Счастье вы моё!

Может, Тамара так и не влюбилась в Артёма. Может, её ревность была только дружеской? Так девочка утешала себя какое-то время и вроде бы смогла побороть чувства к мальчику из компании. Однажды в девяносто девятом году, перебирая «ту самую коробку», она нашла «Сияние» и Наталью Гулину, самую роскошную женщину группы, столь же голосистую, как Марго. – «Славный рыцарь», – прочитала Тамара на пластинке. – Хочешь послушать? – спросил вошедший в комнату папа. Он выглядел таким, каким его больше всего хотелось запомнить дочери – трезвым, без мистической, удручающей ауры «надуманных в древности правил», излучающим любовь к ней. Но вскоре папа перестал быть таким и просто играл роль честного семьянина. – Я хочу послушать эту песню вместе с тобой. – Ага. Хорошо. – Прости, что мы когда-то были строги с тобой, – сказал папа. Он тихо добавил: – Что с тобой стало... – И снова обычным голосом: – Ты была активней, веселей, счастливей. Ты часто грустишь. – Да так, – ответила Тамара не о чём. Она была девушкой на выданье. В её внешности отчётливо виделась грузинская, и по жилам текла ещё и славянская кровь. Волосы – до талии. Шикарные, волнистые, благородных тёмных оттенков. Глаза могли бы зорко смотреть на мир, но в их тёмной бездне мелькали тени печали. Ей было шестнадцать лет. Возраст – как рыцарь. Славный! – Как Аня? – спросил папа. – Да так, – вновь ответила Тамара. – Больше ничего не ломала за всё это время. – Ну и слава богу. – Артём встречается с девушкой. Константин кашлянул в кулак, сел поближе к дочери. – Тебе больно от этого? – спросил папа. – Он тебе нравится? – Нет. – Пауза. – Нет. Константин присмотрелся к лицу дочери, прислушался к её сердцу, как учил его один святой отец. По мнению отца, Тамара лгага себе, но самую малость. Тамара смотрела на величественную, облачённую в чёрный рокерский наряд, фигуру Гулиной; на её белую чёлку и белый конский хвост, с примесями желтоватых и коричневатых оттенков; далеко поставленные глаза; большие губы и яркие румяна на скулах, возможно, желая понять, отчего эта гордая женщина поёт «оду» живущим в давности мужикам, которые, как известно из истории, а не из сказок, не мылись по полгода, делали свои дела прямо в латы, были грубы и даже более, чем грубы с женщинами («Хорошо, если Тома никогда не читала подробностей»). Гулина, как всякая романтичная особа, избегала образа настоящего рыцаря и пела о рыцаре, как о прекрасном принце, вместе с тем жалуясь на нынешних мужиков. Константин хмыкнул. «Ну да, ну да, красотка. Ты развесила в ушах серьги, похожие на трёхъярусные люстры, нарумянилась, верно, и надушилась, и считаешь, что все тебе рыцарями должны быть. Щас». Негативные мысли Константин держал при себе. Больше всего он боялся признаться Тамаре, что дурно отзывается об одной из её любимых певиц, потому что охладел к маме. А такси заказывали такие красотки! Кудрявые, с хорошей укладкой, с блестящими выпрямленными волосами. Блондинки, шатенки, брюнетки, рыжие – палитра на выбор. Не беда, что иногда попадались белобрысые девицы с выжжеными волосами и «мороженки» – отмороженные бабы, припудривающие прыщи так, что становится похоже на глазурь мороженого с орехами, и всю дорогу держащие ноги вместе, тревожно оглядывающие салон и вид за окном, боящиеся за свою