Будь нежной и молчи, проклятую скрижаль Зловещих тайн моих душа похоронила. © Шарль Бодлер
Анделин уже не могла находиться в своëм доме, который, на самом-то деле, фактически никогда и не был еë — он принадлежал родителям, и теперь, после убийства Моники, это ощущалось особенно сильно: знакомые коридоры заполнились жеманным духом Уолтера и Скайлер, а вдыхать пропитанный взаимообманом кислород было просто-напросто невыносимо. И Энди хотелось бежать, бежать куда угодно от совместных ужинов, осуждающих взглядов по идеи самых близких людей, от их мерзких улыбок, которые даже слишком отчëтливо говорят вертящиеся в головах мысли, спрятанные за гримасой: «она настолько тупая, что, наверное, не замечает, что нам плевать на неë». Но Анделин далеко не глупая и отнюдь не слепая, и она всë прекрасно видит. И из-за этого ей хочется уйти, чтобы находиться в этом доме лицемеров как можно меньше. И в то утро Энди даже пошла в школу, хотя отчëтливо понимала, что без Моники там будет слишком горько. Но не так горько, как находиться среди живых, которые заслуживают смерти, и говоря тебе в лицо о любви, ненавидят. Друг друга, тебя, весь мир вокруг, но только не себя. И это их главная ошибка, в возможность совершения которой Линдс никогда не могла поверить. Но приходилось, ведь среди этих существ Энди жила. Вместе с ними росла, крепла, превращалась в саму себя. И от этого становилось тошно, потому что Анделин понимала — из-за этих слепых людей умерла Мон. С каждой минутой пребывание здесь становилось все более невыносимым. На секунду Дел даже подумала, что стоило отправиться в какой-нибудь клуб на окраине, вместо того, чтобы переться сюда. Чувствовать это. Школу рисуют безопасной гаванью, где о тебе заботятся, где никто тебя не обидит и обязательно защитят. Но в школе небезопасно, а толпа офицеров и проверки на входе лишний раз это доказывают. Они здесь из-за Моники, расследование движется полным ходом. Полицию винить не за что, они лишь выполняют указания сверху: допросить ее окружение, раскопать детали, узнать, кто ее убил. Энди старается их избегать, липкие взгляды людей в форме обжигают кожу, под ними чувствуешь себя совершенно нагой. Так, будто все твои секреты вывернуты наизнанку. Она старается смотреть под ноги и долго не задерживается в коридорах. Пусть учителя во главе с директором и решили пустить в школу офицеров, думая обезопасить учеников, предотвратить подобные случаи в будущем, от этого становилось только хуже. Вместо ощущения покоя, чувствуешь себя под прицелом, а смурные взгляды всех вокруг лишь напоминают о недавней трагедии. Да, смерть Моники была самой настоящей трагедией. Здесь не часто происходит подобное, а убийство ученика и вовсе первый случай на памяти Энди. Без нее в коридорах стало слишком тихо и серо. И слишком опасно. Больше не существует того щита, который всегда был под рукой. Не существует жизнерадостной девчонки, первоклассной черлидерш и отличницы, так сильно старавшейся быть лучше всех. Лучше, чем она была на самом деле. Наверное, это нормально. Особенно, когда ты еще подросток. Это кажется чем-то простым и совершенно естественным: быть кем-то другим. А когда лажаешь и совершаешь глупый поступок, слабый и настоящий, с легкостью можешь стать изгоем, коих здесь навалом. Моника это понимала лучше всех, потому и была в каждой бочке затычкой. Яркой, смелой и популярной, той, которой все завидовали и той, кого ненавидели, ведь она всегда была «слишком». Слишком яркой, слишком смелой и слишком популярной. Слишком фальшивой. Но кто здесь не такой? Каждый хотел также, пробиться, стать кем-то. Просто у Моники вышло, хоть и шансов было на порядок меньше, чем у прочих. И Дел за собой тащила, с самого детства. Кричала громче всех на соревнованиях по плаванию, учила контролировать урчание в животе, выбрасывала конфеты, которые Энди с собой мама давала. Вся треклятая школа держалась на одной только Мон. Это она заставила подругу отвесить пощечину той шлюшке, якобы переспавшей с ее парнем. Она не давала Энди в обиду, когда девочка носила уродливые брекеты в младших классах и это она всегда была сильной, когда Дел давала слабину. И что ей делать теперь, когда Моника мертва? Поднять подбородок повыше и дефилировать горделивой походкой из класса в класс? Или разрыдаться прямо в столовой, смотря на дешевый кофе из автомата, тот самый, который Мон так любила? Что делать, чтобы тебя не сломали, а что, чтобы не сломаться самой? Родители отправляют сюда детей, чтобы снять с себя груз ответственности, но никто из них даже не догадывается, что скрывается за дверцами школьных шкафчиков. Убил ли Монику Уолтер или желание стать лучше, перестать быть той нищей девчонкой из трейлера? Школа — опасное