Дневник Большого Медведя

У бункера стоял Олег, когда мы подъехали. Красные глаза, влажный рот, затягивающий сигарету, трясущиеся пальцы насторожили меня. - Ёлки-палки, – рыдая, сказал он, – что теперь делать? Медведь, возьми, что хочешь возьми, но верни, верни Веру… Он бросил недоконченный окурок и крепко сжал меня. Сердце его билось так быстро и сильно, что я чувствовал волнение груди и шеи сквозь одежду. - Ёлки-палки, Господи, я ни о чём у тебя не просил, я никогда не обращался к тебе, но делаю это теперь: верни, пожалуйста, верни мне Веру… – шептал он. – Медведь, она оставила меня, и я никогда больше не увижу её… Солдатики молча, отворачивая головы, потупив взгляды, проходили мимо нас. Я погладил Олега по спине, но ничего не сказал. Стоило ли что-то произносить, когда ни в чём не повинный человек ушёл из жизни, так долго и так сильно выстрадав за нас. Он скрипел зубами, и постепенно плечо моё увлажнялось. - Господи, а эти болваны просят меня быть их главным. Да провались оно всё пропадом! Что делать-то без Веры?.. Усадив Олега на землю, я спросил, чтобы нам принесли завтрака. Хотя полупустые глаза товарища говорили о неприятии ни единой мысли о еде, я втолкнул несколько ложек в его слабый рот находящегося при смерти больного. Он еле жевал, смотрел в пустоту, мимо меня, а из глаз текли безмолвные слёзы. Однажды получая надежду, думаешь, что она всегда будет рядом что бы ни случилось, но, когда всё же что-то происходит и надежда разваливается на куски, рассыпается и утекает между пальцев, не веришь, до последнего не веришь, что это случилось с тобой. Потому что приходит простое и понятное: всё было впустую, не за чем. Я принёс свой потасканный, кое-где порвавшийся матрац, подложил его под Олега и просидел рядом с ним весь день. Солдатики увозили семейных и стариков по домам, они радостно обменивались планами на будущее, загружали грузовики пожитками, Матрос сновал туда-сюда, словно у себя в Казарме, и всем было глубоко наплевать на умирающего человека. Они бросали любопытные взгляды и, сталкиваясь с моим, отворачивались, делали вид, что это их не касается. Только старушки, сидевшие день и ночь у постели Веры, молча подошли к Олегу и, положив дряхлые бледные ладони на его плечи, уехали вместе со всеми. Ужин я вталкивал в него насильно: раздвигал челюсти, пихал ложку, полную пюре, приказывал жевать и наблюдал за медленными движениями. Больше он так и не произнёс ни слова, смотрел в одну точку и изредка моргал, выпуская слёзы одиночества.