***
Шум. Гам. Ускоренный ритм жизни; если когда-то появится Институт Времени, такой, как в «Гостье из будущего», его точно построят в Москве, а не в каком-то другом городе. Машины – уже не так много советских, а всё больше иномарок. Паутина улиц, а под ней – паутина метро. Столько всего! Даже не знаешь, приезжий ты человече, как во всём этом не запутаться. А Тамара знала. Всё-таки она была в столице не первый раз, хотя первый раз приехала в неё сама, ещё и никого не предупредив. Может, она и была нездоровой для своих родителей, особенно для отца, но топографическим кретинизмом не страдала никогда. Не за пять минут, но без проблем девушка устроила сумку средних размеров в камеру хранения, взамен ей купила маленькую красную сумочку и, «щеголяя», отправилась в концертный зал имени Павла Слободяника. Концерт пришёлся на ранний вечер. Солнце золотило волосы и плечи, полосовало желтизной бока и бёдра, играло в ветвях деревьев и на афишах у зала. Что сказать – красиво! Только грустно оттого, что солнце греет так хорошо, может, последний раз в году. Тамара прислонилась спиной к афише с изображением Дмитрия, представляя, что он не просто целует, а ласкает её. Она считала, что заслуживает его внимания, потому что любит его – не это ли самая главная из причин? Она видела других девушек, раздетых-разодетых, накрашенных не хуже неё, с маникюром-оружием, с вышедшим из моды «взрывом на макаронной фабрике» и восхитительными локонами, потирающих плечи от холода и будто бы не уязвимых перед любой погодой, улыбчивых и хищных. Было понятно: они все, во всяком случае, многие из них считают, что тоже любят Диму Маленкова. Но разве может их любовь сравнится с её? Тамара повернулась лицом к фото на афише и поцеловала любимого в губы. – Вот дура. – Услышала она чей-то смешок. – Ха-ха. «А какие у неё холодные губы». Помнишь анекдот про собаку-барабаку? Тамара анекдот знала. И то, что она дура, знала. Ну и пусть её чувства будут для кого-то глупостью! Пусть попробуют надеть её обувь и пройти её путь, проехать на её электричке. Пуст вынут бревно из своего глаза, а потом судят по её взгляду. Больше на Тамару никто внимания не обращал. Разные девушки говорили о «Добрых друзьях»: – ... в честь их бессменного руководителя, – сказала та, которая кивнула на здание концертного зала. – ... такой симпатичный блондин. – Это Алексей Галыгин. – Да, он... – Слова, сказанные громко, съелись, однако, порывом ветра. – ... какое-то время не общались... – ... не так сильно нравится. Напрягает! Ха! Нет, ну, они, конечно, все были молодцы... – ... Егор Эйрластов. Тоже симпатичный блондин, кстати. – На басах? – Ага. – Знать бы, где молдаванка. Никто не знает, где Людмила Бирюкова! Вот как уехала... – ... думаешь, на белом коне-лимузине? Нет, он подъедет к чёрному входу, чтобы мы его не задавили. Или он давно уже там! При слове «он» Тамара встрепенулась. Ещё бы. Она ждала не только Дмитрия, но и любых слов о нём. Полчаса – и девушки потянулись к зданию, к залу. Всех их поражало внутреннее убранство – богатство и величие, пронизанные силой музыки лакированные полы, парапеты, картины, потолки и люстры, увлекающие их и как бы противостоящие девичьей простоте. Сюда можно было бы прийти и не на концерт, а так – посмотреть, чем живут другие люди, вдохновиться, что-то подправить в своей жизни. Следующие два часа Тамара не могла поверить, что всё это в самом деле происходит с ней! Ей посчастливилось хотя бы на время расстаться с месисом страшных сказок – тех, в которых Гретель хотели сдать в психушку; Белоснежку травили религией; Дюймовочке следовало выйти замуж за верующего Крота, а жизнь Золушки при живых отце и матери была хуже, чем у книжной героини Шарль Перро при отце и мачехе. Вот она сказка – прекрасный принц, юный, добрый шатен! На страницах Тамариного дневника сохранились записи, каким был Дмитрий на том концерте. В речи Тамары уже проскальзывали неприличные слова, характерные для бульварных романов, а кое-где – и для женских романов «восемнадцать плюс», хотя, если отбросить их, получались будто бы намётки для хорошей книги о хорошем герое. «Дивный юноша» – писала Тамара. «Его музыка напоминает обо всём красивом, обо всём живом, существующем в нашем мире». «Я жду, когда у меня спросят: каким бы я хотела видеть Диму Маленкова на нашем свидании? Ни секунды не мешкая, я бы ответила: я бы просто хотела его видеть. Даже сонным, с нелепо торчащими волосами, в каких-нибудь застиранных джинсах. Но, если уж загадывать его наряд, мне было бы приятно увидеть его в широких чёрных брюках с блестящим ремнём, в белом фраке и в чёрном пиджаке. Диме идёт классический стиль. Так он был одет, когда пел первые свои песни на том концерте, когда я впервые его увидела». «Дмитрий – женатый человек. Мне кажется, я понимаю это как никто. Но моё сердце всё равно принадлежит ему». «Это любовь, которую я пронесу сквозь годы, чего бы мне это ни стоило». Отдельно от дневника, в тетради в косую линию, хранилась не пошлая, вполне себе красивая и дорогая Тамариному сердцу запись: «Когда я просыпаюсь, я забываю о бедах и слушаю тебя. Я вспоминаю, что сегодня – СЕГОДНЯ. Пусть гало у луны донельзя белое, завтра мне будет теплей. Ты идёшь ко мне – и всё иначе, моя жизнь начинается с чистого листа, и единственный, кого я беру из прошлого в своё настоящее, в своё будущее, – это ты. Снова и снова, ещё и ещё мы идём с тобой в белокаменный город». Банальные строки с отсылками на песни Маленкова да с местоимениями растрогали бы сердце иного человека, знающего Тамарину судьбу. Девушки и с более сложными судьбами, и живущие почти без несчастий, всякого возраста, едва окончившие школу и приближающиеся