честь, было бы чего бояться с их-то внешностью. – Давай, заводи! – одобряюще сказал папа. Квартира в Химках превратилась в поле битвы. Рыцари в серебристых латах, с нашитыми красными, синими и ещё какими-то символами, скачущие перед взором Тамары, внимали словам величественной, пришедшей к ним сквозь время женщины – Натальи Гулиной. Гулина несла красоту, ум и мудрые, не пустые желания. Тамара видела, как тряслись Натальины серьги, как сверкали глаза – советской, русской женщины и в то же время как будто индианки, дикой, своенравной, упорной, как руки касались то пианино, то синтезатора, то неведомого причудливого музыкального инструмента. Когда ты не можешь посмотреть фильм, но у тебя есть книга, ты открываешь книгу, погружаешься в её мир – и всё равно смотришь фильм; твоё воображение рисует такое кино, которое не снять режиссёру. С пластинками, с кассетами – то же самое. Когда по твоей «Берёзке» не идёт концерт и ты слушаешь песню не видя артиста, ты как раз и видишь его – в своей голове, своим внутренним взором. Удивительная творческая способность! Тамара с отцом сели на диван. Тамара склонила голову к папиному плечу и заслушалась Натальей: «Давным-давно встречались мне Мужские искренние лица. Ах, есть ли рыцари в стране, Где ныне спутаны столицы? Тут брошен меч, там – след коня. Не ищет ры-царь ли меня? Где ты сейчас, любимый славный рыцарь? Где ты сейчас? Подай мне только знак. Как хорошо, что можем мы влюбиться, Что можем мы друг друга знать. Я так хочу тебя обня-ать, С тобой тревоги все забыть. Дороже всех день ото дня-а. Как хорошо тебя люби-ить! Мне говорят: вас больше нет И легче мамонта найти. Но если твой увижу свет, То я смогу к тебе дойти-и. Тут брошен меч, там – след коня. Не ищет ры-царь ли меня? Где ты сейчас, любимый славный рыцарь? Где ты сейчас? Подай мне только знак. Как хорошо, что можем мы влюбиться, Что можем мы друг друга знать. Я так хочу тебя обня-ать, С тобой тревоги все забыть. Дороже всех день ото дня-а. Как хорошо тебя люби-ить! Где ты сейчас, любимый славный рыцарь? Где ты сейчас? Подай мне только знак. Как хорошо, что можем мы влюбиться, Что можем мы друг друга знать. Я так хочу тебя обня-ать, С тобой тревоги все забыть. Дороже всех день ото дня-а. Как хорошо тебя люби-ить! Где ты сейчас, любимый славный рыцарь? Где ты сейчас? Подай мне только знак. Как хорошо, что можем мы влюбиться, Что можем мы друг друга знать. Я так хочу тебя обня-ать, С тобой тревоги все забыть. Дороже всех день ото дня-а. Как хорошо тебя люби-ить!» – Голосистая! – сказал папа. – Да. – Тамара упёрлась как могла головой в выемку над его ключицей и прикрыла глаза. – Хочешь найти такого же рыцаря? Тамара явственно услышала мысль «Рыцарей не существует». Она не знала, как ответить «Хочу», чтобы папа не рассмеялся и не начал читать чего-то об отношениях из своих святых книжек. – Ну... – Найдёшь. Кто ищет, тот всегда найдёт. В ту самую неделю, когда папа слушал с дочерью «Славного рыцаря», он изменил маме. Тамара узнала об этом по обрывкам разговоров, по тяжёлым папиным шугам, по маминым трясущимся рукам, мешающим ей шить, по прозвучавшему однажды имени другой женщины: мама не опустилась до «козы», ни до ругательств похуже. Мама простила папу. Семья сохранилась. Но на самом деле сохранилась лишь видимость семьи.

