Я все простил, что испытал когда-то, И ты прости, — взаимная расплата! © Уильям Шекспир
Солнце светило так ярко, будто праздновало. С самого утра все вокруг было таким неуместно-ярким и от этого лишь злость к горлу подкатывала. Желтоватые лучи доставали прямо до земли, отражаясь от вечнозеленой травы и залакированного гроба из темного дерева. Дешевого и старого. Моника бы была в бешенстве, не лежи она в нем прямо сейчас. Энди безучастно окидывает людей, пришедших сюда в свой выходной. Они все разбились на небольшие группы по три-четыре человека и разбросались вокруг. Кто-то сдавленно смеялся, прикрывая рукой рот, чтобы никто не заметил, кто-то, положив руку на сердце, поддакивал собеседникам с печальным выражением на лице, а кто-то стоял у самого гроба, готовясь произнести речь всей своей жизни и сразить всех наповал. Энди просто напивалась. Повернувшись к гостям спиной, заливала в себя больничный спирт, который стащила из папиной палаты на черный день. На тот случай, когда простой водки будет недостаточно. Очевидно, не зря. Энди не морщится даже, она наловчилась, все утро тренировалась, потому молча убирает металлическую фляжку в клатч и поворачивается к уродскому ящику с человеком внутри. По ногам бьет прохладный ветер, раздувая подол платья и улетает куда-то вдаль. Куда-то, где нет трупа и остальных проблем. Анделин мнется, переступает с ноги на ногу и беззвучно подходит к отцу. Скоро ее очередь говорить очередную тупую речь о том, какой Мон была хорошей и надеяться, что теперь она в лучшем мире. «Нахрен этот лучший мир. И Мон нахрен тоже.» Линдси знает, что это неправильно. Злиться на подругу за ее смерть. Знает, но ничего не может с собой поделать. Это кислотное чувство похоже на то, когда девочка злилась на отца за его болезнь. Наверное, в ее голове эта злость оправдана. Моника оставила ее. Скоро оставит и папа. Энди бесит, что все важные люди уходят. Она думает о Монике, как и весь вечер до этого, но ничего толкового в голову не приходит. Дел словно в одночасье забыла все, что интересовало ее подругу. Что той нравилось, от чего она приходила в ярость, что ненавидела, а что считала важным. Последнее находит внутри отклик. Важно быть умной. Важно быть красивой. Важно быть талантливой. Важно быть богатой. Моника такой не была. Не была особенной. Никогда. Да, повезло ей определенно меньше, чем другим и нельзя было это на что-то свалить. Просто так вышло. Однажды Мон напилась в дюпель и выдала то, что Энди, наверное, никогда не забудет. «Иногда дерьмо случается просто потому, что случается». Верно, ее смерть под это определение подходила тоже. Просто так вышло и ничего тут не поделаешь. На похоронах принято говорить и говорить хорошее, но Энди никак не могла придумать речь накануне. Совсем скоро подойдет ее очередь и от этого пальцы на ногах немеют. Все эти люди, они выходят и говорят что-то. Для ее родителей, для друзей, для себя, но не для Мон. И от этого хотелось выблевать все содержимое желудка прямо на ее закрытый гроб. Засунуть пальцы в глотку так глубоко, чтобы все дохлые бабочки вылетели наружу. Моника не была умной, не была красивой или талантливой и она уж точно не была богатой. Заслуживала ли она быть застреленной в восемнадцать? Или, может, она заслуживала долгой жизни в этом гнилом мирке? О, да, Мон бы им уже лица порасцарапывала за все эти елейные речи. Она была смелой. Слишком сильно старалась вписаться. Не вышло. А у Анделин вышло? Дели дергается, чувствуя горячее тепло отцовской руки на своей, но долго насладиться этим чувством, приводящим мысли в порядок, не получается. Мама подталкивает ее в спину, вынуждая выйти вперед. Линди нехотя расцепляет пальцы поднимаясь. Ее черед. На каменных ногах доходит до самого гроба, чувствуя на себе десятки пар скользких глаз и, стараясь не повалиться на влажную от росы траву, разворачивается. Солнце, люди и священник с похабным взглядом. Энди