место. Быть может, самое опасное на свете. «И только дети это понимают.» Не смущаясь того, что она находилась на глазах учителей и других учеников, Уайт отхлебнула прямо из узкого горлышка фляги привычную на вкус водку, которую кассир назвал польской и расхваливал около пяти минут. Уайт впервые за долгое время поморщилась, но уже не от этого сомнительного напитка, а от обстановки вокруг, от одиночества. Ведь рядом не было Моники, и все казались чужими. Энди была одна и отдавала себе в этом отчëт, отчего становилось только больнее. И от этого чувства не мог спасти даже алкоголь, польский он или нет. Интересно, знал ли это кассир? Пошатываясь на всë тех же каблуках, Анделин подошла к тянувшемуся на протяжении всего коридора ряду серых шкафчиков, владелец каждого из которых пытался разукрасить свой: приклеить наклейку, либо безвинную, либо вполне пошловатую, чтобы взбесить педагогический коллектив, а может и написать что-то, превращая коридор в безвкусный пятнистый зоопарк, в котором все соревновались за почëтное звание «самый яркий». И это бесило Энди, и раздражало почти так же, как то, что какой-то из этих творческих художников пытался разукрасить шкафчик Мон. Шкафчик еë покойной лучшей и единственной подруги. И это было непросто преступлением — это было кощунством. И Уайт уже не могла терпеть. Захотелось окликнуть его, послать последними словами и написать на тупой роже этим самым маркером, какой он урод. Прямо на лбу. Так, как делали на вечеринках старшеклассников, на который Энди начала ходить слишком рано. Дел, совершенно не думая, направилась к взъерошенному пареньку, сжимающему маркер, и совершенно не обращающему внимания на то, что в коридоре несомненно был кто-то из взрослых. Появилось желание схватить его за шиворот и треснуть головой о его чертово произведение искусства, но не успев дойти до паренька, непременно нажив себе проблем, Линдси внезапно услышала разговор какой-то группы школьниц из престижных семей. — Да я вообще слышала, что она была проституткой. Не понимаю, почему они скорбят по смерти этой шлюхи. — говорила одна из них, одетая на годовую зарплату всех учителей школы. — Я считаю, что еë убийце стоит выдать огромную награду за уничтожение подобных и очистку земли от этого сброда. Мы никогда не являемся тем, что о нас говорят. Слухи бывают разными, некоторые могут сделать твою жизнь лучше, а другие превратить ее в абсолютный кошмар. Если девчонка покажет друзьям фотку спящей подруги, ее назовут милой или решат, что она перепила. Если это сделает парень — на нее повесят ярлык шлюхи. Фингал под глазом может подарить тебе титул бунтаря, а может наделить званием слабака. Все зависит от того, кто и как рассказывает историю. В глазах футболистов Моника была черлидершей с четкой задницей, в глазах ее команды — верным товарищем и сестрой. Среди богатых она всегда оставалась нищей, среди бедных — той, которая заслуживает уважения. Она была тупой отличницей и развязной недотрогой, трезвенницей и алкоголичкой, шлюхой и девственницей одновременно. Моника всегда тащила за собой целую торбу слухов, наверное, поэтому никому и не было дела до Энди или Стива. Они на фоне подруги казались обычными, до боли скучными и неинтересными. Они всегда были где-то посередине, но теперь, когда Мон больше нет, нет и той защиты, которую она с собой несла. Теперь красавчик-футболист Стив стал вспыльчивым мудаком, который наверняка подружку и грохнул, а спортсменка и тусовщица Дел обернулась для всех неуравновешенной алкоголичкой, повернутой на смерти. Действительно ли они изменились или так было всегда, просто за крепкой спиной Моники их было не видно? Вот, почему Свен в последнее время казался таким задумчивым. Вот, почему все застыли в ожидании того самого переломного момента. Любая мелочь сейчас может сделать их изгоями, также, как и вернуть ничем не заслуженные короны. Быть честными и настоящими или поддакивать популярным ребятам, чтобы не вылететь из тусовки? Вырастая, ты даже не задумываешься о таком, всегда ставя приоритетом «быть самим собой». Но когда ты здесь, когда вся твоя жизнь сводится к одной только школе, друзьям и оценкам, без которых не видать будущего, выбор сделать сложно. Как подбитый стрелок на охоте, ты не знаешь, уползать или защищаться, паля во всех без разбору. Спасти свою жизнь ценой жизней безобидных травоядных или позволить хищникам растерзать тебя на куски. Не все могут выбрать. И не все хотят выбирать. — Интересно, ты действительно думаешь, что можешь говорить все, что угодно? — Энди и не заметила, как подошла к болтающим девушкам, которые всего парой недель ранее дружелюбно им с Мон улыбались. Это будто произошло по щелчку, только что она стояла на другой стороне прохода, а