Дневник Большого Медведя

Ещё на один день казарменные остались в бункере, чтобы привести всё в порядок, отмыть полы, душевые, застелить кровати, подровнять подушки. Будто никогда и не было здесь никого. Хотя слегка подъеденный провиант на полках выдавал наше присутствие. Матрос, видя, что временно я сменил роль его няньки на няньку для Олега, бегал, махал руками, срывался на солдатиков, плохо подметавших пол, грозился штрафными кругами по Зоне или вечной ссылкой на завод. Роза с Владимиром сворачивали полевую кухню, убирали посуду в коробки, закладывали её тряпками и с трудом выносили на поверхность. Волнение было не меньшим, чем когда мы начинали эвакуацию; но тогда всё происходило в спешке: закидывались нужные вещи, ничто не подлежало обсуждению, лишние движения исчезали – всё работало на чрезвычайность. Сейчас же торопиться было некуда, хотя где-то по Зоне до сих пор бродил медведь. - Будем каждый день снаряжать группу ликвидаторов, – предложил Матрос выход из положения. - И как узнаем, что в определённой точке Зоны появился медведь? - Сашко! – одёрнул он инженера. – Если Вы такой умный, то создайте нам что-то, чем бы пользовались люди и связывались друг с другом. Ну, а пока как-то так. Держа Олега за плечи, я подвел его к грузовику и помог залезть внутрь. Хилые ноги едва волочились; казалось, что он не просто не хотел никуда идти, но и жить не желал. Забравшись в кузов, последний солдатик постучал по загородке, и грузовик тронулся. Маленькая будка, радушно приютившая зоновцев, удалялась, закрываясь густыми ветками ёлок. В надежде, что больше нам не придется её использовать, я смотрел на тёмный лес, зеленоватый корпус больницы, на пятерых серых исполинов, на пустые улицы, местами покрытые багровыми пятнами. Когда последний, наш, грузовик добрался до Казармы, почти всё было расставлено по своим местам, пыль вытерта, Роза варила на кухне, ребята убирали в ящики противогазы, разряжали оружие. Матрос для порядка цыкнул, хлопнул солдатика по плечу и счастливо хмыкнул. Олега я уложил на свою кровать, закутал в одеяло и оставил. Мне не хотелось стоять над ним, следить за каждым движением: иногда нужно немного пространства. Казарма полнилась весёлыми занятыми голосами. Женщины словно вышли из неясного летаргического сна и засновали туда-сюда: кто-то просил швабру убрать тенёты – одна тут же прибегала, кто-то спрашивал воды – другая, хихикая, подавала, кому-то нужны были солдатики – третья тут же отправлялась их искать. Мужские взгляды провожали их то ли с грустью, то ли с сожалением о строгой казарменной жизни. Собираясь спуститься в подвал для проверки схрона, я столкнулся с Матросом, всё таким же осунувшимся, побелевшим, но с уже горящими глазами и улыбающимися губами. - Слушай, он ж как вроде теперь главный у бандитов – что делать-то с ним? - Не трогай, – по-товарищески коснулся я его рукава. – Пусть придёт в себя. Ты лучше мне скажи, что мы теперь делать будем, когда все у себя по домам сидят? - Вчера народным голосованием было решено, что все вернутся на места. Я, конечно, рассказал им, что нужно, а что не нужно делать, но сам понимаешь, чёрт возьми, что будет, когда они увидят эту зверюгу, – он помялся. – И я, гадство такое, ничего не сделаю. - Сделаешь. Сашко состругает тебе пейджер, и будешь счастлив, – как мог участливее улыбнулся я. - Сделает, как же. Из дерьма и палок… – добавил он, посмотрев за плечо. Я махнул рукой, спустился в подвал, с тихим ужасом и смиренной печалью глянул на полку в схроне, взял оставшуюся пачку конфет и замер. Какой смысл идти к старикам – снова рассказывать им небылицы о том, что всё хорошо? Снова пускать пыль в глаза и есть чужую похлёбку? Может быть, я не был виноват в смерти сестёр, но в душе чувствовал тяжесть и горечь собственной лживости и бессилия. Тогда, когда мы ползли за зданием госархива и слышали плачь бедной Веры, у нас, у меня, был шанс помочь ей, вытащить оттуда, забрать с собой и потом объяснить всё Олегу. Но кто же мог знать, что всё случится так, как случилось? Конфеты я отправил Розе, чтобы она, не скупясь, раздала их солдатикам на обед, а к себе поднялся с пустыми руками. Олег, завёрнутый в одеяло, прижимал к груди колени. Подушка, влажная, в пятнах, смялась под ним, из-под наволочки торчал уголок. Лоб его горел, появилась испарина, плечи дрожали, губы нелепо оттопыривались. Я налил воды, приподнял его голову и заставил попить. Раздались жадные глотки. Усадив его, протёр лицо и ключицы, помял пальцы, мочки ушей. Невидящие глаза устремлялись куда-то за окно, закрываясь и тут же распахиваясь. Он нашарил мою руку и, сжав её, прошептал: - Вера, Вера… Я промолчал и лишь ещё раз провёл мокрой холодной тканью по лбу. Олег перехватил руку и прижал к груди. - Прости меня, Вера… Прости меня, Дашка… По горячим щекам бежали слёзы, он пытался закусить губу, но она, влажная, пухлая, выскальзывала и оттягивалась. Кто-то, шаркая и глубоко дыша, поднялся на этаж и, видимо, обнаружив нас, тут же исчез. Олег опустил руки, всё ещё держа мою, на колени и, посмотрев на меня, словно впервые, проговорил: - Медведь… Зачем же над нами так?.. - Кто знает, – пожал я плечами, отвечая полушёпотом. - Они знают, но ты… будь уверен: за нас отомстят… обязательно, – беззвучно говорил он в конце. Потом беспамятство захватило его, и всю ночь он крутился, извивался на постели, исходил потом, просил прощения у сестёр, хватался за воздух, держал мою руку, когда находил её.