сейчас происходит? Как, зачем люди живут? Что сейчас в мире светлого и хорошего? Мир казался чёрной тучей, которую всё время нужно было разгонять, отодвигать, дабы достать солнце, голубое небо и белые облака. Уныние перекрывали разве что советские песни. И снова — Галыгин. В первую очередь Галыгин. Затем Талаев. И все остальные. — Ты какая-то не такая, — сходу заметила Дашина мама. — У тебя всё в порядке, котёнок? — Не такая? — сыграла удивление Дарья. — Да такая же, как всегда. Всё в порядке. — Устала? — Немного. — Папа сегодня супик сварил. Будешь? Отвечая «Да», Дарья захотела плакать. Она так давно — пожизненно — была «котёнком», «зайчиком», «рыбкой», «солнышком» и, хоть этого слова ей и не говорили, цветочком для мамы и папы, скромных, добрых людей — Андрея, врача-отоларинголога в поликлинике, и Катерины, бухгалтера. Ей было хорошо и комфортно, как они, просто честно жить, работать, исправно платить за квартиру, готовить и есть все эти супики, борщики, оладушки, котлетки, салатики, но «комфорт» и «счастье» — это ведь разные слова. Даша чахла дома. Начинала много есть или ела меньше, чем надо. Сидела скучала или занималась всякой ерундой в дни, когда после работы не болели руки и ноги и была возможность какого-никакого выбора. Она видела счастье в приключениях — уйти, уехать, снова уйти, снова уехать, куда-то дальше окраин Москвы, за МКАД, мчаться к лесам Сибири, улететь в какую-нибудь Францию, Италию, Великобританию, Норвегию, можно и в Украину (да… можно и в Украину). Одной. Или с подружкой. Или с парнем. Она мечтала однажды заночевать не дома — не идти в клуб, нет, не проводить ночь с неизвестным, вряд ли хорошим человеком, а просто ночью посидеть с кем-то за столиком, попить кофе или чай, поболтать и, свернувшись калачиком, сладко заснуть. Не дома. Не. Дома! Ей хотелось добиться того, что в семье психологами называется сепарацией. Перестать быть ребёнком. Ради этого она всегда хотела дружить со стервами и «оторвами» модельной внешности. Вопреки стереотипам, среди них нередко встречались чуткие, позитивные люди. Дашу ограждали от этих «оторв»: скорее звали домой и приводили в пример как хороших подруг скромных во всём девочек. Не одно такое ограждение пришлось на возраст, когда человеку требуется набрать — снова говоря языком психологии — побольше соцсвязей, из которых потом вырастут дружба, любовь и просто опыт. Попытки вырваться в другую жизнь оборачивались комом. А после того, как получался «ком», мама Катя напоминала дочери, что лучше пока не печь дальше «блины» — и следовал рассказ «А ты помнишь, как было тогда?» — Вкусно. Спасибо, папа, — сказала Даша о супе. — На здоровье, — папа, сидящий на фоне аквамариновых обоев, отломил себе корочку хлеба. Предложил Даше. Она молчаливо отказалась. — Что с тобой? Ты какая-то не такая. Теперь Дарья усмехнулась и пошутила: — Вы с мамой сговорились сегодня что ли? Она так же сказала. В чём я не такая? Волосы что ли другие? — Она, как щипцами, обхватила двумя пальцами и натянула локон волос. — Рыжий слезает уже, краситься пора. Валерку попрошу меня покрасить. — У тебя взгляд другой. — Пап, ты выставил указательный палец, как Т-1000, жидкий терминатор, — засмеялась с фырчанием, как бы внутрь себя Дарья. Папа неловко улыбнулся, но уверенно сказал: — Другой, другой. Кивнул в подтверждение своих слов. — Может быть, — сдалась Дарья. Она лукавила, зная, но, наверное, не полностью понимая своё состояние. — Но имейте в виду, что ничего плохого не случилось! Если откинуть мрачные мысли, в какую пропасть летит современный мир, произошло только хорошее. Однажды в две тысячи пятом. Однажды в две тысячи шестом. Год назад. И вот сейчас, день назад. Два из четырёх, а если судить косвенно, то и все четыре события были связаны с Алексеем Галыгиным… Как ни крути, о чём ещё ни думай, а мысли всё возвращались к нему — к тому седовласому, скорбящему