уже через мгновение оказалась здесь, разгневанной и уставшей. — Я говорю правду, я сама это слышала. — Николь с самого начала старшей школы стала капитаном черлидерш и просто туповатой девчонкой, о которой слухи не ходили, а бегали. Но когда ты популярен и богат это все не имеет значения, тебя все равно будут любить, пускай и придется терпеть нелестные обсуждения за спиной. Мон и Никки никогда подругами не были. Они вечно соревновались, с самого начала: за место капитана команды, за самого красивого парня школы и, очевидно, за место в жизни. Николь победила. Снова. Она всегда побеждала, поэтому спорить с ней было глупо и нецелесообразно, поэтому никому не хотелось ненароком перейти ей дорогу. — А я слышала, что тебя избили прямо в школе. — Энди наклоняется, чтобы сделать голос потише и приблизиться. — Отку… — закончить девчонка уже не может, нарощенные волосы цепкой хваткой накручиваются на кулак Уайт, а аккуратное личико впечатывается в один из шкафчиков. Девушки, стоящие вокруг, отпрыгивают, остальные учащиеся образуют некое подобие круга. За учителями никто не бежит, всем хочется подольше понаблюдать за шоу. Энди это мало волнует, так же, как и жалобный писк красавицы Николь. Не успевает сознание черлидерши отойти от первого удара, как голова ее вновь врезается в металлическую и острую поверхность. Сильнее, чем в первый раз и Дел готова поклясться, что слышала хруст. Почему-то здесь и сейчас ее совершенно не волнуют проблемы, которые последуют за подобным выпадом, а в том, что они будут, можно не сомневаться. Хорошо, что Моника мертва, ведь будь она сейчас здесь, увидь, во что Энди превращает собственную репутацию, наверняка бы попросту сквозь землю провалилась. Грубая сила всегда была ей не по душе, куда интереснее было работать головой, пуская слухи и льстя тем, кто может пригодиться. И Дели она учила тому же, так что сейчас наверняка в гробу вертится. Очередной удар, неясно который по счету, заставил плачущую и кричащую Николь, лицо которой было перемазано слезами, тушью и в основном кровью, наконец заткнуться. Это было странно, то, как Энди быстро поняла, что девчонка перестала дышать. Но еще страннее было то, что это не положило конец столкновениям размалеванной головки с дверцей шкафчика. Перед глазами плыло, весь мир сжался в одну точку, а звуки и вовсе исчезли. В ушах пульсировала кровь и звон стоял, похожий на сигнал автомобиля. — Мисс Уайт. — тихий голос, совсем незнакомый, но почему-то знающий ее имя. Он слышен всего секунду, пока его вновь не заглушат хрустящие и болезненно-громкие удары, — Анделин Уайт! Уайт часто моргает и трясет головой, когда замечает веселое лицо Никки на противоположной стороне коридора. Она болтает с подружками, как ни в чем не бывало, пока Энди все стремительнее сходит с ума. Приведя дыхание в норму, она обращает внимание на человека, так усердно звавшего ее. Он выглядывает из-за двери, выделяясь строгим пиджаком и отсвечивая прямоугольными очками, сдвинутыми на переносицу. «Мистер Питерсон» — красуется на бейдже и на табличке рядом с дверью в его кабинет. Школьный психолог и по совместительству единственный взрослый в школе, в чьем кабинете Энди ни разу не была. Комнатушка, в которой заседал педагог, казалась ей логовом страшного зверя. А еще Уайт знала наверняка, что, стоит зайти туда, и уже вовек не отмоешься от звания школьного психа. «Вот только этого сейчас не хватало.» — С Вами всë хорошо? — спросил мистер Питерсон, голос которого неприятно выделялся на фоне общего шума, и заставлял Анделин испытывать всë нарастающую тревогу. — Со мной всегда всё хорошо. — уклончиво сказала она, удивляясь, как твëрдо и уверенно прозвучала эта ложь. Однако психолог отчего-то понял, что девочка врала: еë слова были насквозь пропитаны бесхитростной фальшью, которую любой уважающий себя специалист чувствовал за метр. А Питерсон, хоть и избрал стезю школьного «мозгоправа», относился именно к этой категории врачей. Энди быстро взяла себя в руки, (или ей всего лишь показалось, что это не заняло много времени), и продефилировала перед мужчиной, совершенно не ожидая, что чуткая, аккуратная и из-за этого попросту противная рука мягко, но требовательно остановит еë, протащив за собой в кабинет. Кабинет, способный разрушить всë, что выстраивала Моника для своей подруги. — Мисс Уайт, сядьте, пожалуйста, и выслушайте меня. — вежливо попросил мистер Питерсон, и несмотря на то, что Дел лишь повторяла про себя, что никакой шарлатан, занимающийся промыванием чужих пустых извилин, коим и казался ей психолог, не сможет одурачить еë, она покорно села в кресло напротив заваленного папками стола, повинуясь внутреннему голосу, который уверял еë в том, что ей требовалась помощь. — Только