Счастье вы моё!

Надо же, осень две тысячи девятнадцатого года почти ничем не отличалась от осени тысяча девятьсот девяносто пятого. Белое солнце. Тусклый свет. Сырость. Дожди. Лысые, мокрые деревья. Всё то же самое. Даже белая гардина, кое-как прикрывающая уныние за окном, в то же время зовущая лицезреть серый пейзаж, – и та будто не новая, а купленная с четверть века назад. Не как в Москве, до небес, но всё же выросли там и тут высотки. Блок, ещё один блок, ещё – и вот готово жильё для очередных богачей. А пяти-, девятиэтажные дома простых людей никто не трогал. Затягивается внутри них временная петля, продолжаются от подвалов до чердаков «лихие девяностые», настаёт упаднический девяносто первый год, доходит он до девяносто девятого – и обрывается шкала времени, нет дороги к двухтысячным, самому светлому, доброму, мудрому, бесконфликтному времени, знакомому современным, постсоветским поколениям. Всё возвращается назад и десятый раз идёт по выверенному сценарию. Снова выкручивают лампочки, но и без стараний воровитых жильцов свет посветит, посветит да погаснет. На нижних этажах хватает отребья: пьяниц, бывает, и наркоманов. На верхних – подтекают крыши. В каждом подъезде есть какой-то «Настоящий Мужчина», ставящий жену на место посредством крика, мата, кулаков, пощёчин, калечащий жизнь их ребёнку. Хотя бы на одном из этажей живёт бабушка, покинутая молодыми родственниками, имеющая пропитание с неравнодушных одногодок и редких, готовых работать за полцены, сиделок; а пенсия... что пенсия? Здесь несёт всеми ароматами «лихих девяностых» – от разлитого пива до пальбы... таки пальбы, а не костра, как бы отчаянно ни пытался человек отрицать преступления, происходящие под его носом. А весь ужас постигает того человека, который помнит девяностые, хорошо помнит, а не знает понаслышке, что «Киндер» в Независимой Украине стоил одну гривну. Того, кто сравнивает «лихие девяностые» с нынешним временем и делает вывод, что никакой временной петли нет. Нет. Не то сейчас время. С оглядкой на «лихие» годы можно понять, что они были по-своему светлыми: в них жили, ладно, пускай больше выживали, но всё-таки жили тоже советские люди, у которых украли страну, но не у всех смогли украсть доброту, честь и совесть. Эти люди продолжали писать хорошие книги и исполнять хорошую музыку, снимать хорошие телепрограммы, в том числе для детей, взять хотя бы «Зов джунглей», не переставали заботиться о семьях, не только своих, и ходить друг к другу в гости, фотографируясь на фоне настенных ковров. И, пожалуй, можно смело заявить, что эти люди были счастливы, кусая бутерброды с сахаром и маслом, пытаясь поймать что-то по жёлтому от времени радио, читая газеты, в которых старший член семьи успел разгадать кроссворд, запамятав пару слов, оставив белыми (под тусклым светом лампы и синим светом телевизора – иссиня-серыми) несколько клеток. Эти люди держались вместе. Вместе! Была у них какая-то сила, позволяющая если не противостоять преступным элементам, то вытерпеть всех этих бандитов, проституток, разъевшиеся морды высокопоставленных хмырей – как сейчас слитно пишут, «вотэтовотвсё». А там дальше оживиться, воспрянуть, построить свою светлую жизнь. А ещё... Ещё только-только начали привыкать к злодействам, которых раньше было мало или которые замалчивались, пока государство обращало внимание людей на прекрасное далёко. Уже пошло привыкание, но ещё остались непринятие, отчуждение новостей об изнасилованиях, об убийствах, о грабежах и разбоях, о поджогах и т.