шумно дышит, кажется, воздуха вокруг нее совсем не осталось. Смиренным взглядом окидывая мать Моники, в горле начинает скрести раздражение. Тонкие морщинистые пальцы женщины вцепились в серебряный крестик на шее, как в спасательный круг. О чем она думает? Ей грустно? Может, сейчас она ненавидит своего Бога? Или, как и следует хорошей болонке, гордо принимает божий замысел со всеми его вытекающими? Благодарит за то, что дочь теперь в лучшем мире или проклинает, ведь ее так нещадно забрали? «Какая разница?» Ее больше нет. И не будет никогда. Вот, что важно. — Я не подготовила речь. Стоит… Наверное, нужно… Она была… Я… — Энди чертыхается и в конце концов просто замолкает. Слова застревают в горле, но совсем не от волнения или скорби. Ей просто нечего сказать. Совсем ничего. Ох, эти взгляды. Сочувствующе-осуждающие. Да как вообще можно смотреть так неправильно? Словно Энди не похоронную речь завалила, а финальную премьеру. Важно быть умной. Важно быть красивой. Важно быть талантливой. Важно быть богатой. На самом деле Моника так никогда не думала. «Важно быть.» Все эти похороны и церемонии — не больше, чем парад лицемерия. Кучка людей, собравшихся вокруг трупа, чтобы пожалеть себя. Разве кому-то есть дело до того, что жизнь Мон оборвалась? До того, что она не поступит в институт и не выйдет замуж? До ее будущего? Всем здесь глубоко плевать на нее, дело есть только до себя самих. Человек умирает, когда умирает или когда уходит из твоей жизни? Будешь ли ты также скучать по дохлому другу, с которым не общался лет двадцать, как по тому, с кем говорил еще вчера? Вот в чем проблема — наши драгоценные чувства. Всем срать на Монику, важно лишь то, что ее больше нет в их бесценных жизнях. Энди от них отличается лишь тем, что все это с гордостью признает. Девичий взгляд цепляется за черную мужскую фигуру, подошедшую недавно. Парень стоит довольно далеко, потому рассмотреть его удается не сразу, но, как только лицо незваного гостья проясняется, маленькие ручки сжимаются в кулачки. «А он что здесь забыл?» Говоря по правде, Энди не удивится, если окажется, что это Джесси ее подругу завалил. Он даже выглядит как маньяк, особенно в черном брючном костюме, который на нем выглядит попросту смешно. Дели трясет головой, прочищая мысли и горло и подходит впритык к микрофонной стойке. — Завтра будет лучше. Я знала Монику всю свою жизнь и, сколько я себя помню — она все время это говорила. Когда кто-то грустил или просто был плохой день, она говорила, что завтра будет лучше. — Анделин топчется на месте и вперивает взгляд в хмурое лицо отца. Ей нужно снова это услышать и услышать от него. «Пожалуйста. Соври.» — А я нет. Я никогда ей этого не говорила. Может, это и хорошо. Было бы неловко сказать ей эти слова, ну, не знаю, перед ее смертью. — девочка покрепче сжала микрофон, нервно посмеиваясь и ловя на себе осуждающие взгляды. — Это было бы ложью, да? Ложь. За последнее время она стала неотъемлемой частью жизни Дел и девчонка даже не заметила, когда это произошло. Будто все вокруг в одночасье просто свихнулись. Сердце пропускает удар. Или ничего не изменилось? Может, так было всегда, а она этого попросту не замечала? Энди ответа на этот вопрос не знает, но зато знает кое-что другое: Мон замечала. Она вообще все замечала. — Хотя, во лжи нет ничего плохого. Моника тоже лгала, ведь она не знала, что будет завтра. Может, завтра ты выиграешь миллион долларов, а может, начнется атомная война. — все молчат, только смотрят на Уайт прищурившись и, кажется, даже не дышат. — Я не думаю, что Моника была хорошим человеком. Хорошие люди не должны лгать, — Энди вновь смотрит на отца, да так пристально, что тому непременно становится не по себе, — Вы все тут говорите, что она не заслуживала смерти и это тоже ложь. Мы не знаем, чего она заслуживала или нет. — Да и какая хуй разница? Почему ее убили? За что? Это… бесполезные