не занимайте у меня больше пяти минут. — останавливаясь на этой цифре, сказала Энди, испытывавшая дискомфорт от нахождения рядом с человеком, который терялся за собственными очками и костюмом. — Хорошо. Но я надеюсь, что это наша не последняя встреча. — психолог скрестил пальцы и приторно улыбнулся. — Будешь шоколад? Анделин неприязненно скривилась, будто от противной польской водки в еë фляге, (в голове снова всплыл вопрос про кассира и болезненные воспоминания о еë рассуждениях о Мон), и покачала головой, жестом напоминая об отведëнном времени. — Что ж, если ты настаиваешь на откровенном разговоре, — сказал Питерсон, хоть школьница не произнесла ни слова и действительно ни на чëм не настаивала. — Я буду говорить прямо. У тебя проблемы, Анделин. — он перешëл на «ты», что случилось ещë пару реплик назад, но Линдс придала этому значение только сейчас. И это раздражало. — Позвольте… — излишне учтиво начала она, однако еë бесцеремонно перебили, снова заставив почувствовать злость и представить, как чужие очки напротив, блестящие на солнце, разбиваются о поверхность стола, а глаза заливаются кровью, покрываясь порезами от треснувших вдребезги стëкол. Эта картина была настолько яркая, что Энди начинала верить в неë. — У меня немного времени, так что говорить буду только я. — возвращая девочку в реальность, объявил мистер Питерсон, доказывая нереальность еë видений, поправив нервным движением очки. — Я думаю, у тебя серьезные проблемы с алкоголем, и не надо это отрицать. К тому же, ты потеряла близкого человека. Полиция уже уведомила меня, что Моника была твоей знакомой. Анделин сипло рассмеялась, услышав эти слова. Но специалист, казалось, не заметил этого. Знал бы он, как верно подобрал синоним к их отношениям, тоже бы засмеялся. — Ты знала, что она посещала меня? — сказал он, но Энди не придала этому значения, посчитав ложью, безвскусной и неуместной. — Поэтому… «Лжец. Еще один.» Линдс так и не узнала, что тот хотел ей сообщить, потому что раздался претенциозный стук в дверь, и Питерсон, попросив свою принуждëнную к неприятному разговору посетительницу подождать, густо покраснев, выбежал из кабинета. А Энди, скучая, встала, подойдя к столу и начала рассматривать валявшуюся на нëм макулатуру. «Совершенно секретно. Следственный материал», — прочитала она на одной из папок и, смеясь, заинтересованно раскрыла еë, не ожидая ничего серьëзного. Однако оказалось, что психолог всë же говорил правду: в файлах хранилась информация о истории болезни Моники. Услышав шаги возвращающегося Питерсона, Дели лишь схватила вложенный дневник подруги, не рассчитывая на большее, и бросила его в свою вечно бездонную сумку. — Милые часы. — сказала она, когда вернулся хозяин кабинета, и сделала вид, будто рассматривала помещение. Часы были старыми и уродливыми, как и все здесь. — Мне пора. Отлично поболтали. — Ты ещë вернëшься? — спросил он, пока внутри на вид спокойной Анделин всë рвалось, а очередной мир медленно разрушался: Моника врала ей. Моника что-то скрывала от своей лучшей подруги. Моника была неискренна и далека. И это пугало. Пугало почти так же, как факт того, что Моника была мертва, как и все еë секреты. — Не сомневайтесь. — Энди приложила титанические усилия, заставив себя улыбнуться, и закрыла за собой дверь. «Не надейтесь.» Дел не вернется сюда просто потому, что ей не нужна помощь, которую навязывает Питерсон. А все ответы она найдëт в дневнике. В дневнике на дне бездонной сумки. Смешной парадокс, не правда ли? И в голове опять бессмысленно возник странный, абсурдный и ни с чем не связанный вопрос, который, наверное, что-то значил: «Интересно, кассир знал?» Вряд ли. Но фляге, наполненной польской водкой или обычным дерьмовым самогоном, было известно всë. Даже то, что Дели боялась найденного дневника. И особенно еë ужасало то, что она могла в нëм прочитать. Ведь именно это было ей подругой. Это было настоящей Мон. Мон, которую никто не знал. Даже Анделин Уайт.***
Сколько тайн может хранить среднестатистический человек? Вопрос был также глуп, как и дурацкие рисунки на полях дневника, обëрнутого кожей. Моника никогда не была среднестатистическим человеком. Она была Моникой и этим все сказано. Всегда готовой поддержать Моникой. Веселой и авантюрной Моникой. Моникой, скрывающей целую торбу секретов. Книжка, найденная на столе школьного психолога, даже внешне выглядела странно. Дневник был серым и непримечательным и совершенно не подходил столь яркому человеку. Это была первая тайна, которую Энди заметила еще в кабинете у мозгоправа. Так просто и очевидно, и именно от этого невозможно было догадаться самому. Мон не была такой, какой все ее видели. И пускай это гневало, но Энди отлично понимала: кто из