д., ещё отражалось в душах и на лицах изумление: этого не должно быть, этого не может быть, ещё недавно такого не было. Потому что только вчера были времена, позволяющие увидеть контраст. Ко всему прочему стоит добавить высказывание одного неизвестного человека из интернета – он что ли комментировал в группе «ВК» фильм «Ворошиловский стрелок», а может, и нет, не столь важно: «Девяностые были единственным временем, когда можно было критиковать власть». А добавить к добавленному можно то, что критиковать можно было не только власть, а всё, портящее жизнь нормальному человеку, и находились те, кто мог разделить твою боль, твою жажду справедливости, кто начал бы с тобой действовать. Нынешние годы – то, от чего и бросает в ужас, – если сравнивать с «лихими девяностыми», хуже, чем «лихие». Да, мы не стоим в очередях за тем, чего могут и не завести. Но не всё полезно, а если почитать состав, то многое даже вредно среди изобилия доступных продуктов. Да, мы зарабатываем хорошие деньги, за которые, по нашим подсчётам, через пару лет можно было бы и автомобиль купить, и вроде как официально ни у кого не должно быть трудностей с покупками авто, квартиры, загородного дома, просто хорошей одежды на всех членов семьи, с отдыхом в Турциях/ Египтах. Но мы не замечаем, что наши вынужденные, первостепенные траты, наши чеки, счета, какие-то хитрые, навязчивые акции, лезущие от телефонных операторов, ухватив твои деньги, как щипцами, вытаскивают их почти все из твоего кошелька. В «лихие» годы бедный человек хотя бы чувствовал, что он бедный, и это возьми да отрезви иного бедняка, ведь невозможно жить, чувствуя себя унылым, полубомжом, незаслуженно обиженным. Сейчас человек много работает, много получает и так же много тратит и остаётся тем же бедняком, только вымотанным работой и убеждённым в том, что богат. Обманчиво привлекательно число «двадцать тысяч», указанное в вакансии. И много таких минусов, которые можно взять и выписать отдельно, дабы не портить художественное произведение, потому что с ними получится уже не художественное произведение, а сухая статья. Всё так же, если не больше насилуют, грабят, убивают, обманывают. Только теперь мы к этому всему привыкшие. А чтобы вышел резонанс, чтобы народ встрепенулся, единодушно, сплочённо восстал, ответил не терпением, а справедливой ненавистью, нужно что-то из ряда вон выходящее – расстрелы в школах, наезды на улицах, чтобы была трагедия со смертельным исходом. Чтоб не один человек погиб, а сразу пять или десять. Тогда только происходит что-то непривычное для людей десятых годов нового века. Хотя недолго досуществовать до тех времён, когда даже такие события не будут «новинкой». И тут оказывается, что мы живём не только в «лихих девяностых», но и в самом настоящем Средневековье. Есть люди (интернет развязал им языки и позволил нести ересь быстро набирающими пальцами), на полном серьёзе желающие вернуть Средневековье, то есть запихнуть средневековый ад в наши дни, чтобы направить свой превратный, злой ум на вред другим людям. Кого они ненавидят больше всего? «Извращенцев» и «блудников». Потому что не умеют любить, не знают, как проявляется любовь, и даже в милом, но, например, досвадебном поцелуе, на минуточку, между парнем и девушкой, всё как положено, им видится зло, за которое нужно жечь на кострах. Что уж говорить о каких-то «неправильных» отношениях. Вот когда мажорка в самом центре любимого Дашиного города насмерть сбила пятерых людей, а один из травмированных позже скончался в больнице, блюстители морали увидели на записях с камер наблюдения, как чудом спаслись от удара две девушки. Одна обняла, отводя в сторону, другую... и понеслось: мол, это боженька хотел убить «этих», из-за них – да, из-за лесбиянок, а не из-за той, которая