и… тупые вопросы, — У Дел поперек горла стоит тоска и бесконечная злость на все и всех. Хочется исчезнуть, провалиться сквозь землю, захлебнуться грязью и полуживыми червями. «Я скучаю.» — Иногда дерьмо случается просто потому, что случается. «Я так по тебе скучаю.» — И всë же… — Анделин замолчала, пустым взглядом оглядев всех присутствующих, и слова «Я скучаю» застряли в еë горле. Всë вокруг было слишком фальшивым и… Бессмысленным, пустым. Пустым, как взгляд девочки, еë чувства, мысли и даже надежды. Как весь этот грязный, пластиковый мир, отрадная, заветная мечта идиота, верящего в сказки. «Хорошие люди не должны лгать.» — вспомнилась ей собственная реплика. Действительно. Но разве все собравшиеся около убогого гроба Хорошие люди? И разве сама Анделин хорошая? Хороши ли Пинкман, Скайлер, Уолтер Уайт? Нет. Но они живы, в отличие от уже покойного тела, рядом с которым столпились, как у алтаря или святыни. Хотя, заслуживают ли все они этого? Энди криво улыбнулась своим обрывочным и горьким мыслям, и каждый со страхом посмотрел на неë, боясь того, что она может сказать следующим. Но девочка лишь продолжила молчать. «Нет. Они не заслуживают этого.» И Анделин медленно отошла от гроба, ощущая на себе противные ей любопытные взгляды. Влажная от росы трава, солнце, люди и всë тот же священник с похабным взглядом. Теребящая крестик женщина, чëрная полированная поверхность, скрывающая тело, которое когда-то было Моникой. Казалось, что ничего не изменилось, и даже не прибавилось кислорода, но всë же, в воздухе повис неуют. И все неосознанно начали торопиться, желая поскорее закончить обременяющую церемонию, но никто отчëтливо не понимал это и, тем более, не хотел признавать. Ведь это было сродни признанию себя глупыми, слепыми и ничтожными. Священник стал суетливо читать молитвы, поливая окружающих не то святой водой, не то какими-то благовониями, и все зачарованно и восторженно смотрели на него. Религия. Эта та соломинка, которая может спасти тебя или утопить. И чаще всего она выбирает второе, хоть и люди это отчаянно отрицают, потому что они предпочитают верить, что на их стороне всемогущие силы. Но на самом деле, это вовсе не они, а церковь, все эти проповедники в золотых рясах, которые обирают нищих, считая деньги и говоря что-то о любви. «Господь долготерпелив и многомилостлив», — вспомнила Энди строчку из какого-то псалма, то ли сто второго, то ли тридцать шестого. Но долго ли этот бог терпел на земле Монику? «Потерпи Господа, мужайся, и да крепится сердце твое, потерпи Господа», — заканчивался тридцать шестой. А нахрен его терпеть? Почему нельзя просто жить, послав всë это, если исход один: гроб и мать, теребящая крест? Анделин представила себе Скайлер на месте родительницы подруги, и даже не улыбнувшись, бросила задумчивый взгляд на отца. Он бы оценил еë мысли, наверное. И Энди подошла на ватных ногах к Уолту, пробиваясь сквозь толпу фальшиво скорбящих «родственников» и «друзей», которые даже не замечали еë. — Что здесь забыл Пинкман? — вырвалось у Линдс, когда она вновь заметила смешную фигуру в чëрном и слишком взрослом костюме. — Ты о ком, Вудси? — пугающе серьëзным тоном спросил Уайт, изображая, что не знает о существовании напарника, и безразлично отошëл от дочери, на самом деле кипя внутри. И Энди поняла, что это был еë единственный шанс: отец не знал о присутствии на похоронах Джесси. Поэтому, если бы Анделин смогла найти Пинкмана быстрее, то… Джесси прошëл в сантиметрах от неë, видимо заметив беспокойство Уолта, и девочка железной хваткой сжала его рукав. — Отойдëм на секунду? — Анделин хищно улыбнулась, и это очень не понравилось Пинкману. — А у меня есть выбор? — мысленно сравнивая перспективы разговора с Уайтом или Энди, спросил Джесси, осознав, что впервые ответом на этот вопрос было «да». Довольно относительное, но всë же именно «да»: и в данной ситуации Пинкман выбрал Линдс, прекрасно