нас не такой? Разве не все хотят быть лучшей версией себя? И пусть для этого приходится врать, ты можешь спокойно спать, не ощущая на себе вес давящей совести. «Наверное, папа тоже так делает.» Это было сложно — заставить себя открыть ее дневник. Энди не сделала это сразу по возвращении домой, она просто не могла. Вернувшись из школы, Уайт пулей влетела в свою комнату, хлопнув дверью. Никто так и не постучался, хотя дома точно кто-то был, Дел слышала шаги за дверю. Не хотелось ничего. Только закутаться в одеяло и растаять прямо там, как горка снега по весне. В последнее время это чувство преследовало ее все время, шло по пятам, куда бы Анделин не свернула. И, как бы не хотелось в это верить, во главе всех проблем стоял сам Уолтер Уайт, человек, занявший первостепенное место в жизни дочери. Доставивший столько проблем, но все еще являвшийся незаменимым, как долбанный биоген. «Интересно, она писала там про него?» И если да, то упоминала ли имя? А если упоминала, читали ли его офицеры? Целая куча назойливых вопросов мигом заполнила прежде пустую головку. И именно это заставило руки непроизвольно потянуться к потрепанному блокноту. Энди не знает, хватило ли бы ей смелости открыть его самой, не разгорись в груди желание защитить отца? Дел не знает, а вот папа знает. Он вообще все на свете знает и наверняка считает ее ничего не понимающей идиоткой. Ведь не будь это так, не продолжал бы лгать так черство и фальшиво. И единственное, во что еще можно было верить — в то, что папа ее защитит. От всего, кроме этого треклятого дневника, что так злобно маячит перед глазами. Энди касается пальцами страниц, на которых размашистым почерком выведены буквы. Черные чернила и неаккуратный почерк, свидетельствующий о том, что писался текст на эмоциях. Сложно понять, где буквы смазаны из-за злости, а где из-за радости, плакала ли она, пока писала это или ей было страшно. Не похоже, что сейчас это важно, ведь одно останется неизменным навсегда: ей было чертовски одиноко. И одна только записная книжка об этом знала.«Наверное, все, кто ведут дневники в глубине души надеятся, что однажды их кто-то прочтет. Если это произошло: привет. Я не знаю тебя, а ты, вероятно, уже понял, что не знаешь меня. Если нет — подожди, время еще есть.»
Энди вчитывается в текст, пытаясь распробовать его на вкус. Некоторые строки походят на спелую сливу, другие напоминают кайенский перец. Она не знает человека, написавшего это. Он кажется выдуманным и далеким, как другие вселенные и затерянные миры, в которых однажды и Мон затерялась. Выведенные на пергаменте слова колят десны и режут сухожилия, от них на языке металлический привкус крови появляется.«Этот дневник подарил мне мистер Питерсон на нашей второй встрече и это именно его стоит благодарить. Сама бы я никогда не решилась на это, думаю. Мне всегда казалось, что некоторые тайны должны оставаться тайнами до самого конца. Может, я ошибалась. Я не знаю. А Вы знаете, мистер Питерсон?»
Эта запись датируется тремя годами ранее. Да, было очевидно, что Уайт может найти здесь то, чего не хотела бы находить никогда, но это уже слишком. Неужели за три года Мон так и не набралась храбрости во всем признаться, снять наконец эту маску стойкости? Неужели ей было настолько тяжело довериться подруге? И были ли они вообще подругами?«Я молчу, наблюдаю, замечаю то, что не видят другие. Это хорошая привычка, нужно не забыть научить этому Энди.»
Не забыла. Научила два года назад. Наверное, поэтому Уайт знала о папином бизнесе практически с самого его начала. Поэтому же и знала, кто убил Мон. Еще стоя там, в темном переулке, ответ уже был очевиден. И пускай верить в это не хотелось, правду изменить нельзя. Правда никогда не бывает плохой или хорошей, горячей или холодной. Она всегда одинакова, разница лишь в том, как к этому относишься ты сам. Моника бы сказала: «Призма восприятия» и оказалась права.«Думаю, Стив что-то скрывает. Думаю, я знаю, что именно. Да, я точно знаю, но об этом писать нельзя. Это его тайна, не моя.»
«Потрясающе. Есть в моем окружении хоть один человек, который ничего не скрывает?» Энди сжала подушку, которую обнимала, сидя на мягкой кровати и взглянула в зеркало. Она выглядит уставшей, под глазами темные круги, губы сухие и обветренные, а руки еле заметно подрагивают. Захотелось сжечь дневник, мирно лежащий у самых ног. Избавить себя от тоски и грусти. Похоронить тайны Мон вместе с ней самой.«Сегодня он снова это сделал. Зашел ко мне посреди ночи и лег рядом. Я ударила его лаком для волос и всю ночь провела на пристани. Снова. Он был пьян и обдолбан, он не хотел навредить мне. Что ж, я не настолько тупая, чтобы в это поверить. Что я чувствую, мистер Питерсон? Я хочу, чтобы он сдох!»