к рубежу возраста «за», хранили на страницах своих дневников и тетрадей сотни, тысячи подобных записей. А ещё с тысячу, с две, с три приходило на тогдашнюю квартиру Юрия Маленкова, постепенно ставшую этаким на треть рабочим кабинетом, на треть почтой, на треть – музеем, и к музею, чтоб не считать отдельно, можно было бы прибавить библиотеку. Уже потом началось строительство дома, в котором Дмитрий и Елена поселились с маленькими дочерьми, и ещё позже Маленковы имели один дом и несколько квартир, но всех их всё равно тянуло в «Поместье Вечно Юного Вампира»; только дедушка Юра держался – о, великий русский язык, о, сила каламбура! – особняком, таясь в тесноте, тишине и покое, как бы уступая дорогу молодым, хотя совсем уж затворником его назвать было нельзя, и о сцене он не забывал. Внимание и письма... Они, говоря прозаично, были закономерностью. Маленковы не могли их не получать. Особенно их не мог не получать Дмитрий. Жаль – а может, и нет, может, был во всём этом не самый дурной смысл, – на его пути встретилась такая фанатка, как Тамара.***
Полутёмный зал освещали прожектора – ярко-белые, синие, зелёные, красные. Их свет пересекал сцену, ползал по витиеватым украшениям на стенах, плясал по тяжёлым бордовым гардинам вроде тех, которые – у Тамары кольнуло в сердце – висели в Марфином театре, а, по правде говоря, были стандартными для самых разных театров. Божественный белый свет касался Диминых волос, красный добавлял страсти немногим дерзким песням вроде «Нет, я не для тебя», зелёный и синий подчёркивали меланхолию «I ще, i ще» – единственной украинской композиции Маленкова. Его обычная речь цепляла так же сильно, как песни и музыка. Девчата поднимали руки, держали плакаты с именем Дмитрия, сердечками и разными добрыми пожеланиями. Не умея или не желая бороться с собой, свистели, пищали, мычали. Казалось, музыкальная аппаратура не выдержит напряжения, и девичий гул станет громче голоса артиста, но в один миг вместо того, чтобы мешать, чувства зрительниц слились с чувствами, подаренными им певцом, и вечер стал незабываемым. – Спасибо, мои дорогие! – произнёс Дмитрий, стреляя глазами в публику, послав девчатам – всем-всем! – воздушный поцелуй. Он уже был не полностью в классическом костюме, а в тех же самых брюках и яркой концертной красной рубашке с переливающимися серебряными нитями. – Спасибо, мои, мои!!! – А-а-а! – вскрикнула Тамара так, как не кричали даже её тоже активные «соседки». – Сейчас будет «Моя, моя». Дмитрий прижал к сердцу и поднёс к устам микрофон, объявив: – Это композиция, надеюсь, согреет ваши сердца! Для вас, дорогие дамы, – «Моя, моя». Тамара вновь вскрикнула и даже заорала не то «Димуля!», не то «Димочка!» Ей бы сделали замечание, но, должно быть, давно и тепло любимый исполнитель стоил внимания гораздо больше, чем незнакомая наглая девица. Песня «Моя, моя» уносила прочь от «лихих девяностых», пуская на порог двухтысячные. Всё! Уже всё по-другому. И наконец-то «по-другому» вроде бы означает хорошо... Дискотечное оформление уже ни в чём не напоминало советскую эстраду, отчего накатывала грусть, являлась ностальгия, но не приходило сожаление. Музыка рождала интерес к новой жизни и к будущему – может, не такому по-пропагандистски светлому и ясному, как раньше, зато реальному, писанному твоей ручкой на твоём листе; за тобой – смысл и почерк. Вот чем на самом деле цепляла «Моя, моя». Но и тема любви, столь простая и столь вечная, не обходила слушательниц стороной: она пронизывала каждую клеточку души. Дорогого стоил один взгляд – прямой, стреляющий на поражение, и исподлобья, не хмурый, а добродушный, игривый, когда Дима пел: – «В будни все спешат, Всем не до любви. Встретил вдруг тебя, И мысли спутались мои. Я нашёл тебя В паутине дней. Долго, не любя, Жил, как в странном сне. Раньше как могли Жить мы без на-шей люб-ви? Моя, моя, а-а-а... Всей душой и всем сердцем со мной. Моя, моя, а-а-а... Я сорвусь, чтоб бежать за тобой. Моя, моя, а-а-а... На свидании в тёплом кафе. Моя, моя, а-а-а... Осветишь самый серый из дней. Может быть, сбежим В город на Неве. Или улетим К морю из Москвы. Возвратившись в дом, Мы поговорим. Будем лишь вдвоём С ночи до зари. Раньше как могли Жить мы без на-шей люб-ви? Моя, моя, а-а-а... Всей душой и всем сердцем со мной. Моя, моя, а-а-а... Я сорвусь, чтоб бежать за тобой. Моя, моя, а-а-а... На свидании в тёплом кафе. Моя, моя, а-а-а... Осветишь самый серый из дней. Моя, моя, а-а-а... Всей душой и всем сердцем со мной. Моя, моя, а-а-а... Я сорвусь, чтоб бежать за тобой. Моя, моя, а-а-а... На свидании в тёплом кафе. Моя, моя, а-а-а... Осветишь самый серый из дней». Ритм песни открывал новое время, активное, по-своему трудное, но свободное. Шепчущий голос уносил куда-то в прекрасную даль. Тамара знала, куда – в Белокаменный город, следующий хит Маленкова. Эта нежная, спокойная, чувственная композиция, явившись из сна-мечты, прозвучала перед исполнением «Нет, я не для тебя». Девчата усмехнулись: сначала Дима поёт «Моя, моя», а вскоре – «Нет, я не для тебя», это забавно. Тамара со своего пятого ряда заметила, как от смеха качнулись головы нескольких впереди сидящих поклонниц. Не зная, улыбаться ли, ревновать ли, замечала и влюбленность, и любовь, и вожделение, и, наверное, исключительно эстетическое наслаждение, живущие в её «соперницах». А ещё... А ещё «соперницы» принесли цветы. Голос Дмитрия, музыка, раздающаяся на весь зал, заглушала страх и стыд в душе Тамары. Она проделала такой путь и взяла и не купила Диме цветы! Вот уж правда дура! Она ругала себя. Ругала долго, загадывая, что придёт ещё на десятки Диминых концертов, что тогда коснётся его руки, даря букеты алых роз – своего пышного признания; он обнимется с ней и, может, поцелует, как целовал в Белокаменном городе. Тамара мечтала и наслаждалась Димиными движениями, его стройным, подпрыгивающим телом, рвущейся из груди мощью чувств и голоса. Глядела на его ассистентку – высокую, прекрасно сложенную даму со взглядом хищницы, идеальную для образа разбалованной мужским вниманием лирической героини, но – на радость любящей поклонницы – чужую в Диминой судьбе. Дима, играя роль, брал её за руку, кружил в танце. Проводил рукой по воздуху, как будто касаясь её тела. На строках «...