мужчине, похожему не на сломленного жизнью старика, а на сильного духом человека, оказавшегося рядом; к блондину из «Добрых друзей», который, несмотря на то, что и так всегда был для Дарьи особенным из всех советских исполнителей, год назад перестал быть просто певцом, просто блондином, просто участником известной поп-металл группы. Он настолько много значил для Дарьи, что она никому не открывала своих чувств и даже для себя не до конца их озвучивала: будто бы тогда, с последним из слов признания, они могли испариться и больше никогда не наполнить её сердце. Больше всего на свете — из того, в чём Дарья признаться могла — ей хотелось ещё раз ощутить тепло на своих ладонях: от такой мелочи, как «alexey.galigin понравился ваш комментарий» и «alexey.galigin упомянул (-а) вас в комментарии» в Инстаграме. Она для себя и для всех остальных старательно делала вид, что певец остаётся для неё просто певцом, будто бы год назад с ней ничего не произошло, а вчера её не было рядом с ним в белом «КИА Рио». Она тщательно убеждала себя, что встреча была случайностью, просто довольно приятной случайностью, ведь не каждый день встречаешь кумира. Слушая Галыгина, Ситникова следовала рекомендациям Ютуба, выбирая не только его, но и других исполнителей, смазывая свои явно сильные чувства, приравнивая их к обычному интересу. Ничего. Не. Произошло. Всё! «Увидела кумира вживую — молодец. Живи себе дальше, — цинично болтало подсознание. — Послушай, например, «Тайну». Чем тебе не люб, не мил Максим Леонов?» «И люб, и мил» — в ответ сухо, совсем не так, как о Галыгине, подумала Дарья о Леонове. Представив абстрактную, обрастающую подробностями картину ночного моря, она в какой-то из сотых раз за жизнь припала к творчеству известного квартета «Тайна» и баритону главного вокалиста. «Тень стала неспеша чуть длинней. Фонарь осветил ко мне твой путь. Лишь миновал скамью и ступень, Но я мо-о-ог бы Эверест свернуть. Тёплый вечер Жаждет встречи. А маяк пылает вечно. Твой Сердца огонь Не для него, ты знай. Тёплой ночью Сладок очень Сон с тобой. Я знаю точно. Мой Сердца огонь Лишь для тебя, ты знай. Море заплескалось в ожиданьи луны. Вот и всё. Луна повисла. Средь белёсой стены, Как огонь, сияет всё соперник-маяк. Я шепчу: напрасно они манят тебя, лишь тебя, лишь тебя-а-а… Блик лунный на руке — ну и что? Пускай будет хоть Венеры след. Я помню нежный взгляд и лицо, Когда ты сказала «Да» в ответ. Тёплый вечер Жаждет встречи. А маяк пылает вечно. Твой Сердца огонь Не для него, ты знай. Тёплой ночью Сладок очень Сон с тобой. Я знаю точно. Мой Сердца огонь Лишь для тебя, ты знай. Ты спишь. А за окном стих бульвар. Силюсь, смотря, где же горизонт. Есть море у любви. Есть причал. А днём со-о-олнцем заливает порт. Тёплый вечер Жаждет встречи. А маяк пылает вечно. Твой Сердца огонь Не для него, ты знай. Тёплой ночью Сладок очень Сон с тобой. Я знаю точно. Мой Сердца огонь Лишь для тебя, ты знай». Спокойная, нежная мелодия в сочетании со смысловым, как у всех советских песен, текстом позволяли отчётливо увидеть образ влюблённого лирического героя, который сделал предложение своей девушке. Легко и приятно представляла Даша метафоричные образы фонаря — доброго друга, огня маяка — обманчивого света соперника-ловеласа, Луны и Венеры — образов чуть более сложных, чем просто подруг лирической героини. На каждый образ ложились воспоминания детства о вечернем и позднем вечернем пейзаже. Всего этого стало так много, что Дашу одолел сон. Она, зевая, не легла, а упала на кровать. Последним из образом, возникшим перед глазами прежде сна, был не вечер, не ночь, не маяк, не морской порт, а таинственно сочетающийся лик в одночасье очень юного Лёши и седовласого Алексея Сергеевича. Он, выдуманный, улыбнулся Даше, и, должно быть, именно эта улыбка окончательно повлияла на желание девушки ещё раз увидеться с реальным Алексеем Галыгиным.