***

С той поры отношения между родителями стали холодней. Серый туман застелил путь и к счастью Тамары. В судьбу явились главные виновники её метаморфоз. Взрослая Тамара думала, что вспоминать о них будет долго, но, когда-то забрав месяцы и годы жизни, теперь они – или их призраки – отняли каких-то пять минут. Сначала был Кирилл. Это он начал говорить Тамаре «Ты толстая», «Ты жирная». Он повторял «Ты мне нравишься, а будешь нравиться ещё больше. Тебе надо только похудеть» и «Я хочу тебя мотивировать». Чуждое доныне чувство подчинения, как зубастый дракон, грызло Тамарино самоуважение. Впервые слова чужого человека настолько сильно вели её! Тамара, однако, не похудела, а только стала больше есть, как бы назло человеку, который сказал, что любит, но не оценил её настоящую. Она соприкоснулась с тем самым «миром худых», оговариваясь: «Мир тупых не принимает мир толстых», причём толстым в этом-то мире считался любой человек, не имеющий параметров 90-60-90. Как будто «мир худых» в жизни не видел живого человека! После Кирилла, когда Тамара пошла учиться и зарабатывать первые деньги, был Руслан. Он стал выговаривать про монобровь, после обиды на лице Тамары с насмешкой подмечая: «Тебе ведь никогда не говорили об этом? Почему? Потому что в школу и в твоё училище ходят одни лицемеры. Всё, детка! Совок, где все одинаковые, закончился. Извини, но если ты не эталон, нужно работать над собой». КАК?! Каким образом в судьбе появлялись такие люди, как Кирилл и Руслан? Вдобавок к злословию – не работающие, студенты, сидящие на маминых шеях, хотя, чего греха таить, и Тамара недалеко от них ушла; паразиты, приклеивающиеся к светлым чувствам; «спортсмены», чей «спорт» – собирать девушек, как трофеи, менять их под себя, обращаться с ними, как... как рыцари, те, горе-персонажи реальной истории, жившие не в прекрасной песне Натальи Гулиной. Они раскололи жизнь Тамары на «до» и «после». «До» были Юрка, Аглая, Анечка, Андрюха, Артёмка, была полная и полноценная семья. «До» Тамара была заводилой класса, если не школы, а не «пасла задних». «После», казалось, уже не будет счастья, хотя девушке-то и двадцати не исполнилось. Родительская квартира обросла невидимой плесенью. Всё в ней казалось старым, умершим, какая-то зараза старила, обезображивала Тамару. Всё чаще хотелось надолго вырваться из квартиры, из города, но девушка понимала: даже если она уедет (а она почти решилась на это!), родители останутся здесь, в опасности тоски и отмершей любви. Хотя... Отмершей ли?.. Помнилось, Боярский пел – тихо, так, чтобы весь слух был обращён к песне, чтобы душа замирала и прислушивалась, и не тонула в шумной лжи: «Всё пройдёт: и печаль, и радость. Всё пройдёт: так устроен свет. Всё пройдёт. Только верить надо, что любовь не проходит, нет». Тамара не понимала, как ей поступить с родителями, о чём поговорить, чтобы оживить их любовь друг к другу. Но она поняла, что сама уж точно хозяйка своей судьбе. И, может быть, её счастливая любовь станет примером для родителей. Вот уже несколько лет чувствуя сердцем, но не зная, боясь себе в этом признаться, Тамара сильней всяких Кириллов/ Русланов любила одного единственного человека! Её комнату, серую, мрачную, старую, с фарфоровой куклой, давно переставшей радовать, освещал своей добродушной улыбкой Дмитрий Маленков. Тамара приходила после учёбы, после торговли, после смены – и подолгу рассматривала красивые волосы, глаза, губы человека, который ни разу в жизни не сказал ей дурного слова (пусть даже по той простой причине, что в глаза её не видел), не причинил боль ни ей, ни её маме; прекрасные черты лица того, кто так похож на рыцаря, на принца, но он – не из сказки, а из настоящей жизни. Красивый, интеллигентный, лучший в мире не только певец, но и МУЖЧИНА! Он заставлял её сердце биться быстрей. Он наслаждал её слух, ум, душу. Он уже имел семью, Тамара