стреляя отовсюду» и «И спросишь томно: нравлюсь?» звук ушёл, открывая перед зрителем честность Димы Маленкова: на концерте звучали минусовки, а не только живое музыкальное исполнение на фортепиано и скрипках (Дима редко играл на скрипке – скрипачами были одетые с иголочки, задорные парни из симфонического оркестра), но не было фонограммы. – «Фигура – белый мра-амор: Работал лучший ску-ульптор. Наносишь взглядом ра-аны, Стреляя отовсюду. Строптива и жела-анна, С моей судьбой игра-аешь. Под мрамором из ка-амня Душа твоя, ты знаешь. Нет, я не для тебя. Надуешь, как дитя, Накрашенные гу-убы. Нет. Я. Не. Для. Тебя. Скажу я, уходя. И не с тобой я бу-у-уду. Ты выскочишь, как хи-ищник Перед своей добы-ычей. Всегда взаимность и-ищешь Руками неприлично. Нащупаешь карма-аны И спросишь томно: «Нра-авлюсь?» Любовь твоя обма-анна. Я поддаюсь и каюсь. Я в твоём плену. Сам себе устроил дождь. И теперь я в нём просто тону. Нет, я не для тебя. Надуешь, как дитя, Накрашенные гу-убы. Нет. Я. Не. Для. Тебя. Скажу я, уходя. И не с тобой я бу-у-уду. Нет, я не для тебя. Надуешь, как дитя, Накрашенные гу-убы. Нет. Я. Не. Для. Тебя. Скажу я, уходя. И не с тобой я бу-у-уду». – А С КЕМ? – спросила Тамара так громко, что на неё зашикали. Худая, с густыми чёрными волосами фанатка в светлых джинсах и жёлтой кофточке ответила подчёркнутым ироничным тоном: – С женой он будет. С женой, дамочка. – Я не дамочка, – огрызнулась Тамара. Фанатка хмыкнула и устремила взгляд на сцену. У Тамары кружилась голова. Несмотря на превратности судьбы, сегодня ей было как никогда хорошо! Тёплая Димина душа грела её, замёрзшую в осенних склоках душу. – Замечательная женщина Маргарита! – едва окончив петь, повёл Дмитрий в сторону ассистентки. – Та, которая обиженно надувает губы. – Разве что во время твоего очаровательного исполнения. – Маргарита игриво приподняла брови. – Актриса из нового состава театра в городе Химки, – восторженно сказал Дмитрий. А Тамара его восторг не разделила. Это что же, мамина конкурентка? Дмитрий назвал по именам аккомпанемировавших скрипачей, поблагодарил их и, когда скрипачи и актриса удалились, объявил под нарастающий визг: – А сейчас на сцене – талантливая солистка легендарной группы «Сияние». Наталья Ветринская!.. Дмитрий говорил о ней с тёплой, спрятанной ото всех и столь же видимой всеми ностальгией, с мыслью «Она могла бы быть моей женщиной» – быть может, настолько же скребущей по сердцу, как годами позже – у Александра Будницкого, когда тот сожалел о потерянной любви Людмиле Бирюковой. До женитьбы на Елене Дмитрий влюбился в Наталью, как мальчишка. Он и внешне был мальчишкой! Озорной, почти как первоклассник, однажды в Парке Зарядье повстречавший интересного светленького паренька, играющего «Солнышко моё» на гитаре. Те же радостные, с прищуром, глаза с живостью изучали всё вокруг. Те же пальцы, касаясь фортепиано, передавали красоту мира с помощью семи нот. Только мальчишка вырос, ой как вырос! Вытянулся! Осанка, привычка держать голову выдавали его благородство, в то же время в юноше голубой крови вместо снобизма была простота работяг, выросших в белых пятиэтажках на окраине города. Причёска отныне не подчинялась школьным правилам, да и, по правде говоря, уже с седьмого класса, игнорируя учительское «Людмила/ Юрий, мы, конечно, всё понимаем: мода. Но поймите и вы нас. Нормы приличия требуют...», обращённое к его родителям, Дмитрий носил длинные волосы – с начёсами на лбу, на висках, на затылке и ниспадающие ровным водопадом на спине. От одной только причёски девушки пищали и бросались к кассам в первый же день, когда становилось известно о новом концерте, и немножко ревновали к Наталье. Каждая фанатка, вздыхая, даже если не говорила об этом родным и близким, сама себе в душе признавалась: звёзды встречаются со звёздами, в их «космосе» нет места бракам и почти никогда нет места романам с «землянами», мотающими метры кассет, покупающими раз за разом пластинки и входящие в быт диски, откладывающими зарплату на долгожданную встречу в концертном зале. Роман Маленкова и Ветринской минул. Наталья вышла замуж за... – Того самого! – напомнила одна зрительница другой. – Из Харькова. Ну, не из Харькова. Из Жихаря. Харьков рядом. ... за Евгения Белоцветова. Брак не был долог. Отныне снова вольная птица, Наталья не вернулась к Дмитрию: говорят, дважды в одну реку не войдёшь, но сохранила их дружбу. Дмитрий уступил сцену подруге, зная, что она зажжёт зал не хуже него. Стройная, как с обложки (хотя почему «как»?) но не выжатая диетами, живая, энергичная, Наталья Ветринская, Ветра, притягивала внимание бордовой, вышитой золотыми нитями кофточкой, чёрной «косухой», чёрной мини-юбкой из кожзама, красивыми ножками в тонких чёрных колготках и серебристых сапожках, а ещё симпатичным лицом, взглядом уверенной в себе женщины, ярко выраженной линией приятно крашеных губ. Румяна на её щеках, такие же, как были у её тёзки Гулиной, напоминали зрительницам о пике популярности «Сияния» и кармической связи его участниц. Наталья поздоровалась со всеми, кто пришёл на концерт