5 декабря
Многие ли взрослые помнят свою первую конфету? Я, конечно, еще не совсем взрослый, но я помню... Это было четыре года назад. Да, все верно! В восемь лет... А сейчас мне двенадцать. Все из-за отца, который запрещал мне почти все! (Он, честно говоря, очень похож на тирана из учебника по истории даже внешне...) И я не выдержал его обращения. Я сбежал из дома. Он не разрушил бы мою мечту! Я твердо решил, что буду кондитером, и никто меня не остановит! Однако на улице пришлось выживать на грани гибели... Сегодня я готов был прощаться с жизнью. У меня было теплое войлочное пальто, но ни шапки, ни перчаток... Надо было предусмотреть это и взять их! Но понял это я поздно. Я сильно простужен, жутко кашляю... а еще я просто был голоден и замерзал. Если бы отец не искал меня в парке, я бы точно умер на скамейке, и никто бы меня не опознал! Я потерял сознание в тот момент, когда он подхватил меня на руки... Сквозь сон я слышал его бесконечные извинения и обещания быть хорошим отцом... Помню прикосновение грубоватой ткани его черного шерстяного пальто. А потом были темнота и легкая качка — наверное, он нес меня домой. Очнулся я у себя в комнате укрытый тремя теплыми одеялами. Рядом сидел незнакомый мужчина лет сорока пяти в белом халате... Я запомнил его рыжие с проседью кудри и добрые голубые глаза. Он улыбнулся мне и сказал мягким чуть хрипловатым голосом: — С возвращением к жизни, Вилли! — Спасибо... А кто вы? — прохрипел я. (Сейчас говорить я почти не могу: голос пропал.) — Я доктор... Зови меня Фрэнк. Фамилия есть, но я ее не люблю. А тебе твоя нравится? — в ответ я только кивнул: горло жутко болело, и я не мог выдавить ни звука. В этот момент зашел отец... Он выглядел встревоженным. Похоже, и правда волновался за меня... Доктору он задал множество вопросов о моем состоянии и, получив заверения в том, что я поправлюсь, и мне ничего не угрожает, присел на край кровати. Он сжал мою ладонь в своих тонких длинных пальцах и тихо заплакал... — Прошу, не убегай больше, Вилли, я этого не переживу! Я позволю тебе выбрать профессию самому... И еще... теперь ты можешь есть сладости! — бормотал он. От его громового холодного голоса не осталось и следа... А на лице я заметил дорожки от слез. (И очки он, похоже, даже не пытался протирать — столько соли было на тонких стеклах.) Он действительно так переживал за меня? Теперь я чувствую себя сволочью. Отец ведь совершенно одинокий и несчастный, а я его бросил... — Папа... спасибо... Я больше не уйду! — ответил я из последних сил и снова упал на огромную мягкую подушку. После этого отец прижал меня к себе... Он обнял меня чуть ли не впервые за всю жизнь! Я тоже заплакал. Не выдержал... Может, я слабый, но мне тоже плохо пришлось! Потом... С трудом вспоминаю, что было потом. Помню, что отец кормил меня с ложки чем-то горячим и повторял, что у меня сейчас нет сил делать это без его помощи... Что ж, возражать сил действительно не было. Я лежал совершенно безвольно. Да и кто в моем положении откажется от еды? После была какая-то розовая микстура — приторная и противная... И только после нее я понял, что на мне нет этих проклятых брекетов (еще один акт тирании отца)! Я пытался снять эту неудобную уродливую конструкцию сам, но только погнул ее... Хотелось спросить, что случилось, но сил не было и на это. Я медленно погрузился в тяжелый тягучий сон, а очнулся уже в одиночестве... Отец, судя по жутким звукам, снова работает в своем кабинете. Он оставил мне записку, что любит меня и переживает, но должен оставить меня на пару часов. Что ж, повезло, однако! Можно съесть больше леденцов, чем он позволил бы мне даже теперь. Если заметит и спросит, скажу, что горло болело — в общем-то, на этот случай он и оставил мне их... Кажется, я сейчас опять засну на ходу. Надо бы лечь обратно. К тому же мне холодно — хочу под одеяло...8 декабря
Никогда бы не подумал, что буду рад видеть отца с утра! Обычно он не в духе, спешит, недоволен буквально всем, что происходит... Сегодня все иначе. Он был в таком восторге от того, что я улыбнулся ему, когда он зашел ко мне! Даже его сумрачный взгляд будто немного посветлел. По его словам, я три дня лежал в бреду и звал кого-то по имени, которого он никогда не слышал... Он боялся за меня. Неужели отец действительно меня любит? После всего пережитого в это трудно поверить, честно говоря. Он бил меня, постоянно пытался контролировать, обращался грубо и холодно... Да и его нежелание проводить со мной время не стоит списывать со счетов. Я боялся его! Может, я не все знаю, но мои одноклассники любят своих... не могу написать слово, которое должно быть тут. Я же отца и любил, и ненавидел. Все же я добрый, и сердце у меня не каменное... Мне было его жаль. Я знаю, что он любил маму, которая умерла, когда мне было года полтора... И все же он сам меня часто отталкивал, когда я пытался проявить свою любовь. Сегодня отец сказал, что я — точная копия матери. Он показывал мне ее фотографии и плакал так, что его очки, которые он успел протереть за эти три дня, опять стали почти матовыми, а потом снова и снова просил не оставлять его, как она... Я не уйду. Если он обещает не бить меня и не сжигать сладости, я буду рядом с ним! А он пообещал... Если я и знаю об отце что-то хорошее, то это — его верность слову. Он не бросается пустыми клятвами (а он буквально поклялся не повторять прежних ошибок)! У него много недостатков: он холодный, равнодушный, жестокий, вечно увлечен работой... Но все же я не помню ни одного случая, когда он нарушил данное слово даже в мелочах. Что ж, я доверюсь ему... К тому же сегодня он позволил мне провести пару опытов. Я смог сделать леденцы! И неплохие, кстати... Только потом я обжег рот, потому что нетерпелось попробовать... Но это мелочи. Мне хватает ума не лизать раскаленные конфеты, а когда они просто горячие, это терпимо. Но все равно неприятно. Похоже, жизнь становится лучше... Так ведь? Надолго ли?