опоздала, но она знала, что её чувства не слабее чувств Елены Маленковой. Если он так близок ей, почему бы ей не стать близкой для него? Тамара-девушка рассмеялась. «Молодая наивная фанатка Димы Маленкова» – так это называется, да? Да. В газетах – да. Но не всё ли равно, что они пишут? На устах подруг – снова да. Но не всё ли равно, что они говорят, когда последними твоими подругами были исчезнувшие ныне в дымке на горизонте Аглая и Аня? Торговки, фабричные и заводские девицы – те сплетничают по обыкновению, если есть на то время, и им всё равно, о ком «трепаться». Важно не то, что подумают и скажут люди. Важно, какое у тебя сердце, светлы ли твои чувства. А если кому и судить, то не людям, а... Тамара, оторвав взгляд от любимых глаз с «интеллигентным прищуром» династии Маленковых, как ошпаренная побежала к папиному комоду. Это был типичный советский комод. Жёлтый. Деревянный. С четырьмя ящиками с дверцей, закрывающейся на ключ. В верхнем ящике нашлись папины фотографии вместе с фото... каких-то девиц, как из журналов, так и, похоже, из жизни ночного такси. Тамара подумала, что должна была бы удивиться, но испытала только отвращение, даже апатию к личностям изображённых дев и, переложив фото так же легко, как мусор, но не в мусорное ведро, а на стол, достала одну из религиозных книг. Это была книга с цитатами из Библии. И со ссылками, типа «Стих такой-то двоеточие такой-то». Дело было поздней весной. Темнело поздно. Тамара читала книгу так долго и увлечённо, что очнулась только, когда поняла, что надо зашторивать окно и включать свет. А ещё попить, поесть и сходить в туалет. Отвлёкшись на банальные необходимости, Тамара вернулась к книге. Снова почитала-подумала и решила: её чувства светлы, священны... Тут вернулся отец. Раззулся, помыл руки и лицо, нашёл дочь. – Привет. Мамы ещё нет? – спросил он у Тамары. Хотя он был вроде добродушен, у Тамары по спине пробежали мурашки. – Нет. – Работает. Шьёт. – Ага. Они говорили с паузами, как роботы, обрабатывающие сказанное им, прежде чем выдать ответ. Папин взгляд скользнул по книге. – Я рад, что ты решила уверовать, – улыбнулся папа хищно. – Папа, я... – Тамара виновато посмотрела на фото на столе. – Это женщины с работы. – Не сомневаюсь, – тихо, с иронией сказала Тамара. – Прелюбодеяние – это грех, – пояснил папа. – Я не должен даже смотреть на других женщин, как на нашу маму. Эти женщины – просто хорошие люди. Поверь мне. – Просто хорошие люди оставили тебе свои фотографии? – Тамару вновь охватила апатия. – Да. Мне нравятся фотографии как произведения искусства. – Тициан. – Кроткий ответ дочери означал: «Вот это волосы! Виоланте на зависть. А эта Венера спутала серебристый пояс с юбкой. Хороши полотна. То есть, я хотела сказать, произведения искусства». – Во втором ящике сверху, – находчиво улыбнулся папа, – лежат фотографии моих коллег-таксистов. – Он подошёл к столу. – Чуть подвинься, чтоб я тебя не задел... Вот они. Смотри. Тамара, я бы не стал... это... ну... – Усмешка. – ... с мужчинами. Я же не житель Со... – Пап! – оборвала его Тамара. Папа говорил правду: у него ничего не было с женщинами, которые оставляли ему фото. Но не бывает ли ситуаций, когда душевные разговоры, улыбки и ни к чему не обязывающие нежности выглядят куда гаже, чем открытая измена с интимом? Тёмные густые волосы в решительности качнулись, как качались серьги в ушах гордой Гулиной. – Мне нравится один человек. – Пауза. – Ты его видел. – Интересно, кто это? – Ну... Я искала в твоей книге подтверждение, что имею право его любить. Папа сказал: – Любовь – наивысшее на свете чувство. Любовь чиста, светла, благословенна. – Но на всякий случай пожал плечами: – Если это не ошибка вроде Кирилла. И этого твоего второго. Тамара, тая от любви и волнуясь, улыбнулась, накладывая две эмоции друг на друга: – Я люблю Дмитрия Маленкова. Папа тоже