Дмитрия, помахала залу рукой и, весёлая, улыбчивая, спела «Музыку». Она преобразила атмосферу, столь же любовно созданную её бывшим возлюбленным. – Спаси-и-ибо большое! – прокричала Наталья громче, чем, казалось, позволяли её узенькие, будто бы не существующие рёбра, за которыми и лёгким спрятаться негде. Свет прожектора высветлил без того белые волосы. – Дорогие девушки, не попадайтесь в оковы мнимой любви. Будьте любимыми и свободными. Уважаемые кавалеры, я уверена, все взяли на заметку мой скромный совет. «Оковы любви». Зрители зааплодировали. Им нравилась эта лёгкая, как бисквит с тёртым яблочком, как утренний душ, песня, её звенящая ручьём мелодия. Нравился смеющийся голос Ветринской. «Я так решила сама» – смеясь, пела она, казалось, стоя в летнем платье в жёлто-оранжевом поле, а на самом деле поднимала тему женской свободы, но не отказывалась от любви. В чём-то её порыв напоминал Иринин, когда Ирина Щедрина писала строки «В серых глазах». – «Ты ради мнимой любви Заковал дни мои. Ты из своих мнимых чу-увств Подарил мне не радость, а грусть. Я постараюсь опять Цепь твою разорвать. Если ты прячешь ключи-и, Убегу и без них я в ночи – И сколько хочешь кричи. Нет в оковах воли и житья. Ты влюблён, но у-бе-га-ю я. Не пытайся ты меня догнать. Неподвластна. Больше не раба. Я так решила сама. Средь обещаний пустых Нет мне слов дорогих. Средь бесконечных «Люблю-у» Нет весны, о которой молю. А во взгляде твоём Жажда, но не любовь. Я, сбросив цепь, улечу-у. Гордой птицей в вольный полёт, Где меня счастье ждёт. Нет в оковах воли и житья. Ты влюблён, но у-бе-га-ю я. Не пытайся ты меня догнать. Неподвластна. Больше не раба. Я так решила сама. Нет в оковах воли и житья. Ты влюблён, но у-бе-га-ю я. Я невеста больше не твоя. Всем известно: рабство – не семья! Я поняла всё сама». Некогда Андрей Летучий считал, что Ветринская пробудет в «Сиянии» ненадолго. Он брал её в коллектив, как берут на работу или на невысокую должность, или подростка, или беременную женщину. Летучий думал, Наталья с её далеко не оперным, не мощным голосом помелькает в «Сиянии», а потом, к сожалению, погаснет. Андрей Летучий отличался от Павла Слободяника и Юрия Маленкова, которые одинаково сильно верили в каждого участника своих групп: не лишённый человеческих качеств, он всё же излишне прагматично смотрел на «продукт», меньше всего ожидая чудес от двух девушек – Ирины Щедриной и Натальи Ветринской. Но обе они оказались куда лучшими участницами, чем можно было подумать, а затем стали отличными сольными исполнительницами. Наталья построила карьеру благодаря как раз не мощному, зато звонкому, игривому и заигрывающему голосу. Ей подходили размеренные мелодии и простые сюжеты песен, находящие в Натальиной душе нетривиальное исполнение. – Спасибо, милые! – поблагодарила Наталья зрителей за аплодисменты – в свою очередь, благодарность за «Оковы любви». Теперь можно было поверить, что у этой тоненькой женщины есть лёгкие: грудь её часто вздымалась. Над губой появилась испарина, которая не была видна ни людям в зале, ни на камерах, но угадывалась по волнению певицы. – СПАСИБО! Под её радостный возглас на сцене вновь появился Дмитрий Маленков. Девушки в зале ахнули. Его причёска, его длинные, коричневые брови стали ещё живее, улыбка на губах – ещё приятнее. Часть прядей падала на воротник бежевого, почти белого распахнутого пальто, похожего на мантию для принца и подпрыгивающего от движений Дмитрия. Ослепительно белая рубашка, с аккуратно застёгнутыми пуговицами. Казалось, застегнули их не в спешке, во время «Оков любви», а во время какого-то долгого ритуала. Свободные чёрные брюки. Чёрная линия пояса. Брелок «DM» на серебряной пряжке. Одетый как с иголочки, Дмитрий посмотрел в глаза Натальи, улыбнулся ей. Она – ему. Они стали друг рядом с другом подобно Принцессе и Трубадуру из «Бременских музыкантов». Два таланта. Две родственные души, пусть и не муж и жена. Тамара прикусила губу. По щеке стекла никем не замеченная слеза. Нет, Тамара не ревновала и не собиралась кричать: «Я хочу быть Диминой женой!» Ей вдруг стало так приятно, что перед её Димой стояла его первая любовь! Ему наверняка тепло на душе, немного грустно, но больше тепло – поэтому тепло, хорошо и ей, Тамаре. Вдвоём Наталья Ветринская и Дмитрий Маленков, то улыбаясь друг другу, то глядя в зал (в это время ассистенты подготовили для них две микрофонных стойки), говорили о любви, которую невозможно забыть, о прошлом и настоящем. – Прошлое тоже когда-то было настоящим, – сказал Дмитрий, не видя, как в зале в такт его словам кивает Тамара. – Настоящим, в котором вы любили – взаимно или нет, без бед или с камнем на сердце. Плохие отношения тех лет надо безжалостно рвать. И вместо «Прошлое» говорить: «Прошло! Е-е-е!» Но былые тёплые отношения... – ... стоят того, чтобы их помнить! – закончила за него Наталья. – Песня, которая прозвучит сейчас... Многие могут подумать, что она о нас с Дмитрием. Нет, – почти без фальши сказала певица. – Песня «Свадебное авто» (возгласы, тихие аплодисменты, одиночный свист) – о выдуманных героях. – И все совпадения с реальностью случайны, – подмигнул Дмитрий. – Но мы вложили в неё частички наших душ. Эта песня – наше детище! – Тут Наталья просто-таки громогласно представила не нуждающегося в представлении коллегу: – На сцене концертного зала имени Павла Слободяника один из лучших артистов современности. Певец и пианист ДМИТРИЙ МАЛЕНКО-ОВ! – Талантливая, очаровательная участница группы «Сияние» и сольная исполнительница НАТАЛЬЯ-А ВЕТРИНСКАЯ! «Свадебное авто». Ритм песни подходил для дискотеки. Наталья вытанцовывала у микрофонной стойки со свойственными ей гибкостью и