и как можно более отчëтливо понимая, что еë отец убил бы его. Но парень и в этом решении ошибся: Анделин тоже была способна на убийство, особенно в случае виновности Джесси. Эта девчонка похожа на отца куда больше, чем она сама думает. А был ли он в чëм-то виноват? Ведь не Пинкман же поднëс дуло пистолета к виску Мон. Но ответственности это с него вовсе не снимало, и Джесси это понимал. Поэтому и пришëл на похороны, что ему, наверное, не стоило делать, и что прагматичный, хладнокровный Уолтер Уайт никогда бы не смог понять. А Пинкман мог, но это не делало его более или менее причастным к произошедшему убийству. Это делало его человеком, способным на сожаление, сочувствие и массу других «со», список которых просто-напросто бесконечный, но не автоматически превращало в безвинного. Ведь чтобы стать им, нужно было прощение, получить которое Джесси очень хотел, но не мог: Моника, теперь ставшая бездыханным телом, могла лишь разлагаться. Но не говорить, а тем более прощать. Ей это уже было не нужно. Анделин, воспринимая молчание, как знак согласия, оттащила Джесси за локоть в тень молчаливо раскинувшихся вязов, тревожно наблюдая за реакцией остальных. Но им, как оказалось, было абсолютно плевать, кто чем занимался: все, не отрываясь, с каким-то опошлëнным и совершенно неуместным любопытством наблюдали за движениями священника, который в ярком свете лучей напоминал изваяние, сделанное из золота. — Что ты здесь делаешь? — понизив голос до шëпота, поинтересовалась Энди, при этом понимая, что каким бы Джесси не был глупцом, он бы никогда прямо не ответил на еë вопрос, иначе Уолт тоже знал, зачем пришëл Пинкман. А он, как выяснилось, пребывал в неведении. — Пришëл проститься, как и все здесь собравшиеся. — с какой-то злостью сказал парень. — Проститься? Да ты еë даже не знал! — Я провëл с ней весь еë последний вечер. — парировал Джесси, ещë сильнее ощущая свою вину. — И как же это так получилось? — с насмешкой саркастически спросила Энди, от которой исходило едва заметное чувство отчаяния. — Слишком много совпадений, ты так не думаешь? — Я мог зайти в любой ночной клуб Альбукерке, но выбрал именно этот. — осознавая всю глупость своих слов, деловито протянул Пинкман. — Это не совпадение, мисс Уайт, а обычная случайность. Я понимаю, что ты скорбишь и тебя тяжело, но не надо винить всех подряд. — Наверное, ты прав. Прости, Джесси. — задумчиво согласилась она, на самом деле думая абсолютно иначе, и в еë голове, как это часто бывает, мгновенно возник план: раз Пинкман не хотел говорить, то это сделают за него его вещи. А именно, телефон. Анделин якобы сочувственно обняла Джесси, театрально всхлипнув, и положила голову на его плечо, пока её наманикюренные ручки аккуратно шарили по карманам пиджака, наконец-то найдя искомое. — Мон была очень хорошей. — чтобы отвлечь Пинкмана, сказала Энди, пока внутри звучали слова: хорошие люди не должны лгать. «А я и не лгу. Это на благое дело.» — оправдала себя Дел, начиная плакать и не до конца понимая, делала она это искренне или продолжала играть роль. Временами казалось, что разницы уже нет, а границы давным давно стёрты. — Я знаю. — успокаивающе скользя по еë спине руками, он выводил на хребте незамысловатые узоры, пока его телефон перемещался из неглубокого кармана в ловкие ладони девушки. — Сомневаюсь. — сухо ответила она, вызывая в глазах напротив вопрос. Быстрая смена настроения заставила Джесси напрячься, вспоминая наконец о том, кто перед ним стоит. Спихнув все на паранойю, вызванную стрессом, он поспешил сбежать от маленькой мисс Уайт, пока ее папаша их не заметил и направился в противоположную сторону от гроба, где до этого оставил свою машину. Последнее, чего он сейчас хотел — это выслушивать злобную истерику варщика. Энди же, наоборот, подошла поближе, но протискиваться сквозь толпу не решилась. Священник закончил кафизму, и настала пора непосредственного