Энди морщится, отставляя увлекательную литературу подальше. О ком она писала? Этот вопрос не требует ответа, он очевиден. Моника говорила о своем отце. Отчиме, если точнее. Говорила мистеру Питерсону, а не своей лучшей подруге. «Да что с тобой не так?» Уайт не может, чувство, будто она умрет, если продолжит это читать. Нужно просто долистать до конца, до самой последней записи, выяснить, указывала ли она имена и успокоиться. Остальное читать смысла нет: какая разница? Моника уже мертва. Обе Моники, настоящая и дешевая подделка.«Я сказала ему. Да, было сложно, но я это сделала. Наверное, глупо было даже думать, что он уйдет от жены из-за этого, но я не ожидала, что он просто выставит меня за дверь. Ненавижу.»
«Ты спала с женатым мужчиной? Какого хера?» Дел перечитывает текст снова, пока до нее не доходит смысл написанного. Сакральный, настолько глубокий, что, Энди уверена, сама Моника его сюда не вкладывала: она любила его. Холодная стерва Мон влюбилась, как сопливая малолетка. И, конечно же, ничего не рассказала. Уайт перелистывает страницу, и руки ее застывают, словно мраморное изваяние. Последняя запись обрывистая и скомканная. Буквы кривые, кажется, она плакала, когда писала это.«Он дал мне денег. Всего несколько сотен: на аборт и закрыть мне рот. Этого хватит, чтобы избавиться от ребенка, но не хватит, если я его оставлю. Я не знаю, хочу ли я этого. Я не знаю, смогу ли. Мне нужны деньги. Мне нужна помощь. Мне пиздец, как страшно.»
Анделин вздрогнула, чувствуя, как и на еë глаза, которые, казалось, никогда не умели плакать, навернулись слëзы. Она крепче прижала к груди подрагивающие колени, которые так по-детски обняла руками, и впервые по-настоящему дала своим эмоциям выплеснуться наружу: папа умирает, Мон уже нет с ней, и все проблемы предстали перед девочкой настолько ярко, что она была готова кричать. Анделин Уайт теперь превратилась в беспомощного ребëнка, но у неë вовсе не отбирал местный хулиган любимую игрушку: еë уничтожала сама жизнь, такая безжалостная к маленькой Вудси. Но почему и за что? Если можно было заслужить смерть и любовь, то разве заслужила Энди такого? И кто был в этом виноват? Долбанный рак лëгких? Или сам Уолтер Уайт, которому дочь отвела роль бога? Да и был ли в этом кто-то вообще виноват, кроме этого самого бога, этой священной коровы каждого человека на земле? Моника ненавидела бога, и Анделин прочитала об этом в дневнике, но богом Энди был другой человек, который каким-то хреном оказался не на небесах, а в Альбукерке. И теперь это всемогущее существо, которое Линдс не могла заставить себя ненавидеть и винить, умирало. Умирало, забирая вместе с собой слишком много людей. — Вуди? У тебя всë хорошо? — после учивого стука, который остался без ответа, в комнату вошëл отец, но Анделин не смогла заставить себя поднять на него свои заплаканные глаза. Она не хотела от него жалости. Она не хотела быть жалкой, не могла. Но была, и это заставляло еë лишь больше рыдать. — Ты уже давно не ужинаешь с нами, и мы со Скайлер… Немного обеспокоены. Ты в порядке? Он приблизился к ней, и Анделин, глядя на его сочувственное лживое лицо, испытала неконтролируемый прилив злости. Уолт понял это еще до того, как она успела открыть рот. — А похоже, что я в порядке? — сорванным голосом закричала Энди, зная, что будет потом долгое время жалеть о своих словах. Но сейчас они казались правильными. Сейчас, в присутствии дневника, в присутствии всего, что осталось от настоящей Мон, они были верными. И это когда-то должно было прозвучать. — Ты правда думаешь, что я хочу сидеть за одним столом с убийцей и шлюхой? На фальшивом милом лице промелькнула тень удивления и обеспокоенности, и Уолтер положил ладонь на лоб Анделин, говоря что-то про жар и меряя температуру. Но Энди оттолкнула его руку, и ещë больше ненавидела себя за это, за то, что поступала так с отцом. С единственным человеком, который бы умер вместе с ней. — Ты плохо себя чувствуешь и несëшь какой-то бред, милая. — глядя прямо в глаза дочери, даже не дрогнув соврал Уолтер, и из-за этого Анделин не хотела смотреть на него: она боялась, что могла увидеть в Уайте то, что никогда не должна была. И отец, несмотря на какой-то естественный внутренний страх, догадывался об этом. — Бред? Ты убил Мон! — закричала девочка сквозь слëзы, и миловидное выражение исчезло навсегда, уступив место ватной ярости. — Ты убил еë, и не надо мне врать, не надо ничего доказывать! Хватит! Энди