харизмой. Будучи на бэк-вокале, она подпевала, резко запрокидывая голову – как человек, услышавший вдруг выстрел. Голос Дмитрия разливался сладким нектаром в сосуды зрительских душ: – «Свет уходящего дня или новый рассвет, Снова я думаю, думаю я о тебе-е». Плащ, попадаясь софитам, напоминал тот самый рассвет, о котором шла речь. Рассвет любви. Его не увидишь, проснувшись ранним утром, его надо почувствовать и прожить. Хорошие ножки Ветринской несли её саму в прекрасное прошлое – к роману с Дмитрием (как бы она ни отрицала, что песня вовсе не о них), к годам работы в «Сиянии» и дружбы с девочками из группы, к Женьке, о котором Наташа, Ната, Наташенька – как он называл – она не имела права думать во время выступления, дабы не разрыдаться, потому что этого молодого человека уже не было на земле. Она имела право танцевать и подпевать, подпевать и танцевать, по правде говоря, подавляя чувства на тех моментах, которые сегодняшним гостям показались самыми чувственными. – «Образ тво-о-ой возник пред лицо-ом. Так реа-ален мой сказочный со-он». – «А-а-а...» – В нежном междометии сплелись голоса исполнителей. И – работа! «Это твоя работа, Ветра. Красиво, хоть и во вред вокалу, запрокидывать голову, когда поёшь: «сейчас», «торт», «ты», «сил», «его», «плывёт» и дважды – «идёт». Твоя работа – войти в ритм и держать его» – примерно так наказала себе Ветринская. Дмитрий вовсю крутился на сцене. Пряди его волос танцевали не хуже ножек Ветринской. – «Где-то сейчас ви́на и торт, Сва-деб-но-е авто. Счастлива ты и полна сил, Сядешь в ваш ли-му-зин. В окнах его город плывёт – Мне на душе скребё-от. Свадьба и-дёт. Свадьба и-дёт. Едет автооо... Нет, не вломлюсь, будто в за́мок – потерянный принц, Я за принцессой в авто или в ЗАГС, без грани-иц. Слепет ли дождь зелень весны-ы, Помню слова и ласки твоиии... А-а... Где-то сейчас ви́на и торт, Сва-деб-но-е авто. Счастлива ты и полна сил, Сядешь в ваш лимузин. В окнах его город плывёт – Мне на душе скребё-от. Свадьба и-дёт. Свадьба и-дёт. Едет автооо... Где-то сейчас ви́на и торт, Сва-деб-но-е авто. Счастлива ты и полна сил, Сядешь в ваш лимузин. В окнах его город плывёт – Мне на душе скребё-от. Свадьба и-дёт. Свадьба и-дёт. Едет автооо...» Голоса их всё стихали. Дмитрий перешёл на шёпот, так любимый его поклонницами. – «Где-то сейчас вина и торт...» – «Свадебное авто...» – «Счастлива ты...» – «И полна сил...» – «Свадебное авто...» – «Авто...» И женщины, и мужчины, в руках которых оставались пышные букеты, потянулись к ступеням на сцену. Тамара глубоко вздохнула и снова поругала себя: ну что она за дура забыть купить цветы любимому человеку?! Она с завистью наблюдала, как Дима кивает девушкам с цветами, а кого-то чмокает в щеку, и могла поклясться, что с расстояния чувствует его запах – такой родной и желанный! Она видела, как увешивают цветочной гирляндой Наталью, как та рада бы поцеловать кого-то из поклонников, а не может: уже руки заняты. Дима подхватил часть Натальиных цветов, помог. «Я же не могу... Я на самом деле не могу без него жить. Это какие-то оковы любви!» – пульсировало в Тамариной голове. Когда Наталья ушла за кулисы, а Дмитрий продолжил исполнять сольные хиты, Тамара уже не могла усидеть на месте. Ей хотелось танцевать, махать руками, топать ногами и быть в центре Диминого внимания. Но пока она привлекла внимание только пары фанаток. – Эй, осторожней с граблями! – ответила уже «пострадавшая» от Тамары фанатка, которой пришлось увернуться от удара в нос. Её чёрные волосы и жёлтая кофточка казались окрасом разозлённой осы. – Прости, – вместо «Простите» сказала Тамара, бессознательно вспомнив Аню с помощником-зонтиком и их школьное крыльцо. «Оса» вздохнула и обратила влюблённый взгляд в сторону Дмитрия. Неужели эта девушка любит его так же сильно, как она, хмурясь, думала Тамара. Нет! Никто не любит Диму сильней, чем она! Ни у кого нет тому доказательств, потому что у каждого своя душа, и что творится в Тамариной, неизвестно никому, родителям вообще на*рать! Ревность и гневность, не к месту сплетясь, как любовники на ложе супруга кого-то из них, душили Тамару так сильно, что в попытке освободиться ей хотелось совершить нечто безумное. Сейчас, вот сейчас она кинется к нему на сцену, обнимет, расцелует его! Тамара оценила обстановку. Да, это возможно! Охранник слева, охранник справа; стоят с каменными лицами, всем своим видом показывая, что внутренне они готовы чуть ли не тигра повалить, а на деле – зеваки. Может, девять раз из десяти ничего не случится, а на десятый поклонница обязательно прорвётся на сцену – и ничего ты с ней не сделаешь. Любовь. Охранники – пешки в зале. Телохранители – дело другое. Они поближе к Диме, наняты им самим или Юрием Маленковым. С ними сложней. – Дима! – воскликнула Тамара, заслышав первые строки «Сегодня». – Как ты достала, – процедила сквозь зубы «оса». – Реально, – шёпотом согласилась другая девушка. Тамара снова танцевала – и на месте, и вскакивая. – Девушка, осторожнее, пожалуйста. – Угомонись! – «... а гало у луны белей...» Ай! Можно аккуратнее? Тамара не понимала, что после её танца фанаток-соседок из-за неё могут увести в травмпункт. Они блёкли перед Диминой красотой и красотой его необыкновенного голоса. На редкость терпеливые, они сердились, но не желали ни ссориться, ни драться с Тамарой до того момента, как она бы не вывела их из себя. К счастью, чересчур сильные взмахи руками и громкие слова безумия сочетались с Тамариным спокойствием и потому пока не особо мешали другим. «Сегодня» взбудоражило и придало девушке сил. «Если мы здесь будем одни» увлекло в волшебный мир, подобный уснувшему Белокаменному городу, остывающему, но