захоронения. Непосредственного конца, который на самом деле наступил гораздо раньше. Тогда, когда Уолтер Уайт вернулся домой из больницы, и все радостно смотрели глупую мелодраму. Тогда, когда он попросил Джесси Пинкмана перезвонить. И Анделин поняла это, сдерживая слëзы, рассматривая переписку двух напарников, на которых лежала вина по убийству Мон. По умышленному причинению смерти, как сказал бы уголовный кодекс, по смертному греху, возразила церковь, и только Энди думала, что они убили вовсе не Монику, а уничтожили целый мир. Да, один из миллионов, но уникальный и единственный. Мир, созданный самой Анделин Уайт.***
Тучи сгущались, укутывая небо пушистым одеялом. Солнце уже скрылось за горизонтом, но ничего в сущности не изменилось, а темнота снаружи ничем не отличалась от темноты внутри. Дел стучит пальцами по острым коленям и хочет кричать. Дел стучит пальцами по острым коленям и улыбается, в ответ на реплики Скай, мирно беседовавшей с мужем. Наверняка она бы и сына вопросами загрузила, но Ти-Джей пропал после похорон, бросив что-то о ночевке у друга, пока сестра чертовски сильно тому завидовала. Сидеть за этим столом казалось ей настоящей пыткой. Уолтер весь вечер пристально разглядывал дочь, которая уже в сотый раз «пересортировывала» салат в тарелке и старалась не сблевать. Девчонка кожей ощущает прожигающий естество взгляд. Папа уже, кажется, сорок минут кряду не сводит с нее глаз и Линдс буквально чувствует исходящую от него агрессию в перемешку со… страхом? После прочтения переписки в телефоне треклятого Пинкмана даже находиться с мужчиной в одной комнате не по себе. Уолтер не понимает, почему она не смотрит в ответ, хотя раньше всегда так делала. Энди этого не понимает тоже. Ее тело, будто и не ее вовсе, отказывается слушаться. Как пластмассовый манекен, клетка, в которой она заперта и никогда уже не сможет выбраться. Или просто не захочет. Дел рисует пальцами фигуры в воздухе: лилии и звезды, и слушает тиканье часов — это единственный звук, что разбавляет повисшую тишину, и девчонка хочет закрыть уши руками и закричать. Закричать так громко, как сможет, чтобы весь мир ее услышал. Энди злится на родителей, ведь прямо сейчас, сидя с ними за одним столом, она впервые в жизни отчетливо осознает, что должна молчать. Раскрыть рот и наконец выговориться равносильно самоубийству. Это так просто и очевидно: иногда молчание похоже на щит. Мы врем, когда становится слишком больно и нам кажется, что это может помочь. Мы все так поступаем. Лжем, скрываем и притворяемся, мы думаем, что это сделает нас нормальными, но этого не происходит. Ложь не срывает маски, она лишь вешает на тебя новые, крепче и тяжелей. Никто не хочет врать, молчать, все хотят быть самими собой. Но что это значит? Все ли знают, кто они на самом деле? И как это сделать? Никого этому попросту не научили, а потом дети, добрые и счастливые, выросли и разбились о камни, о которых взрослые не предупреждали. Все будет хорошо. Это то, что слышит каждый ребенок все свое детство. И, лишь вырастая, узнает, что это ложь. Ничего не будет хорошо. Вообще ничего. Не существует такой инструкции, которая бы рассказывала о том, как быть взрослыми. Нам всем больно и страшно, но об этом нельзя говорить. И именно поэтому нужно прятаться за щитом молчания, только бы фриками не показаться, только бы избежать боли и осуждения. У нас внутри что-то сломано, у всех нас. И это не починить. Иногда молчание похоже на щит: когда в горле ком застревает, когда говорить становится физически больно, когда невозможно дышать. Кажется, что если скажешь всю правду — просто умрешь. Иногда молчание — это единственный выход. — Я до сих пор не могу поверить, что Моники больше нет. — печально тянет Скайлер, делая большой глоток вина, неприятно сербая, чем вынуждает дочь неприязненно поморщиться. И Энди уверена, что она делает это специально. — Она была хорошей