разрыдалась ещë сильнее, но папа даже не принял никаких попыток успокоить еë. Может, он знал, что у него не выйдет, а может, ему было страшно. — Ты заслужил это. — внезапно сказала она и расплылась в улыбке, преисполненной какой-то дикой радостью. Схватив дневник подруги, Уайт бросила его в отца, который уже успел отойти на несколько шагов от стихийного бедствия «Анделин» — Она была беременна! Ну, как тебе это? Всë ещë можешь найти себе оправдание? Уолт изумлëнно молчал, а Анделин, пошатываясь, встала рядом с отцом, и теперь в еë глазах, озарëнных пугающим светом, блестели вовсе не слëзы. — Ты знал, что твоя жена трахается с Тедом? — внезапно вырвалось у неë, и вид Уайта, непобедимого бога, стал ещë более жалким. Сломленным. — Она даже водила его сюда. — улыбка из жестокой превратилась в торжественно дикую, и Уолтер уже забывал, зачем пришёл сюда, и кого застал в комнате. Ведь теперь это была не беспомощно плачущая малышка Вуди. Это была Анделин Уайт, в которой отец так сильно боялся перестать видеть ребёнка. — Знакомила с Ти-Джеем и Джесси. Да, ты не ослышался, я говорю о твоем ручном торчке. А потом… Уолт яростно выбежал из комнаты, хлопнув дверью и не в силах сдерживать себя. И из гостиной послышались ужасающие крики. Энди замирает от звука его громких и свирепых шагов. Руки дрожат, как и сердце, а во рту вновь возникает привычный вкус крови. «Нет, нет, нет, нет. Что я, блять, наделала?» Уайт не может пошевелиться еще какое-то время, а затем срывается с места, выбегая из комнаты. В голове слишком много мыслей о последствиях, ужасных и мерзких. Это похоже на конец света: никогда прежде не смотревшая на отца с такой ярой злобой, Дел теперь не может дышать, словно кто-то большой и страшный остервенело сжимает ее шею, оставляя на белой коже яркие синяки. Желание выбежать туда, откуда доносятся крики, притупляется, когда девчонка доходит до арки, ведущей в гостиную. Отсюда можно рассмотреть родителей, но они ее не видят, будучи слишком зацикленными друг на друге. Страх сжимает легкие: они никогда так не кричали. Папа нападает, бросаясь обвинениями, а мама контратакует, отбиваясь и выкрикивая злые слова. Так не должно быть, нет. Как будто сломалось что-то, снаружи или внутри. Как будто сломалось все. — Очнись, Скайлер! — у папы глаза на выкате и кровью налиты, он похож на дикого зверя, вырвавшегося из клетки. — Твой сын дома почти не появляется! — Он и твой сын, Уолт! Помнишь? — женщина рвано дышит, смотрит на мужа в упор, а в выцветших голубых глазах точно такое же бешенство виднеется, как и в глазах напротив. — Как ты могла? — Уолтер, пусть и пытался успокоиться, выходило у него слабовато. — Даже думать об этом не могу. Измена. Такое красивое и коварное слово. Что мы видим за ним, что считаем изменой? Поцелуй? Секс? Или нечто большее? Энди думала, что отец изменил ей с Джесси, выбрав в партнеры его. Уолтер думает, что Скай изменила ему, раздвинув ноги перед своим боссом. Измена и предательство — совершенно одинаковые разные события. Но разве прощение зависит от измены, а не от того, кто решает простить? Дели в этом вопросе разобралась куда раньше, чем ее отец. — Мне было одиноко. — мама кажется спокойнее, она всегда быстрее приходила в норму. Энди жмется к стене, стараясь вести себя как можно тише. Вспоминается день, когда она разбила вазу: эта семья сейчас бьется точно также, как и дешевая фарфоровая подделка. — О, тебе было одиноко? — отец не часто позволял себе быть в гневе. И он никогда не позволял себе этого перед дочерью. — Не смей валить все на меня, понял? — Скайлер подходит к приоткрытому окну, чтобы продохнуть. В помещении воздух стал тяжелым, будто бы залился свинцом. — Я не понимаю, что происходит с тобой, Уолт. Ты изменился. Ты хоть думал, как это влияет на наших детей? — Я на них никак не влияю! — не стоило ей этого говорить. — Это из-за тебя они такие, ты их так воспитала! Из-за тебя моя дочь меня ненавидит! Звон. Тихий и протяжный, он появляется в ушах и заглушает все звуки собой. Первой оборачивается мама, застывая, как лань в чистом поле. За ней папа, на чьем лице отражено то же выражение, что и на лице его дочки несколькими минутами ранее. Страх и потерянность. Энди не остается стоять на месте, убегая обратно в комнату, стоит отцу лишь пошевелить губами, в попытке задержать. В голове гудят его слова, грубый голос вокруг, в ушах, в теле, повторяет из раза в раз: «Моя дочь меня ненавидит!» Дел хлопает дверью, как