улыбнулся. А потом уголки его губ опустились. – Ты серьёзно? – спросил он. – Да. Будто гром разразил комнату. – «Не сотвори себе кумира»! – вскрикнул папа. И процитировал полностью Вторую заповедь. – Я знаю, знаю! – Тамара вскочила, оторвав вспотевшие пальцы от комода. – Но сказано ведь: делать идолов и поклоняться им не следует. Я не поклоняюсь Диме. – «Диме»! Он для тебя Дима! – Дима – человек. Я не воспринимаю его Богом. Ни Богом, ни королём эстрады, ни святым, ни пророком. Дима – че-ло-век. Я люблю его как человека. Обычного человека. – Я не хочу слышать о твоей любви к Дмитрию Маленкову. – Я хочу! Хочу говорить о нём. – Ты словоблудишь. – Да! Потому что я хочу поговорить с тобой о том, что чувствую. Мне это важно. Папа согласился выслушать Тамару. Ему хотелось плакать от стыда, крутить пальцем у виска, один раз – встать и хорошенько так врезать больной на голову девочке, которая по какому-то нелепому стечению обстоятельств являлась его дочерью. Какой бред она несла! В то время как у ОДНОГО мужа должна была быть ОДНА жена, его дочь всерьёз хотела помешать счастью Дмитрия и Елены. А это обернулось бы грехом сразу для трёх человек, если бы, конечно, его толстой дочери удалось бы реально «охмурить» такого красавца. Тамара начиталась про многожёнство, про царя Соломона, и про то, что прелюбодеяние с чистым сердцем – не измена, а чистая любовь. – Это ты лукавишь. Это у тебя мысли от Сатаны, – сказал Константин. – Лукавый хочет, чтобы мы грешили и чтобы искали в Писании оправдания своим грехам. Знаешь, я бы мог украсть из магазина сахар или картошку. Для нашей семьи. С чистым сердцем! Это что, перестало бы быть воровством? Я мог бы убить бандита. С чистым сердцем, с благой целью – чтобы он сам никого не убил. Это перестало бы быть убийством? – Нет. Но... Тамара запыхалась, соображая, что ответить. Но ничего кроме «Я люблю Диму!» ей в голову не пришло. – Что позволено царю Соломону, то не позволено тебе! Думать надо, при каких обстоятельствах и что... Ты меня поняла. – Константин сам свою мысль не очень понял, точнее, совсем не понял, но надеялся, что её смысл понятен по грозной интонации. – И чтоб я не видел плаката с Маленковым! Спрячь его куда-то, можно в твою любимую коробку. Я не говорю тебе выбросить плакат. Но я не хочу, чтобы ты глазела на него всё время, чтобы ты «любила» Маленкова, это понятно? Я хочу, чтобы ты нашла себе нормального мужчину. И лучше, чтоб он был верующим. Идёт? – Идёт. – Тамара посидела-подумала и тут в сердцах сказала: – Чёрт! – Не упоминай рогатого! – Отец хлопнул ладонью по столу. – А что, он от этого может появиться? – с вызовом спросила Тамара. – Может. – От одного моего упоминания? – Да! – ЧЁРТ! ЧЁРТ! ЧЁРТ! Видишь – никого нет. Пунцовый, но сохраняющий внешнее спокойствие, Константин сказал: – От того, что ты со мной споришь, Истина не изменится. – Мне фиолетово. – Тамара чувствовала гордость только за то, что перешла на сленг. – ЧЁРТ! Люди произносят слова и погаже. После кое-какого слова в комнате не появляется женщина лёгкого поведения. И гора блинов сама по себе не печётся. – Тамара!.. Константин, стиснув зубы, показательно махнул рукой на Тамару как на безнадёжно испорченного ребёнка. Нужно было водить её в церковь, побольше читать с ней Библию. Сейчас-то что? После драки кулаками не машут. Не обращая внимания на попытки дочери ещё что-то доказать, Константин задумчиво сказал: – И где же там ходит твоя мать... Мама пришла совсем скоро. Семья не собралась в тёплом семейном кругу. Мама молча поделала домашние дела и пошла спать на общую кровать. Отец, судя по скрипу, застелил себе матрац. Они почти не разговаривали. Тамара только услышала, как папа сообщает маме: «... в Маленкова» и что-то бурчит. Сама она заснула с тяжёлым дыханием и мыслью, что надо заснуть. Провал в сон был похож на удар по затылку в тёмном переулке.