девочкой, — поддакивает Уолт жене, при этом продолжая смотреть на дочь. «Не была она хорошей.» Думать так — проще. А еще это правда. Моника лгала, притворялась и молчала, когда должна была говорить. Она издевалась над ребятами в школе и вынудила Энди слишком рано повзрослеть. Но так ли это важно? Разве плохие люди не лучше хороших? Может, это и значит быть самим собой: признавать свои недостатки и учиться с ними жить, вместо того, чтобы из кожи вон лезть, пытаясь стать лучшей версией себя? Энди кусок в горло не лезет из-за, горящего в груди, страха. Уайт понятия не имеет, что делать дальше. Моника была ее инструкцией к взрослому миру, «гидом по выживанию в старшей школе». И что осталось теперь, когда ее нет? Смерть Мон равносильна, вычеркнутому из уравнения, корню без которого решить то нельзя и проще сразу сдаться. «Она не имела права.» Не имела права умирать. Особенно так глупо и неожиданно. Особенно перед Дел. Все, что осталось от нее — телефонный номер в контактах, зависимость от дешевого алкоголя и животное правило </i>«Или ты, или тебя»</i>, которое не раз выручало девушек в школьные дни. — Она этого не заслуживала. — продолжает Уолт, а голос его кажется неподдельно удрученным. «Тебе жаль, что ты убил ее, или это снова ложь?» Энди хочет ему поверить. Хочет, чтобы он признал свою вину и раскаялся. Чтобы продолжил быть ее отцом, который шил вместе с ней кукольные платья и смотрел мультики. Тем человеком, который танцевал с ней на балу «Отца и дочери» и крепко-крепко обнимал. Который ласково гладил по волосам и врал о том, что все будет хорошо. «Это же все еще ты, правда?» Анделин чешет колено под столом, раздирая ногтями кожу, когда ловит тяжелый папин взгляд. Легкие лишаются воздуха и становится чертовски трудно дышать. «Просто скажи это. Скажи, что убил ее и все станет, как раньше.» Игра в гляделки, напоминающая перестрелку на диком западе, кажется, могла продолжать до рассвета, если бы не тоненький голос, хлесткой пощечиной вернувший к реальности. — Милая, ты в порядке? — обеспокоенно спросила Скай. Когда она так делает, может на секунду показаться, что женщине вовсе не плевать на дочь. Энди на это не купится. «Мою подругу убили на моих глазах, мам. Все просто замечательно.» Анделин тошнит от этой семьи. От лицемерки матери, которая Монику всю ее жизнь презирала, от брата, бросившего ее здесь одну и от отца, который ту этой самой жизни и лишил. Они все стоят друг друга. — Я… — начинает было Дел, но продолжить уже не может. Все слова, которые она знала, в один момент услужливо исчезли. «Я в порядке» — кричал дьявол на правом плече; «Я хочу умереть» — парировал бес с левого. Ангелов здесь нет, этот мир для них слишком уж грязный. Энди вжимается в стул, вновь заглядывая папе в душу через потускневшие зрачки. А он в ответ, с пониманием, сочувствием и слишком внимательно, такими глазами, словно в каждом по два зрачка. И она вновь это чувствует, пока сгорает перед ним, как спичка: холодно и страшно. Как в лесу, где дядя Хэнк учил ее стрелять по банкам. А затем и по голодным волкам, готовым в любую минуту порвать тебя на куски. Энди не хочет, чтобы так было, но она знает, что сможет его простить, стоит отцу все ей рассказать. И извиниться — это самое главное. «Я в порядке» — обвивается змеями вокруг шеи. Ядовито и лживо, но правильно. Так, как и положено в таких ситуациях. Дел знает, что этот ответ забьет первые три гвоздя в крышку ее гроба. «Я хочу умереть», а этот — последний. «Выбор есть всегда» — Моника любила это повторять, вдалбливая простую истину в голову подруги. «А если все варианты плохие — придумай еще один, это твоя игра и правила в ней ты пишешь сама.» — Я… — и снова заминка, время, чтобы прочистить горло и привести разорванные мысли в порядок. — Я к Стиву. Бросает уже на ходу, вылетая из-за стола быстрее пули. Дышать невозможно, движения механические, убежать, как крысы бегут с