недавно это сделал папа и направляется к противоположной стене, к широкому платяному шкафу, темному и старому. Уайт распахивает его дверцы так быстро, что поток холодного ветра врезается в ее разгоряченное лицо и, долго не думая, залазит туда. Руки сами тянутся обхватить колени, когда все погружается во мрак, обнять себя, пожалеть. Чувствуя влагу на щеках хочется только выколоть их ко всем чертям. «Он правда так думает?» Да, порой Энди ведет себя скверно и делает вещи, которые не следует делать. Как и все дети. Злиться на родителей за их ошибки, за их сложившееся мнение, за их неидеальность — это нормально. Но разве значит это, что ребенок тебя ненавидит? Дел не хочет, чтобы он так думал. Это глупо и неправда. Дел хочет, чтобы он это понимал. Уолтер никогда не был похож на других взрослых. Он не считал Вуди глупой и наивной, как делают остальные взрослые. Он был рядом даже тогда, когда был далеко. И он никогда не обесценивал ее чувства, будто они несерьезны и все эти душераздирающие страсти — ярость, ненависть, смятение, ужас, безнадежность, которые принято считать лишь игрой гормонов, тренировочным забегом перед настоящими эмоциями, всегда воспринимал всерьез. Но сейчас он ведет себя иначе. Так, как и все остальные. Если чувства взрослого человека — это крепкое дерево, то чувства детей — листья бумаги и о них очень просто порезаться. Хотел ли он ранить ее? Правда ли верит в то, что сказал? Энди вздрагивает, когда слышит глухие удары о древесину. Она слышит, как отец садится рядом, но дверцы не открывает — нельзя. Это не простой шкаф, это самая настоящая крепость. Внутри стены украшены разными рисунками и глупыми наклейками, папа помог украсить его еще в детстве. Подарил ей тихое место, где никто ее не тронет и не обидит. Знал ли он, что дочь не оставит свое тайное место в прошлом, а сохранит навсегда? Скорее всего. Уолтер Уайт, казалось, вообще все на свете знал. — Не откроешь? — раздается тихий теплый голос за дверьми крепкого шкафа. Он совсем не похож на те ужасные вопли из гостиной и от этого кажется, что там попросту был не ее отец. — Нет. — Линдси говорит уверенно и немного обиженно, когда мысли терзают в раздумьях. Обычно так и происходит, верно? Дети говорят гораздо меньше, чем думают. — Я так не считаю, Вуди. — и уже от этих слов хочется вылезти наружу или пустить папу внутрь и крепко-крепко его обнять. — Я хочу тебе верить. — «больше всего на свете». — Но ты не можешь. — сейчас он кажется подавленным и потерянным. Таким одиноким, таким пустым. Они оба, как отражение в разбитом зеркале, почему-то стали так сильно похожи. Молчание Уолт трактует, как немое согласие. — Почему? — Ты постоянно врешь мне. — Дел жмурится в ожидании ответа. Говорить это больно и грустно. Говорить правду почти всегда слишком тяжело. — Прости меня. «Как?» — Ничего. — молчание кажется затянувшимся, но оно необходимо. Здесь и сейчас. Всего несколько минут тишины могут спасти кому-то жизнь, разве не так? — Так ты… — но не успевает папа закончить, узнать, пустят ли его в бережно охраняемый замок, как Дели сама распахивает скрипучие фанерные дверцы. Глаза дочери в свете десятков лампочек, сияющих в настенной гирлянде, кажутся слишком красными и слишком печальными. И Уолтер не придумывает ничего лучше, как просто ее обнять, позволяя себе пустить по щеке скупую слезу, а девочке в своих захлебнуться. Мужчина бросает затуманенный взгляд на дневник покойной, которым Энди трясла у него перед носом. За первой каплей из глаз вытекает вторая. — Я уеду из дома на какое-то время. — слова заставляют их обоих задержать дыхание. — Если ты хочешь остаться с мамой, я… — Дашь мне несколько минут? — Вуди смотрит в его самые-яркие-на-всем-белом-свете глаза и говорит это слишком уж буднично. Так, будто иначе и быть не могло. — Мне нужно собраться. Всем нужен Бог. Кто-то выбирает мужика на облаке, кто-то бестелесную сущность, а кто-то и себя самого. В мире Дел богом всегда был папа. И сколько бы не ругались, спорили и кричали друг на друга — ничего не менялось. Уолтер, как и подобает Богу, временами был слишком жесток, а порой казался несправедливым. А Энди, как и всякий верующий, всегда могла найти ему оправдание. Наверное, поэтому и Уолт тоже строил свой мир вокруг дочери: ему нужен был кто-то, кто не станет его осуждать. Кто-то, кто встанет на его сторону. Тот, кто всегда его простит. Особенно в такие моменты, как этот. Тогда, когда сам он себя простить не в силах.