была за рулём – пострадали невинные люди, а содомиты целёхоньки! Впрочем, не все посчитали умерших в тот день невинными. Одна из погибших женщин преподавала английский и ещё какие-то иностранные языки. Сколько же грязи полилось на неё, погибшую, вместо слов сочувствия её семье! Смысл ругани сводился к тому, что незачем учить нас, высоко духовных, «западенщине», мы тут как-то с нашими языками проживём, владея ими, правда, с ошибками первоклассника, но проживём. В общем-то, мечтающие о Средневековье цепляются не только к «неправильным» отношениям, а ко всему на свете. Что только на руку тем, кто посеял в них плоды ненависти, успешно скрыв свои преступления, сеть преступлений, бизнес. И мало в смеси «лихих девяностых» и Средневековья спокойствия. Мало единства. Все живут как-то сами по себе. С одной стороны – утешая своё «Я», раскрываясь как личность, имея право избегать надоедливых родственников и вообще формально делая что хочешь. С другой стороны – переживая проблемы своего времени в одиночку, если и собираясь, то виртуально, больше в группах соцсетей. Две тысячи девятнадцатый год, как и все прочие годы, был годом борьбы, годом выживания. Мысли обо всём этом посетили Тамару Пушкарёву – прямо как по протоколу – в субботу тридцатого ноября, часа в три дня. Ещё было не поздно позвонить кому-нибудь, позвать кого-то в гости в такой особенный день, но звонить было некому, звать некого. – Маме и папе, – сказала Тамара, с болью вспоминая их лица. Голос её звучал не уродливо и не жеманно. Чем больше и дольше она находилась в Химках, в квартире детства, тем ей становилось больнее и хуже. Концерты Димы, дом Димы, сам Дима был единственным спасением и любовью всей Тамариной жизни. Ей бы взять и сорваться к нему! Не сидеть на месте! Но Тамара не могла вернуться к любимому, потому что совсем недавно уже была у него, и её с позором прогнали, снова напомнив то, что она и так понимала: нельзя быть навязчивой. – Ох! – вздохнула Тамара. Перед глазами стояли лица Светланочки и Оленьки, которых Тамара любила как своих дочерей, потому что они были дочерьми её любимого человека. И она ни за что не отступится от своего! Не забудет, не предаст свою любовь! Пусть её судят! Пусть судят Маленковы. Пусть судят их соседи. Только этот идиот Матецкий пусть и близко не подходит. Небось, он в своей жизни уже понапихивал нормальных людей по психушкам. Хватит! Тамара, расхаживая по маленькой комнатке с советской мебелью – с деревянными жёлтыми шкафами, со знакомым всем «новогодним» коричневым столом, – рассудила, что она нормальна. То есть понимала, что у неё есть отклонения от нормы общества – того самого, которое гнобит, избивает и убивает за любую несхожесть с большинством. Она понимала, что не соблюдает негласные законы, действующие в отношениях. Но разве плохо поступать не так, как все, выделяться, если то, что ты чувствуешь – это бесконечное тепло и преданность? Разве плохо жаждать всеми силами быть поближе к своей любви, удерживать её, в то время как другие сдаются? Нет! Она никогда не сдастся! Никогда! – Димочка лучший, – сказала Тамара единственной, но ярко горящей лампе. – Другого такого на свете нет. Скачущие Тамарины мысли вернулись к «лихим девяностым». Но в первую очередь не к тому, что в них было хорошего или плохого, а к маме и папе, к ней самой. Да, осень две тысячи девятнадцатого года почти ничем не отличалась от осени тысяча девятьсот девяносто пятого. Только вот годы ушли. Ты ещё молодая и уже старая. У тебя есть любимый человек и в то же время его нет. Ты горячо любишь, но не любима. Твои родители до сих пор живы, но их у тебя и нет, и ты сама в этом виновата.