тонущего корабля, единственный шанс на спасение. Хотя, стоит признать, умереть за столом на семейном ужине не самая худшая смерть из возможных. По крайней мере, в кругу родных, а не в темном и зябком переулке. — Надолго? — суетится Скай в ответ на выпад дочки. Женщина не спеша поднимается из-за укрытого скатертью стола и плетется к входной двери. «Навсегда.» Энди не застегивает куртку, и это кажется правильным. Тепла она уж точно не заслужила. Девчонка хватает первую попавшуюся связку ключей с тумбочки и выбегает из дома. На улице свежо и моросит легкий дождь, заставляя поежиться, а мурашки табуном проскочить по хрупкой спине. Здесь намного лучше, даже воздух здесь кажется чище и правильнее. Здесь нет родителей и трупного мяса животных на столе. Здесь нет ее запаха, который пропитал каждую вещь в доме. Энди перешла дорогу, уже собираясь вызвать такси и обнять того, кому точно не плевать на смерть их подруги, но остановилась, заметив на металлическом кольце ключей несколько лишних. От гаража, от машины и еще один, маленький и новый, Дел не видела его раньше. — Твою мать. — бурчит Уайт себе под нос, когда до девчонки наконец доходит — это ключи отца. Переборов первичное желание выбросить их в канализацию и отбросив вариант с возвращением домой, чтобы исправить ошибку, Дел довольно быстро переключила все свое внимание на необычный ключик с выбитым на нем номером. «Какие еще секреты ты хранишь, папа?»***
Узнать для чего предназначался странный ключ, принадлежавший отцу, Энди не составило труда: хоть Уолтер и казался гениальным преступником, даже он мог совершать ошибки и делал это с завидной регулярностью. На секунду Анделин даже задумалась, почему Уайта до сих пор не прижало к стенке УБН, но ответ на этот вопрос нашëлся достаточно быстро: стоило вспомнить хотя бы еë дорогого дядю, и всë сразу вставало на свои места. Оставалось только понять, зачем вообще тогда существуют подобные управления. Но Линдс, стоя у входа в банк, где еë родители несколько лет назад хранили свои сбережения, абсолютно не хотела этим заниматься. Как выяснилось, ключ использовался для открытия бокса на складе, где их сдавали в аренду, а дальше Энди практически нечего было узнавать и анализировать: в округе было только два таких места, в которых до сих пор использовалась столь устаревшая система хранения, и уже в одном из них семейство Уайтов официально имело контейнер. Так что логическая задачка была слишком проста: Уолтеру не из чего было выбирать, так что теперь его дочь отлично знала, какой замок должен был открывать не такой уж и загадочный ключ, цифры на котором сами любезно предоставляли возможность разгадки своего предназначения. А дальше дело оставалось за малым: с пустым лицом дойти до бокса и дать своему гневу выплеснуться наружу, что Анделин и собиралась сделать. С замком долго мучаться не приходится, и ключ входит в скважину, как по маслу. Два поворота, и Дел, закинув связку на дно сумки, уже поднимает белесые рулонные ворота. Их скрип больно режет по ушам, вынуждая девочку кисло скривиться. Но неприязнь быстро сходит на нет, стоит лишь непосредственно взглянуть на само содержимое бокса. Энди помнит это место, ведь родители арендовали его еще несколько лет назад, чтобы хранить здесь старую мебель и детские вещи. Почти все оставшиеся игрушки малышки Уайт отнесли сюда, когда девочка подросла. Дел вспоминает об этом, когда проходит вглубь помещения, ведя кончиками пальцев по промозглым железным стенам. В самом углу валяется мягкая игрушка, всего одна, и легко можно подумать, что ее просто забыли выбросить вместе с остальными. Скорее всего, так и есть, но Энди никогда не сможет поверить в это, даже если отец самолично об этом скажет. Это красноголовый дятел с ярко-синим туловищем, как самое настоящее небо, и с огромным желтым клювом. Линдс хорошо помнит тот день, когда он появился, словно это произошло неделю назад. На