не теряющему крупиц тепла – тех, что утром снова станут отражением солнечного света. «С чистого листа» вселило надежду на новую жизнь, в которой Дима признает Тамару как свою хорошую знакомую, прежде чем полюбит её так же сильно, как сейчас Елену и ранее – Наталью. «Ты, иди ко мне» звучала открытым, недвузначным зовом, и то, что вызывала ЭТА ПЕСНЯ, невозможно было передать словами. – Куда ты, больная? – возмутилась и удивилась «оса». Грузная фигура Тамары пробиралась через дюжину девчат и двух парней. Машинально все они втягивались, удобней для Тамары ставили ноги или вовсе вставали с мест, пропуская странную девушку. А спустя секунду понимали абсурдность ситуации. Заиграл минус «Вольного сердца». Её быстрый темп и хорошо слышимые ударные после медленной, тихой, интимной композиции «Ты, иди ко мне» настроили людей на активность. Часть её вылилась в то, что люди забранились на Тамару. Но Тамара – полбеды. Вслед за ней с той же решимостью двинулась «оса». Тут уж стало не без напряжения на пятом ряду, как, впрочем, и на четвёртом, и на шестом. Тамара, как в её любимых «Чародеях», видела цель, не видела препятствий. «Оса» – то же самое. Сила их любви, или безумия, страсти вытолкнула их обоих в широкий проход, делящий зрительный зал на половины. Впереди – ступени, куда подходят дарить цветы, и сцена. Впереди – Димочка! Никогда он не был к ним так близко. А к девушкам уже подтягивались бдительные охранники и телохранители. Один охранник что-то сказал другому по рации, второй кивнул. Высокий телохранитель подошёл к сцене и жестом показал девушкам вернуться на места. Но они его словно не видели. Как пружина, Тамара подскочила и – раз, два, три – в несколько шагов оказалась возле ступеней на сцену. В её голову, душу, сердце лилась музыка, её всю околдовал образ Димы. От величия зала, но в первую очередь от Димы кружилась голова. Сзади волной настигала конкурентка. Справа тянул будто механические руки киборг-телохранитель. Ничто не смогло остановить Тамару в тот момент, когда она оказалась на сцене. Вот и всё! Вот её Дима! Так близко. Рядом с ней... Он пел. Она слушала его. И это было в сто раз лучше, чем слушать его же всего-то с места в зале. – ДИМА! – крикнула Тамара, полагая, что чувствует запах его кожи и волос, лосьона и концертной одежды, на этот раз белой рубашки и коричневого костюма. – Дима, я люблю тебя! Дмитрий взглянул на неё. Взглянул. На неё. Пряди качнулись. На губах отразилась новая эмоция – верно, никем, кроме Тамары не замеченная, но эта эмоция посвящалась ей. Голос его, казалось, дрогнул. Сложно было сказать. Но вроде бы да... Это не помешало Диме хорошо спеть, вовсе нет! А в следующую секунду Тамару подхватили мужские сильные руки – как в её фантазиях о Диме, только с участием не Дмитрия Маленкова, а одного телохранителя и одного охранника. Они оттащили её со сцены. Ещё один телохранитель подал Тамаре сумочку, которую она, не заметив, обронила в широком проходе, и велел: – Сядьте на место, девушка! То же самое сказали «осе». – Дима! Не понимая, чего от неё требуют, Тамара вновь попыталась заскочить на сцену. Её снова оттащили. На этот раз оперативней. – На выход. – Я никуда не пойду! – Чего ты добиваешься, дура? – крикнула «оса». – Сама ты дура. – Дима мой! – Мой! Я его люблю! – Не такой жирухе его любить! – Ты, оса! Курица общипаная! – Сюда иди! «Любовный поединок» мог бы превратиться в кровавое побоище. Тамара кинулась на «осу» с намерением оттянуть её за волосы. «Оса» хотела дать наглой девице пощёчину. Их обоих, не удовлетворив интерес тех, кто обратил внимание на ссору и хотел посмотреть на «реслинг» так же сильно, как послушать Маленкова, охранники в третий раз крепко взяли за руки и вывели из зала. Тамара не досмотрела концерт возлюбленного. Их первая встреча, признала она, прошла паршиво. Хотя она всё равно была счастлива, что его увидела.***
– Фамилия, имя, отчество. – Пушкарёва Тамара Константиновна. – Маршал Алёна Леонидовна. – Что же вы, Пушкарёва Тамара Константиновна и Маршал Алёна Леонидовна, на концерте-то творите? – допытывался добрый на вид, а присмотришься – так палец в рот не клади, милиционер. – Седьмая и восьмая уже. Остывшие после вражды девушки непонимающе переглянулись. – С каждого концерта – по паре берём, – пояснил милиционер. На язык ему так и просилось: «Каждой твари по паре». Но тогда бы задержанные могли в отместку назвать его мусором, а от этого милиционер устал. Некоторые потеряли, а некоторые и не обретали страха, называя людей его профессии мусорами. Напарник, лениво разгребающий бумаги и время от времени с деланно серьёзным лицом что-то помечая, добавил: – На «Иванушках» гроздьями висите. Одну от Кирилла оттащили, другая на Андрея – как там, Апполона? – вешается. Алёна Маршал хотела подсказать: «Григорьева-Апполонова», вместо этого застыла с открытым ртом. – По Игорю страшное дело как убиваются. Ну нет человека, больно, дело понятное. Но самим страдать, на тот свет собираться... «Игорь, я тебя люблю!», «Я иду за тобой!» – и вся эта тема с сердечками, открытыми окнами, падениями. Я не понимаю!.. Киркоров приехал – ой, мама, шикидым! К Виктору Щедрину прыгают на сцену, как обезьянки. Мы могли бы преступников ловить, а ловим фанаток. – В рыболовную сеть? – осмелела Алёна. – В сеть, – неумело повторил шутку сидящий за столом. – Та-ак, – протянул первый милиционер, заговорщецки склонившись над лицами девушек и тут же отпрянув, догадавшись, что его желание вызывать доверие вызывает страх, а не предложит ли мент чего-то «этакого», страх иррациональный или, правильней сказать, на генетическом уровне – наработка «лихих девяностых». – Никто вас пятнадцать суток держать