***

– Марфа! Тамара больше не спала, но не решалась открыть глаза. Она боялась, что этот голос принадлежал одному из человечков, сложенных из геометрических фигур; такие ей сегодня приснились. Открой глаза – и голос исчезнет. – Марфа! Нет, не исчез! Тамара открыла глаза и села на кровати, прислушалась. Папа на самом деле вернулся. Он позвал маму, она ему ответила, и вскоре кухня наполнилась их радостными голосами, а кроме того – свистом чайника, шипением котлет на сковороде, «плюхами» картошки и морковки, которую мама чистила к супу. Тамара вскочила с кровати, кое-как заправила постель и, быстро посетив туалет, кинулась на кухню. – Папа! – воскликнула она и повисла на его шее, когда он наклонился к ней. Жаль, когда тебе одиннадцать... ой, уже ж двенадцать лет, ты не можешь повиснуть на папиной шее, как обезьянка, и не можешь обхватить его спину ногами. – До-о-очечка моя, – протянул папа. Его звали Константин. Константин Джангусович. Он имел грузинские корни, выраженный, но не слишком большой нос без горбинки, жёсткие чёрные волосы; что-то в его внешности было и такое, что иной человек узревал в нём не полугрузина, а турка. Константин не пылал грузинским жаром – ни тем, с которым отплясывают на свадьбах, ни тем, с которым произносят тосты, ни тем, которым окликают «красывых дэвушек». Тихий, сосредоточенный на чём-то своём, внутри души, быть может, продолжающий смотреть прямо на дорогу даже во время нахождения с семьёй, Константин работал дальнобойщиком и появлялся, как и исчезал бог знает когда: всегда в разное, непредсказуемое время. Жена Марфа, женщина не столько красивая, сколько харизматичная, исполнительница вторых ролей в одном мелком театре города Химки, кое-как привыкла к отъездам мужа и почти не плакала, если он вдруг исчезал больше, чем на месяц. И такое случалось, что же тут!.. А вот Тамара – ни в какую. Отчего-то, когда папа уезжал, ей казалось, что он расстаётся с ней навсегда, что не думает о ней, не вспоминает, хотя понимала, что просто накручивает себя; но стойкая мысль о плохом не покидала девочку, словно к ней присосалась и нашёптывала своё какая-то демоническая зараза. Стоило папе уехать – Тамара начинала плакать, порой навзрыд. Ей снились страшные сны: про ожившие злые грузовики (вроде тех, которые значительно позже она увидит в кинговских «Максимальном ускорении» и «Зоне 51»); про папу, лежащего навзничь в крови, как его переезжают грузовики и легковушки, и самое страшное – не хруст костей, а то, что на папу не обращают внимания; про девиц, которые увлекают папу за собой в злачные, тёмные места; про то, как папа отказывается от Тамары из-за того, что она ненормальна, а ему нужна нормальная дочь. – Что с тобой? – не раз спрашивала мама и успокаивала Тамару. Марфа боялась вести дочь к специалисту: вдруг этот поход только больше травмирует Томочку, а сны... сны ведь могут пройти, да? И они действительно прошли. Затаились. Остались в душе, но как будто попрятались по её углам. Тамара перестала видеть жуткие сны и почти перестала плакать. Но, увлёкшись «Сиянием» и сольными работами его участниц, Тамара нашла для себя жалостливую, мерную мелодию Татьяны Оверченко, песню, рисующую образ её отца – «Дальний путь»: «Он вновь покинул свой дом, И сверкает под колёсами лу-унный путь. Ему ком в горле знаком, Только он не позволяет себе-е всплакнуть. А фотография жены и детей Лелеет душу, греет се-ердце. В какой же сто-ороне, в каком краю спешит В ночи уставший водитель? В его доро-оге – труд, в его дороге – жизнь, Но он вернётся, дождитесь. Он – гость чужих городов, Что мерцают фонарями вдоль и-х дорог. Всегда он ехать готов, Пойдёт ли дождь иль приго-онет смог. Лишь семафора отдалённый сигнал На три минутки остано-овит. В какой же сто-ороне, в каком краю спешит В ночи уставший водитель? В его доро-оге – труд, в его дороге – жизнь, Но он вернётся, дождитесь. В какой же сто-ороне, в каком краю спешит В ночи уставший водитель? В его доро-оге – труд, в его дороге – жизнь, Но он вернётся, дождитесь. А фотография жены и детей Лелеет душу, греет се-ердце. В какой же