***
Не хочется открывать глаза. Кутаюсь в куртку, чтобы ещё немного понежиться в полудрёме, но... Чего-то не хватает. Что-то неуловимо теплое ускользнуло буквально пару минут назад. Странное и абсолютно непривычное мне ощущение... потери? Собираю в памяти пазлы сумасшедшей ночи и, чем складнее они складываются в картину, тем сильнее шевелятся волосы на моей голове. Сон! Ну не может всё это безумие произойти на самом деле! Не со мной. Медлю, максимально оттягивая встречу с реальностью, потому что начинаю осознавать, что в данный момент нагишом лежу в стогу сена и грёбаная соломина неприятно колет меня в бок. Из всей одежды — та самая куртка, которую кто-то заботливо накинул мне на плечи. Да. Кто-то... Перед глазами вспышкой мелькает яркий образ: припухший улыбчивый рот; наглые, смеющиеся, травяной зелени, глаза и... Волосы... Платиновые локоны, упругость которых я и сейчас, кажется, ощущаю между пальцами. Невольно сжимаю ладонь в кулак — пусто. Всё-таки сон... Странные звуки привлекают моё всё ещё ленивое внимание. Хруст... утробное урчание и откровенное чавканье. Бля! Совсем рядом кто-то кого-то жрёт! Рывком поднимаюсь, поджимая колени и, не вставая, озираюсь по сторонам, упираясь взглядом в задницу Рыжего. Животина так увлечена процессом, что не замечает — а зря — того, что я таки, торопливо натянув штаны, тихонько встаю. Не хочу спугнуть котяру. Пусть лакомится. Единственное, что меня интересует сейчас, кто тот несчастный, что стал жертвой. Надеюсь, не... — Сука! Какая же ты сука, Мак! Не могу поверить. Хочется взвыть... Какого хрена? Но всё сразу становится на места. Не сон, блядь! Это точно не сон! На земляном полу, присыпанном соломой, любовно выложено слово: «Прости». Всё ничего... Но букву «и» как раз и подъдает Рыжий, хрустя голубиной шеей. Ну, Мак! Романтик хренов! Даже не знаю, что меня больше злит сейчас. Сам вид дохлых голубиных тушек, послуживших этому гаду «чернилами», предстоящая ссора с Михалычем, который с минуты на минуту кинется пропажи, или... Ушёл. Вот так просто. Не разбудив. Даже это грёбаное «прости» не удосужился сказать ртом! Трус! Оставил после себя кучу передушенного хлама и сбежал. Обида, мешаясь с совершенно новым, пока ещё не до конца осознанным чувством тоски выплёскивается диким ором на бедолагу Рыжего. Спелись, сволочи! — Толстая ненасытная зверина! — бегло осматриваю сарай в поисках метлы — точно где-то была — и, натягивая пайту, подхожу ближе. — Пузо свисает до пола... Морда уже лоснится от сала! Не от меня огребёшь, так от Михалыча, дурище... Рыжий, не разжимая челюсти, косит на меня свои жёлтые глазищи и, тряхнув голубиной тушкой так, что перья разлетаются, недовольно порыкивает, оттаскивая добычу в тёмный угол. — Дожирай, зараза... Мне здесь теперь прибраться нужно, — с шумом выдыхаю, останавливая расстроенный взгляд на лопате, подпирающей стог сена со стороны двери. Как раз то, что нужно. Думаю, лучший вариант — закопать это непотребство в лесу. Иначе, беды не оберёшься. Отличное начало субботнего дня, ничего не скажешь. Брезгливо морщусь, подцепляя дохлые, уже остывшие тельца за тощие лапки, и стараюсь не дышать, складывая их один за другим в холщёвый мешок. Бля! Я найду тебя, Макс. Ей богу, найду! Отвратный запах крови. Ненавижу. Все перья несчастных голубей перепачканы в алый, шеи свёрнуты... и прокушены. Четырнадцать! Чёртов кровопийца! И не подавился же... Гоню от себя полоснувшее вспышкой возбуждения видение, но куда там! Я ощущаю его губы на изгибе шеи. Ярко. Прямо сейчас. Кажется, если скользну подушечками пальцев по подрагивающей вене, то непременно коснусь его жадных губ... Это колдовство. Я не понимаю, почему этот упырь так глубоко забрался под кожу. Я найду тебя, Мак. Обещаю. Перетягиваю мешок тугим узлом и ещё раз кошусь на Рыжего: — Хоть рожу вылижи после... В этот раз не стану отмазывать. Достал. Кутаюсь в куртку, закидываю за плечо мешок и, захватив лопату, выхожу за порог. На всякий, плотнее прикрываю дверцу сарая. Если Михалыч и появится, сам не полезет. Холодно. И темно. До рассвета не меньше часа — думаю, успею справиться до того, как деревня