не будет. У нас и без вас дел по горло. Сейчас мы с младшим сержантом Дудиком (громкий Алёнин смех заклокотал в горле, сменившись тихим: «Извините») проверим ваши данные. Если всё в порядке, сможете идти домой. – А штраф? – вырвалось у Тамары. Алёна шикнула на неё. Милиционер улыбнулся, поднявшись со стула и сверкнув погонами: – А вы хотите заплатить? – Короткая пауза. «Нет-нет» девичьими головами. – Я бы сам заплатил куда следует – только вот куда? – чтоб вы нам не попадались. Павел Николаевич, проверь! – Дудик я, Дудик! – хохотнул Павел Николаевич и всё проверил. У обеих девушек были с собой документы, тут проблем не возникло. Только с Алёной оказалось попроще, чем с Тамарой. Алёна жила в Москве, а не в Химках. Её папа уехал в командировку, а маму она уболтала, дабы съездить на концерт вместо того, чтобы сидеть с сестрой Алиной. Мол, Алина уже большая, а я так хочу увидеть Диму! – У тебя сестра есть, – улыбнулась Тамара. Грустный взгляд задумчиво упал в пол. – Ага. А у тебя? – Мама. Папа. Ты... Ты извини, что я тебя осой назвала. – Да ладно, – Алёна махнула рукой. – Считай, это комплимент. Меня никто ещё осой не называл. – Она посмотрела на свою кофточку и прядь. – Оса – это прикольно. Ты тоже меня извини за гадость, которую я сказала. – Алёна покорно вздохнула, затем сузила глаза, сгорая от любопытства. – А ты правда так сильно Диму любишь? – Да. Алёна округлила глаза, покачала головой, усмехнулась, как бы взвешивая, осуждать – не осуждать. Не осуждать. – Девушки, дорогие, мы вам случайно не мешаем? – сказал первый милиционер. Его, выяснилось, звали Андрей Андреевич. – Не, не! – по-простецки ответила Алёна. Они сидели в кабинете, а не где-нибудь в «обезьяннике», зная, что за ними едут родители: вот-вот должна была приехать мама Алёны, непонятно, вместе с Алиной или нет; ехал, спешил издалека на служебной машине Тамарин папа. Задержанные отвлекали милиционеров, отвечая на их «Концерт-то понравился?» мемуарами. Спрашивали: «А можно почитать, что у вас тут в Уголовном Кодексе?», «А кого чаще всего ловите?», «А?..» – А почему форма у вас голубая? – Потому что луна, – указал Андрей Андреевич на полную луну за окном и подражал Моисееву: – Го-лу-ба-я! «Потому что мы как сексуальные меньшинства, – подумал, но не сказал такое при дамах Павел Николаевич. – Мы есть, но нас меньше, чем бандитов и правонарушителей. Боремся с теми, кто не даёт ни нам, ни кому-то спокойно жить, а нас в ответ ненавидят, нам грозятся. Мы идём – на нас тычут пальцем или от нас шарахаются». – Дайте заняться делами. За вами же приедут, – буркнул Андрей Андреевич. – Посидите пока тут, но молча. Тамара напряглась и задрожала. – Ты чего? – спросила Алёна. – Меня папа убьёт. – Посмотрим, какой твой папа, – сказал Андрей Андреевич. – Андрей Андреевич, от Химок до Москвы долго ехать. Мой папа приедет сегодня? Андрей Андреевич посмотрел на часы: – Может, сегодня. Может, завтра. Николаич, не надо им, пожалуй, нам глаза мозолить. Ты лучше определи девушек... – Куда?! – испугалась Тамара. – В зал ожидания, – пошутил Андрей Андреевич. Младший сержант отвёл девушек в чистую, выкрашенную в бежевые тона, с красивой белой и чёрной мебелью комнатку, где они и дожидались родных. Дудик сделал девушкам горячего чая, принёс бубликов, поделился своими, между прочим, бутербродами. Надо же! Вот как бывает. Вечером вы, незнакомки, поссорились из-за ревности к недоступному вам обеим мужчине, а глубокой ночью болтаете, как лучшие подружки. – А я читала какой-то рассказ, – вспомнила Алёна, похлёбывая чай, – как одному мужику негде было ночевать, так он разбил окно. Его забрали в тюрьму. Он переночевал в тюрьме. – Не помню такого. Припоминаю рассказ «Нищий» Чехова. Но он совсем о другом. Эх, сейчас бы на урок литературы! – А ты любила учиться в школе? – Вроде того. – Что за тоска в голосе? Послушай, у тебя какие-то проблемы с отцом? – Это у него со мной проблемы, – философски ответила Тамара. – И у мамы. – О да! «Проблемная дочь». Это как «Проблемные дочери», «Алёна и Алина, что мне с вами делать?!» Знаем, проходили. Слушай... А на кой ляд вот этот весь контроль, как нам жить? Не нам ли знать, как лучше? – Наши родители, может быть, не знают, как нам лучше жить. Но ты же видишь: невозможно себя контролировать, когда рядом Дима! – О да! Я не думала, что меня понесёт на сцену. Но ты пошла – и я пошла. Мы очень пошлы. Ах-ах! Алёна совсем осмелела. Она закинула ногу за ногу, выпила с Тамарой чай на брудершафт, прям как вино. Тамара улыбалась ей, говорила об ушедшей школьной жизни, о работе и понемногу тряслась, волновалась. Тамара зевала, когда за Алёной приехала мать со второй дочерью, на вид – ученицей средней школы. Ох и хорошенькая была Алинка! Черноволосая, как сестра. С большими, как у рыбы, глазами, с прищуром, как у всех в династии Маленковых! Настолько красивая, что о таких с завистью говорят: смазливая. Несмотря на поздний час, Алина не хотела спать и, вертясь там и тут, благодарила маму за то, что та не оставила её няне-соседке, а взяла с собой. – Никогда ещё не была в милиции! – восхищённо осматривала всё Алина. – Благодаря Алёне мы здесь. – Сдерживая гневность, чужая мама поздоровалась с Тамарой, а потом только – со старшей дочерью. – А мы останемся здесь? – Алина начала присматриваться к комнатке, особенно – к бубликам. Тамара её угостила, дала отпить свой чай. – Ещё чего! Алина, если ты голодная, дома ещё есть и гречневый суп, и салат с морковью, и чай зелёный. Торт вам на ночь не дам. Хотя тебе, Алёна, даже... Ладно, пойдём, совершеннолетняя, самостоятельная моя дочь! Андрей Андреевич, спасибо, что не оштрафовали. – На первый раз только