сто-ороне, в каком краю спешит В ночи уставший водитель? В его доро-оге – труд, в его дороге – жизнь, Но он вернётся, дождитесь. В какой же сто-ороне, в каком краю спешит В ночи уставший водитель? В его доро-оге – труд, в его дороге – жизнь, Но он вернётся, дождитесь». – Тома, может, ты не будешь слушать такую грустную песню? – спросила однажды Марфа, наблюдая, как слезинки в глазах лежащей на кровати Тамары не скатываются по щекам, а наполняют склеры, будто дожди – озёра. – Она мне нравится, – объяснила Тамара. Хотя песня заканчивалась, в мыслях повтором пронеслись её первые строки: «Ему ком в горле знаком, только он не позволяет себе всплакнуть». Марфа понимающе улыбнулась: – Да. Оверченко – талантище! А что ещё говорила мама? Тамара ужаснулась, понимая, что забыла, что ещё говорила мама о ней, Тамаре, о Татьяне Оверченко и её полных грусти и мудрости глазах, говорила ли о «Сиянии», касались ли они темы папиных отъездов. С ней происходило что-то вроде «детской амнезии», когда ребёнок за ненадобностью для взрослой жизни забывает события, происходившие в его два, три, четыре года, хотя самые яркие события помнит. Только вот Тамара забывала то, что дети помнят вполне себе хорошо – свои десять, одиннадцать, двенадцать лет. – Травмы вытесняют драгоценные воспоминания, – сказала Тамара в пустоту. И испугалась оттого, что её голос не был услышан. Поэтому «Вот, я всё понимаю. Я сама себе психолог. Никакая Вера Галыгина мне не нужна, она всё равно меня не поймёт, никто меня не поймёт» Тамара произнесла мысленно. У неё и кошки-то не было. Кошку не обязательно выгуливать, но её надо кормить. А кто будет её кормить в то время, когда хозяйка то работает, то мотается из Химки в Москву, то останавливается в Москве и всё пытается подобраться к любимому певцу, к любимому человеку, ощущая горесть безответных чувств и тут же – счастье безвозмездной, животрепещущей любви, красной линией проходящей через всю жизнь?.. «Нет у меня кошки» – взгрустнула Тамара, едва ли не впервые оборвав мечтания о Диме. Возле неё, видите ли, не было даже человека, который бы со злорадным, деланным сочувствием отпускал шутки про сорок кошек. Тамара набралась смелости и, думая что-то изменить, пошла в ванную. Пять минут женщина смотрела в зеркало на физиономию, из которой вроде бы старалась делать яркое, необыкновенное, красивое лицо, но что-то не получалось; а получалось ли когда-то? Потом она резко открыла краны, и вода полилась в умывальник шипящим водопадом. Под «водопадом», не имея кремов и душистого, нежного мыла, пользуясь хозяйственным мылом, Тамара смыла дикий «мэйк-ап»: густо нанесённые зелёные и чёрные тени, тушь, красную помаду, жёлтые, как от карнавального костюма, блёстки под глазами и на подбородке. Те же блёстки были на шее и на груди, по форме напоминающей грудь бабушки, а не женщины. – Тьфу! – Тамара думала, что плюнет прямо на зеркало, но не плюнула, а только тьфукнула. Смыв «боевой раскрас», не понимая, что делать с собой такой, со своей желтоватой, обвисшей, старой, как для тридцатипятилетней женщины, кожей, Тамара залезла в душ. Она привела в порядок всё тело, а после душа надела серые адидасовские брюки, бежевый лифчик и белую футболку. Она лишилась яркости, эпатажа, но яркость и эпатаж что-то не приносили ей счастья, наоборот, они отдаляли её от Димы – от самого близкого на свете человека. Тамара скривилась и пустила беззвучные слёзы. Да, Дима Маленков был для неё самым близким на свете человеком, даже если отбросить любовные чувства, отношение к нему как к мужчине. Его семья («Настоящая семья, а не ты, Томочка, провозгласившая себя его женой») не раз культурно посылала Тамару, дочери говорили не навязываться, сам Дима безумно уставал и непонятно как терпел приставания, без которых у Тамары не получалось его любить. Не было такого дня, в который Дима встретил бы Тамару с распростёртыми объятиями (хотя автограф дал, это было). Зато он никогда не говорил: «Ты знаешь, мне так хочется от тебя уехать», «Ты мне никто, если не изменишься», «Забирай квартиру, но с такой больной головой жить ты в