проснётся. Осторожно, стараясь не потревожить Дымка, крадусь мимо будки, сворачиваю за угол и сразу выхожу на лесную тропку. Дежавю какое-то! Тот же мешок за плечами, только вот от содержимого, как представлю, кидает в дрожь. Морозно. Ветер, как ни странно, стих. Бреду, осторожно ступая по припорошенной ледяной крошкой тропе, стараясь не поскользнуться, и с удивлением отмечаю, что колено не беспокоит. Совсем. И снова перед глазами Мак. Как наваждение. Его голос. Бархатный. Приглушённый. «Хочешь, я поцелую, и боль пройдёт, м?» Хочется заткнуть уши! Какого чёрта? Убирайся из моей головы, зверюга. Торможу неподалёку от заболоченного оврага. Здесь земля не должна сильно промёрзнуть. Мешок с приглушённым звуком мягко опускается на спресованную листву. Расслабленно выдыхаю, освободившись от жуткой ноши и с усилием втыкаю штык лопаты в землю, с трудом выворачивая первый пласт.***
В склепе темно и сыро, пахнет прелой листвой, морозной свежестью и — едва удовимо — моим одеколоном да табачным дымом. Стоит только шагнуть за порог, как небольшой чёрный кот, жалобно мяукая, начинает виться у ног, пристально глядя в глаза своими светящимися зенками и настойчиво выпрашивая жратву. — Не ори, Багира, — устало выдыхаю, бросая ему уже остывшую тушку голубя. — От нашего стола вашему. Приятного аппетита, чудовище. Кошак, начиная утробно урчать, рвёт птичий трупик, принимаясь чавкать, гудеть, топтаться кругами и выплёвывать перья. Возвожу взгляд к затянутому паутиной потолку, тяжело плюхаюсь на крышку саркофага и стягиваю ещё мокрые ботфорты. Непростая ночка выдалась. — Ты б хоть воды мне вскипятил, иждивенец, — нащупав пачку сигарет на бетонном полу, закуриваю, обращаясь к коту. Тот только смачно жрёт и отвечать мне явно не планирует. Ёжусь, на ходу скидывая влажные шмотки и, шлёпая босыми ногами по полу, иду греть воду. Нет, склеп хороший, просто замечательный. Но плита на две комфорки, газовый балон небольшой, и воду, чтобы наполнить лохань, греть надо два часа. Света нет. Отапливать здесь нечем. От дыхания в воздухе образуются облачка пара. Зато есть свои плюсы. Холодильник явно не нужен. Во всяком случае, до июня здесь всегда будет прохладно. Ставлю кастрюлю с водой на огонь, беру со стола бутылку кефира и, зажигая свечи, медленно обхожу склеп. Сдвигаю крышку саркофага, перебиваю подушку в гробу, перетряхиваю одеяло и, выдыхая дым, раздавливаю окурок в пепельнице. Пока вода греется, надо покопаться в бестиариях. Где-то я уже встречал нечто подобное. Лет, эдак, триста назад... Сдается мне, мы даже имели удовольствие близко познакомиться с этим уёбищем в Англии, году, примерно, в одна тысяча семьсот восемьдесят шестом. Кефира не хочется, руки мёрзнут, вода никак не кипит, шрам на лопатке напротив сердца начинает мерзко ныть, как и переломанные некогда ноги, и совершенно не удается сосредоточиться на бестиарии. Багира урчит под столом. — Фантастические твари, блядь, и где они обитают... — устало откидываюсь на спинку стула, сжимаю подушечками пальцев переносицу и прикрываю глаза. Багира запрыгивает с пола прямо на заваленный свитками, пергаментами и ежедневниками стол. — Осторожно! Кефир, — говорю ему на выдохе. Кот мурлычет в ответ. — Ты не знаешь того пидорёныша, который давеча пытался утопить меня в болоте, Гир? — спрашиваю у кота, улыбаясь и почёсывая за ухом. Урчит трактором, подставляя морду, но пидорёнка явно не знает. Мысли текут сонно и лениво. В глаза будто песка насыпали. Буквы в бестиарии растекаются и расплываются. И вовсе нет никакого желания думать об очередной мерзкой твари. Их так много, а меня так мало... Нет, я, конечно, найду и грохну её, но не сейчас. Сейчас не до неё. Холодно и сонно. А где-то Митя. Тёплый и живой. Над лоханью с горячей водой поднимается пар. Склеп медленно окутывает аромат бергамота, иланг-иланга и корицы. Выворачиваюсь из ещё влажных бриджей и заползаю в воду, прикусывая губу и тихо шипя. Замёрзшие пальцы покалывает. Вытягиваюсь, насколько позволяет пространство, и прикрываю глаза. Какой бестиарий, какие твари?.. Вы о чем вообще? Усмехаюсь и качаю головой. Я разберусь со всем этим потом. А пока... Пока... Пока перед глазами веснушки на нежной загорелой коже. И мне хочется пересчитать их все губами. Хочется заглянуть в его серебристо-голубые завораживающие глаза, растворяясь в них. Хочется запустить пальцы в шелковистые пряди темных волос на макушке, огладить затылок, зажать прядки в кулаке и резким движением оттянуть, вынуждая мальчишку запрокинуть голову, и... Митю просто хочется. Всего. Без остатка. Целиком. Себе.***