предупреждаем, воспитываем. Знаете, всех фанаток не перештрафовать. – Спасибо вам. Все с этими Маленковыми с ума посходили! Мама сестёр Маршал имела в виду не известную Димину семью, а всех знаменитых парней, от которых так «пищат» и сбегают в ночи, если не удаётся отпроситься днём, мамины дочери. Милиционер понял и поддержал женщину: – Возраст. Потребность заявить о себе. С помощью тех, кто знаменит. Выскочила на сцену – уже, считай, такая же знаменитость. – Я не знаменитость, – попыталась донести до мамы важную мысль Алёна. – Дело не в том, что... – Пойдём домой, не знаменитость. – Пока, Тамара. – Счастливо, Алёна. Алёна попрощалась также с милиционерами, но Тамара не придала тому значения. Её грела мысль, что Алёна сказала «Пока», а не «Прощай», потому что она зачем-то снова желала свидеться с «осой». Тамара заснула в участке. На новом месте она всегда спала плохо, а тут на неё накатила вселенская усталость. Папино такси. Мамино шитьё. Папины девицы, якобы просто хорошие знакомые. Развод, не развод, жизнь вместе, не жизнь. Плохое поведение на концерте бывшей прилежной ученицы. Бывшие лучшие друзья. Даже Дима. Всё вдруг стало неважно. Важно было только поспать. Спать. Спа-а-ать... Спа-а-ать. Тамара выспалась, хоть и разбудили её рано утром, когда сквозь жалюзи пробивалось рыжее, только набирающее яркости и тепла, солнце. Разбудили Дудик и отец. – Доброе утро, – сказал папа неясным тоном. – Доброе. – Подъём. Подъём. – Константин Джангусович, может, вы тоже отдохнёте? – Нет, спасибо, Павел Николаевич. – Всё-таки дорога... Вы спали-то после дороги три часа. – Почти четыре. Всё будет в порядке. Хуже всего было папино спокойствие. Одно из двух. Или он что-то осознал, придумал и заведёт философский разговор, может, обнимет дочь. Или он – вулкан, внутри которого зреет магма, и вот-вот – извержение. Тамара убедилась: второе. Тогда она впервые поняла не только что значит выражение «душа ушла в пятки», но и что когда на тебя СИЛЬНО кричат, хочется в туалет настолько, что можно не добежать. Один раз папа хотел дать Тамаре пощёчину, но сдержался, только замахнулся и виновато убрал руку. Да. Она сбежала из дому, никому ничего не сказав. Ещё и в другой город. Оставив вещи в камере хранения – по мнению папы, ненадёжном убежище. Думала только о себе и о своём мнимом счастье. Неподобающе вела себя. Что сказать? Не права. В квартире в Химках Тамара чувствовала себя неуютно. Казалось, это не её квартира, а съёмная – в которую хозяйка приехала выселять задолжавшую квартирантку. Её вещи – не её, а родителей. Спать на своей кровати – преступление; как заснуть на нарах, когда надзиратель требует у заключённых бодрствовать. Было даже как-то странно, что папа, хоть и родной, но справедливо сердитый человек, не кинул дочку в самостоятельную жизнь в Москве. Мол, живи как хочешь там, куда удрала. Несмотря ни на что, он считал, что ей есть место в Химках и хоть немного – в их остывающих к ней душах. Мама не ругала Тамару, а только плакала. Увидев слёзы жены, Константин что-то задумал. В первую секунду у него засветились глаза, а в следующую он уже подошёл к плакату с Дмитрием. ЧР-Р-ИИИ! Пух... Благолепное, свежее, юное лицо разделилось на две части. Взгляд Дмитрия – как в каком-то ужастике, только что без крови, один глаз в свернувшейся почти цилиндром бумаге, другой с разорванным уголком – стал укоризненным. По букве «М» в фамилии прошлась белая «молния». Видя ужас в глазах Тамары, отец не остановился. Он взял эмалированное ведро, кинул в него разорванный плакат, достал ещё несколько плакатов с ненавистным ему персонажем, порвал их все и демонстративно показал спички. – Костя! – взмолилась Марфа. – Ради бога, не дури. – Ради БОГА я спасаю дочь. – Так и дом сгорит. Костя! Константин понёс ведро на кухню. Там, у открытого окна, он поджёг то, что считал мусором. – Да что вы, с ума посходили?! – причитала Марфа. – Дым стоит! Погорит кухня, невозможно будет готовить. Соседи спросят, что горит. Пожарных вызовут! Константин усмехнулся, с удовольствием наблюдая, как быстро скукоживается и тлеет бумага: – С пожарными я сегодня ещё не виделся. И скорой не хватает.***
Много лет назад выветрился чад. Сгоревшие плакаты заменились новыми. Может, в них и не хватало душевности конца девяностых – начала двухтысячных, типография стала работать лучше. – Я полезла на сцену и не дослушала тебя, – сказала Тамара стриженному до каре Дмитрию. По одной пряди падало ему на глаза. Она так сильно любила этот взгляд и уже не могла его выносить. Столько жизни было в Дмитрии! Столько безжизненности – в бумаге! Его хотелось видеть в реальности. И его не хотелось больше тревожить. Разрываемая противоречивыми чувствами, Тамара наконец решила, чего ей хочется, что она может сделать сейчас. Конечно же, послушать «Вольное сердце»! С припевом, подобным тонкому серпу, набирающему силы полной луны; похожим на талый лёд, на месте которого прежде календарной весны, не боясь камней, огибая и накрывая их собой, побежали ручьи. «Ой, до чего вдали одиноко! Далеко от родной, далеко. Слава певца дорогу даёт мне, А вернуться к родной нелегко. Вольному сердцу смириться пришлось, Что путь тернистый. Да только не брось Петь, сочинять, исполнять снова песни. ВОЛЬНОЕ СЕРДЦЕ – уж так повелось – Хочет всего. И ему удалось Творческим быть и любовью согреться. Вот так отрада – родиться поэтом. Я касаюсь то клавиш, то струн. Но ничего нет лучше на свете, Чем проснуться с тобой и заснуть! Вольному сердцу смириться пришлось, Что путь тернистый. Да только не брось Петь, сочинять, исполнять снова песни. ВОЛЬНОЕ СЕРДЦЕ – уж так повелось – Хочет всего. И ему удалось Творческим быть и любовью согреться».