улице было солнечно, и в утреннем прогнозе на любимом папином канале обещали отличную погоду, поэтому Уайты всей семьей поехали в парк аттракционов. В тот день близнецам Уолтеру-младшему и Анделин исполнялось шесть лет, и брату тогда подарили видеоигру с тяжелопроизносимым названием, а Дел родители купили красивое длинное платье. Оно было бежевым, и украшенным россыпью страз и безвкусными пушистыми перьями. А еще оно наверняка было полной дешевкой. После того, как дети покатались везде, сходив по несколько раз туда, куда их пускали бесплатно, семья пошла в кафе, и тогда, папа съел целую половину торта, при этом забавно испачкавшись кремом. А потом он выиграл дочери эту игрушку в автомате с клешней, достав ту из плюшевых глубин с первого раза. А сейчас, Уолтер Уайт с таким же мастерством вытаскивает из химических препаратов кайф для жалких нарколыг. Энди не помнит, когда именно мягкая игрушка пропала из ее жизни, но точно знает, что это осталось незамеченным. Дрожащие руки сами потянулись за плюшевым зверьком, спешно того поднимая. Хотелось забрать его отсюда и убежать, забыть об этом месте и вообще обо всем, что произошло за последнее время. Но это желание так и осталось всего лишь желанием, которому не было суждено исполнится. Деньги. Вот, что хранилось за папиной тайной дверью, ключ от которой так удачно попал не в те руки. Огромная куча денег. В высоту, гора налички доходила практически до живота девчонки, а в ширь занимала почти все место в боксе. «Сколько здесь? Миллион, два, больше?» Какая мысль приходит в голову первой, когда видишь такое количество денег, которые просто лежат перед тобой? Забрать их себе, купить то, что всегда хотел. Бросить ненавистную работу и поскорее уехать, начать жизнь с чистого листа. Поэтому Дел и почувствовала себя неправильной, ведь даже отдалëнно не подумала об этом. В голове девчонки было совершенно пусто, словно вселенная вокруг схлопнулась, а ее тело погрузили в вакуум. В ушах звенело, а сердце практически не билось. Вот она — смерть Моники. Несколько стопок баксов, которые с легкостью могут тебя прикончить, одновременно купив каким-то ублюдкам жизнь. «Интересно, сколько она просила?» Десять тысяч, сто? Так неужели папа просто не мог отдать ей деньги? Неужели кучка зеленых бумажек сподвигла его убить девочку, которую он знал с самого детства, подругу своей любимой дочери, своей единственной Вудси? Или это всего лишь способ удержания власти, сохранения иллюзии контроля? Однако, говоря на чистоту — все это было неважно. Больше нет, теперь это не имело ни малейшего значения. Перед глазами Энди, стоило те закрыть, неоном светилось: «месть», но воспринимать ее так было неправильно и одновременно с этим глупо. Уайт не хотела мстить отцу, она хотела его простить. А для этого, увы, отчаянно требовалось добиться хоть какой-то справедливости. Механическими движениями девчонка расстегнула сумку, достав флягу и всю ту же старенькую зажигалку с рисунком тигра на ней. Энди не знает, сколько времени ей понадобилось, чтобы облить папочкины сбережения спиртом и бросить туда огниво, когда-то также бережно подаренное самим отцом. Бумага мгновенно и даже слишком резко вспыхнула, будто спичка, вся и сразу, обжигая девичье личико таким приятным жаром. Пламя было красным и синим, как кровь и агератум, как мелкие душистые цветки на фоне сочно-зеленых колючих листьев. Оно было ярким и настоящим. Оно выжигало на веках, не «месть»: «прости». Энди отлично отдавала отчет своим действия, но прежде, чем уйти, руки на миг потеряли контакт с разумом. Она делает это неосознанно и, быть может, пожалеет потом, но сейчас все кажется правильным. Возможно, красноголовой птичке кажется также, когда потекшие глаза смотрят в спину уходящей хозяйки. Игрушечный Вуди горит в огне, в адском пламени. Пока у живой Вуди, как ласково прозвал ее папа, внутри пламя полыхает не меньше. «Я прощаю тебя.»