ней будешь одна». ОН такого не говорил и не сказал бы никогда! Все эти фразы Тамара услышала от Константина и Марфы; ей было не так больно назвать их по именам, отгораживаясь, делая вид, что и они для неё чужие. Ведь не может, не может родитель сказать: «Ты мне никто», «Ты мне не дочь». Слёзы душили Тамару. Она уже взяла подвернувшийся под руку рулон туалетной бумаги, нашла взамен ему влажные салфетки и промакивала глаза, сморкалась, а всё, что когда-то наговорили ей родители, прорвало, как канализационную трубу, и она была не в силах остановить потоки грязи, заполняющие её голову, оседающие в голове и в душе болотами. – Все девочки как девочки. Замужем. Ищут женихов. Нет, тебе понадобилось звезду с неба сорвать – Папа синхронно поднял руки с растопыренными пальцами и медленно их опустил. – Когда ты включишь мозги?! – Снова папа. – Я тебя в дурдом сдам! Я тебе говорю: до дурки доиграешься. – Опять папа. Он говорил с интонацией Матецкого, а решимости в нём было, пожалуй, ещё больше. Отец Тамары исчез. Не так, как «лётчик», «полярник», «капитан дальнего плавания», о чьих профессиях иная мать врёт любопытствующему дитя. Он, как надобно настоящему мужчине, женился по любви, после свадьбы любил и жену, и ребёнка, но дважды предал их. Ладно, предал меня, считала Тамара, ладно, я же ненормальная, любовь к знаменитости ненормальна, «даже в Библии, дура, написано: не сотвори себе кумира», я неидеальная дочь, не оправдавшая твоих ожиданий, хотя я ни разу, дорогой папа, не высказалась о том, сколько боли мне принесли твои исчезновения, я бы никогда не сказала, что ты не оправдал моих ожиданий, потому что я понимала, насколько важна, в чём-то похвальна работа дальнобойщика... Мысли спутались. Слишком много Тамара хотела сказать отцу, и далеко не всё сказанное было бы плохим, но за одно она его судила, не находя желания простить, одного не понимала. – Зачем ты предал маму? – Уже не боясь спросила Тамара у пустоты. – Она же не влюбилась ни в какого кумира. Не сбегала от тебя за ним в чужие города. Скажи, зачем, почему? – Тамара горько усмехнулась, и в этом не было метафоры: на губах, во рту правда ощущались горечь и кислота. – Проблемы с безумной дочкой могли бы сплотить, а не разлучить родителей. Разве нет, папа? Папа, конечно, не мог ответить. У него вроде бы была новая семья, но точно Тамара не знала. Константин Джангусович полностью оборвал с ней контакты семь лет назад. С мамой Тамара имела формальное право общаться. Но Марфа краснела от образа мышления, от поступков дочери. Было: Марфе понадобились деньги на операцию на ноге, она их не клячила, хотя намекнула, что работающая Тамара могла бы помочь. Вместо этого Тамара поехала в Питер на «Легендарные песни Дмитрия Маленкова». Позже она помогла маме, но только потому что ей повезло быстро найти новые деньги. А если бы не повезло? Ещё было: Марфа пригласила на Новый год гостей, а прежде, чем позвать их, сказала, что будет рада видеть Томочку. «Томочка» пришла в жёлтых, вжимающихся в тело, лосинах, в полупрозрачном топе, открывающем не только пузо, но и лифчик, накрасилась так, что театральному Деду Морозу с его гримом не снилось, к тому же, несла за столом какой-то бред. Не первый и не последний раз Тамара рассказывала маме, маминым гостям, маминым знакомым, что она любит Дмитрия Маленкова, что она его жена. Больше всего Марфа краснела, когда дочь – бывало, бывало такое – делилась сюжетами эротических снов и улыбалась крупными жёлтыми зубами: «Ну... Я же женщина любящая, страстная. Дима – красивый, мужественный. Вот мне и снится такое. Я же не выкину слов из песни». У Марфы было по-настоящему много проблем из-за собственной дочери. От Марфы шарахались, как от прокажённой. Люди, которые ранее относились к ней достаточно хорошо, начинали крутить пальцем у виска, подозревать в Тамаре наследственную психическую болезнь, то есть видеть больной, по крайней мере носителем, источником заразы Марфу. Маленький театр, в котором так долго проработала, с которым так сроднилась женщина, выкинул её, и Марфа, избежав участи работать на заводе, нашла