Возвращаюсь домой уже с рассветом под задиристое кукареканье местных петухов и редкие перебранки сторожевых псов. Дымчик, коротко взвизгнув в приветствии, провожает меня скучающим взглядом — видно, за эту ночь привык к моему бесконечному шатанию. Бабуля молча встречает меня у порога, пару секунд ощупывая беспокойным взглядом, но я знаю, что это лишь затишье перед бурей. — Цел... Целёхонький, — начинает причитать она, оттесняя меня в дом. — Замёрз-то как... Без шапки... Митенька... — сокрушённо качает головой, взлохмачивая мою отросшую гриву, и вмиг переключается. — Лопату оставь снаружи. Нечего тащить грязь в хату. — Угу, — улыбаюсь, вытряхиваясь из куртки. Как же тепло. — Ба, а давай чайку попьём, м? — от резкого перепада температур зубы предательски отбивают чечётку. — И чайку! И картошечка укутана — только сварила! А котлетки со вчерашнего остались. За капусткой вот в сарай сходить надо. Да и в погреб спустить — зима вон, совсем, — скороговоркой выдаёт бабуля, спроваживая меня на кухню, и сразу суетится у плиты. Плюхаюсь на табурет, что стоит у батареи, и оглаживаю задубевшими пальцами горячую шершавую поверхность. Чугун. Таких в городе не сыщешь. Мысли плещутся в пустой вымороженной башке, цепляясь за всякую хрень. Но одна с ночи назойливо преследует меня. Решаюсь осторожно прощупать почву. — Ба? А что эти мужики? Так и не нашли ничего? Совсем никаких зацепок? — стараюсь скрыть заинтересованность в голосе, но бабуле и самой не терпится посудачить. — А что, мужики? Все, как на подбор, Митенька. Первый, Пашка — да ты знаешь его — совсем молоденький — и тридцати не стукнуло... — звякнув крышкой кастрюли, бабуля удовлетворённо причмокивает. — Так, говорят, на болотах только ботинок его и нашли. Собаки учуяли. Тебе три котлетки? — М? — торможу, разомлев от тепла. — Да, три. Только картохи немного, — вовремя останавливаю, замечая как вторая ложка пюре сползает в тарелку. — А остальные два? Тоже ничего? — От Ивана, говорят, совсем ничего не нашли. А вот Сергеевич... Тот, что последним пропал... Ох, Митенька, вот с ним точно худо, — снова разволновавшись, бабуля с упрёком взглянула на меня, присаживаясь рядом. — И ты ещё... Не иначе в гроб меня загнать хочешь. Я ж как в спальне тебя не увидела... — Прости, ба... Да что со мной сделается! Я просто... Потерял... — не умею врать, запинаюсь на миг и сразу возвращаю разговор в нужное мне русло. — А почему с Сергеевичем всё плохо? — Да куртку его нашли. И кровь на ней. И кровь эта — Сергеевича и есть, — понизив голос, заговорнически шепчет бабуля. При слове «кровь» непроизвольно вздрагиваю, живо представляя острые клыки Мака на голубиной шее. И следом провожу параллель. Нет. Не может этого быть. И если он причастен, то почему со мной всё в порядке? И зачем он подлатал моё колено? Ведь уже третий год мучаюсь при малейшей травме... Но ведь сбежал, упырина! Почему? Что хочет скрыть? Молча сгребаю с тарелки последнюю котлету. Такое ощущение, что еда пролетела мимо, не задержавшись. Все мысли... Каждая об этом грёбаном Маке. Сука! Я выбью тебя из собственной башки. — Спасибо, ба, — отодвигая тарелку, с грохотом поднимаюсь из-за стола и коротко целую бабулю в тёплую щёку, ускользая от объятий. Мне нужно разобраться. Со всем. Этим. Дерьмом. Но и в комнате не нахожу себе места. Хочется прямо сейчас идти в чёртов лес. Тянет. Неудержимо. Кажется, я даже знаю, где его искать. Словно Мак с кровью высосал часть моего сердца. С силой впечатываю в поверхность стола кулак, стискивая зубы от боли. Растираю ни в чём не повинные костяшки пальцев, вовремя вспоминая о груше во дворе. Отлично! Губы растягиваются в хищной улыбке. Пора выпустить пар.