***

Грёзная тьма начала рассеиваться. Тягучая, удручающая, она стала глубинно чёрным, ночным небосводом. Высоко слева показалась яркая Венера. Справа взошли две белые звезды. И ещё две. И ещё одна. Тамару подхватил и понёс куда-то сильный, но не злой, очень тёплый ветер. Чернота сменилась утренней зорёй, а с ней пришёл день. Лимонный свет заливал без того жёлтые плиты домов и дорог безымянного города. Здесь были Химки, и здесь была Москва, и здесь, как в Вавилоне, смешались не просто языки, а все времена, все мысли и чувства. Невообразимое духовное богатство таилось в домах, в которые не ступала Тамарина нога. Она шла, босоногая и обутая, двенадцати- и семнадцатилетняя, а потом вдруг летела, и падала, но тут же поднималась, овитая приветливостью и лаской, исходящей из ниоткуда и отовсюду. – Что это за город? – спросила Тамара у длинного человека, чем-то похожего на Александра Будницкого. Но, скорее всего, её воображение срисовало длинного человека с иллюстрации «Вот какого рассеянного» Маршака. А вопрос «Что это за город?» был интерпретацией вопросов человека рассеянного о городе, на которые ему с платформы отвечали: «Это город Ленинград». – Белокаменный город. – Белокаменный?.. Лимонный свет стал чем-то осязаемым, греющим ладони. Ветер ласково коснулся волос и щеки. И тут оказалось, что волос и щеки касается вовсе не ветер, а тёплая ладонь улыбчивого, такого надёжного, единственного на свете Маликова. – Дима! – обрадовалась Тамара. – Дима, я твоя жена! Дима продолжал улыбаться. Одна сторона его волос ловила свет солнца, высветлялась до белого и сказочно седого цветов, другая сохраняла благолепный каштан. Тамара опустила взгляд с его прекрасного лица к распахнутой на груди белой рубашке, к ремню на бежевых вельветовых брюках, к коричневым ботинкам с двумя одинаковыми трещинами – свидетельством долгого странствия. Они шли рука об руку, как принц и принцесса, как в самом деле муж и жена. – Мне не хочется отпускать тебя, – призналась Тамара. – Не отпускай. – Я не знаю, правильно ли поступаю. Но моё сердце знает, что я хочу быть с тобой. Тогда впервые Дмитрий поцеловал Тамару. Невозможно было поверить, что это только сон! Дима Маленков, мечта русских женщин, отдал свою ласку любившей его незнакомке. Удивительные, нескончаемые волны тепла Тамара пыталась описать словами прилежной ученицы, корпевшей над сочинением, но эпитеты и метафоры гасли, как ночные звёзды, перед светом её любви. Тамара волей волшебства облачилась в песочное платье, откуда-то зная, что оно, пусть и не белое, но свадебное. Из каждого дома, с первых, со вторых этажей, с вышины – отовсюду лилась музыка, которая напоминала, скорее, небесную, чем земную, но написал её человек. Человек по имени Дима. В нотах, подобранных всего-то на фортепиано, звенел водопад, шумел ветер, слышались шаги слонов и верблюдов... Дома расступились. По жёлтым, тёплым улицам зашагали большеногие слоны. Поравнявшись с Тамарой, один из слонов, серый, в морщинах-трещинках, тронул её влажным от недавно испитой воды хоботом. – Щекотно! – взвизгнула Тамара. Улыбкой на губах она сопроводила было верблюдов, но их караван не кончался. Верблюды, одногорбые, двугорбые, с натянутыми на спине пёстрыми тканями и без неё, всё шагали по левой стороне самой большой улицы. А по правой стороне рядом с Тамарой мерил шаг очаровательный Дмитрий Маленков, чей голос был усладой: – «С детства звал меня к себе го-род, Добрым волшебством мани-ил В снах тёплых и споко-ойных, От мира отделё-ённых. Пристань для чудесных соз-да-ний, Мудрости, любви оп-лот. Один или с друзья-ами Я в город тот шага-аю. Так далёк и так до-орог Мир нашей встре-ечи. Белокаменный город Ждёт каж-дый ве-чер. Крытый зе-лень-ю, до-олог Путь моих стра-анствий. Белокаменный го-ород, Здрааа...а-авствуй! Город золотых небоскрё-ёбов, Без любви они – один песо-ок, Сквозь пальцы уходя-ащий. А я в нём настоя-ащий. Стелется дорога из солн-ца, Но она не обжигает но-ог. И серебром дово-ольный, Кто раньше был бездо-омный. Так далёк и так до-орог Мир нашей встре-ечи. Белокаменный город Ждёт каж-дый ве-чер. Крытый зе-лень-ю, до-олог Путь моих стра-анствий. Белокаменный го-ород, Здрааа...а-авствуй! Так далёк и так до-орог Мир нашей встре-ечи. Белокаменный город Ждёт каж-дый ве-чер. Крытый зе-лень-ю, до-олог Путь моих стра-анствий. Белокаменный го-ород, Здрааа...а-авствуй!» – Дима, здравствуй! – произнесла Тамара и больше не захотела жить реальной жизнью. Хорошо это было или плохо, а на пути к Белокаменному городу развеялся серый туман.