себя в швейном ателье. Знакомые и друзья, друзья и знакомые – все они отворачивались от неё, забывали о ней, переставали звонить и даже заносили её номер в чёрный список. – Если бы ты вела себя по-другому, моя жизнь сложилась бы иначе, – простонала мама. Она сдержалась, чтобы не сказать «моя жизнь не была бы адом». – Я не запрещаю тебе приезжать ко мне, звонить мне, но, – она положила руку на сердце, – я не знаю, как общаться с тобой. Я не знаю. Это «Я не знаю», по сути, разлучило мать и дочь. Тамара, по привычке коснувшись лица, всё ещё будто надушенного, разрисованного косметикой, решила позвонить маме. Но тяжёлый, казалось, замедленный, хотя на самом деле учащённый ритм сердца не дал ей набрать больше двух цифр. «+78...» Начало любого российского номера. Тамара словно сбрасывала с себя ответственность за звонок конкретному человеку и неизвестно для кого делала вид, что этот звонок ей не так уж и важен. Она где-то слышала, что если человек не может чего-то добиться, мозг начинает убеждать человека, что ему это и не нужно. Тамара знала, что не добьётся хорошего расположения мамы, а значит, убеждал её мозг, и делать что-то бессмысленно. Кое-чем другим Тамара, однако, занялась. Для начала она включила свет, только сейчас заметив, какая темень сгустилась над городом Химки. Темноту наполнил туман. Сквозь серость и черноту, даже через закрытое окно отдающую ледяным холодом, как в фильме ужасов, прошли две ведьмы: одна в чёрной матовой мантии и с красными волосами, другая – в чёрной атласной мантии, переливающейся в свете фонарей, с зелёным париком. За ведьмами прошёл дохловатого вида («Замороченный студент») скелет с пластмассовой тыквой на голове. Это не была галлюцинация. Это был косплей. Очевидно, от трёх друзей, которым не хватило Хэллоуина месяц назад. Тамаре Хэллоуин, в принципе, нравился. Она любила это «поклонение нечисти» как бы в противовес папиным религиозным убеждениям. Заповедь «Не сотвори себе кумира» в своё время волновала, злила, не отпускала Тамару; она «поступала мерзко пред очами Господа» и как там ещё говорил папа, но она влюбилась в Диму и ничего не могла с собой поделать. Мистическое мини-шествие отдалилось. Остался туман. «Тает в дымке город Химки» – так пела «Дюна». Красивая песня... Она была написана чуть позже событий, о которых подробно вспоминала Тамара в день своего дня рождения. Тамара, миновав полку с ненадутыми розовыми и золотыми шарами, запасными, теми, которые могли бы вместе со своими «братьями» взмыть в воздух между домами Маленковых и Матецких, а сейчас тупо уставились на неё скукоженными буквами уменьшительно-ласкательных вариантов имени Дмитрий, нашла «ту самую коробку». Кстати, не запыленную, без разводов, без старых кошачьих меток, потому что да, у Тамары не было даже кошки, приглядную. В «той самой коробке» были: «Технология» с Леонидом Величковским; «Сябры»; «Славны юнцы»; «Добрые друзья» и Алексей Галыгин, Александр Будницкий, Александр Бирюков, Людмила Бирюкова, Егор Эйрластов, Вячеслав Добродеев, Александр Добродеев; Дмитрий Маленков, конечно же; «Гимназия»; Глеб Талаев; «Жизнь как кино» и Виктор Цимбал, самый чёрный одеждой и волосами, самый светлый душой и сердцем певец; «Комбинация» и Татьяна Иванова; «Сияние» и Татьяна Оверченко, Наталья Гулина, Наталья Ветринская, Ирина Щедрина; «В сети» и «Электропарни» Виктора Щедрина; ух ты, и Филипп Киркоров с Машей Распутиной; Вадим Казаченко; Лариса Долина; Алла Пугачёва; Татьяна Буланова; «Дюна», не без Натальи Сенчуковой; ещё некоторые коллективы и сольные певцы, в том числе из бывших вокалистов ансамблей. Мешались, но не в хаотичном порядке, а в этаком уютном стиле пластинки, CD-диски, открытки, плакаты, фотографии. Фотографии – не только знаменитостей. Здесь было много чего, и в первую очередь здесь была память о детстве и юношестве. Перекладывая пластинки, Тамара попала на «Нажми на кнопку» «Технологии». Так она и поступила. Сходила на кухню, сделала бутерброд с маслом и сахаром, вернулась и нажала на кнопку, отправившись в прошлом на машине времени, встроенной в каждого из нас.