***
Вот теперь снова тепло. Странные ощущения — ещё не явь, но уже и не сон. Но почему-то не хочется открывать глаза, словно оставаться в этом приграничье комфортнее. Подтягиваю вместо подушки тёплое тело к груди и закидываю ногу сверху, бормоча что-то бессвязное, и лишь слабым эхом до меня доносится едва уловимый стон. Почему стон? Кого я сейчас обнимаю? И где я, блядь, сплю? От шквала воспоминаний и эмоций меня бросает в жар. Распахиваю глаза, сразу нарываясь на смешливый взгляд Мака. Но что-то не так — его зрачки растеклись почти во всю радужку, как у... Обдолбанный, что ли? Озираюсь, приподнимаясь на локте, с любопытством смотрю на свою руку, собственнически обнимающую плечо Макса и медленно убираю колено с его бедра. Хрипло ржёт, поглаживая меня подушечками пальцев по скуле: — Доброе утро, Красная Шапочка, — лыбится, придвигается ближе, обнимая меня за поясницу, прижимая теснее, и медленно облизывает странным взглядом потемневших до черноты глаз. — Хорошо спалось, конфетка? — голос хрипит и почему-то кажется в разы ниже привычного. — Я приглашаю тебя на завтрак, малыш. — Ммм? — сонно тянусь, стараясь не утонуть в этом чёртовом взгляде. — Очухался, говоришь? — внимательно оглядываю его, замечая и бланш под глазом, и прокушенные истерзанные губы, и ожерелье багровых засосов с оттисками моих зубов от кадыка вдоль обеих ключиц. — Мда... Видок у тебя ещё тот... Где же твоя хвалёная регенерация? — с шумом выдыхаю, отводя виноватый взгляд, и замечаю кипящий чайник. — Чай?! Не шутишь?! — А ты думал, что затрахал меня до смерти, милый? — ржёт, зараза, отвратительно тянет последнее слово, очерчивает подушечками пальцев кадык и медленно ведёт линию к солнечному сплетению. — Я крови не пил почти, — выдыхая, продолжает уже серьезно. — Всё просто, на самом деле: нет крови — нет регенерации. Но это все херня, Мить. Идём пить чай? — Нет, постой... — мысли сбиваются от его касаний, накрываю его ладонь своей и чуть сжимаю, останавливая. — Макс? Так может... — Наклоняю голову набок, подставляя шею его губам и дурею от блеска его жадных голодных глаз. Пропускаю между пальцами платиновые пряди и чуть надавливаю на затылок Мака, притягивая ближе. Он облизывается, улыбается и ведёт по коже линию кончиком носа от уха до плеча. Волной жара окатывает. — Митенька, — гадко тянет моё имя и удивительно нежно касается губами пульсирующей жилки. — А ты уверен, что хочешь этого, малыш? — прижимается теснее, впечатываясь, буквально вплавляясь, вклинивает бедро между ног, прижимаясь грудью к груди. — А если я не остановлюсь? Тебе разве совсем не страшно, сладкий? — целует ещё раз и медленно, смакуя, засасывает кожу, запуская ладонь под затылок, второй рукой оглаживая бедро и бок. — Хотел бы сожрать, сделал бы это ещё тогда — в сарае, — вжимаюсь в него, чувствуя как пульсирует венка под его шершавыми губами, и едва сдерживаю, проглатывая, предательский стон. — Грызани уже, ну! — Милый, — с улыбкой выдыхает Макс, накрывает мой член ладонью, легко сминая и, мягко целуя шею, прокусывает кожу, делая первый глоток, постанывая, прижимая меня теснее. Жар волной разливается по венам и, кажется, весь я сейчас под его губами и тёплой ласковой ладонью. Запрокидываю голову сильнее, поощряя первый глоток, и удерживаю затылок Мака, нетерпеливо облизывая губы. Контрастами просто размазывает. Не могу сказать, что мне совсем не страшно. Сам не понимаю, чем вызвано это доверие... Словно он вправе, словно мы знакомы ни один год, просто... Я должен вспомнить? Пьянею от него, осознавая, что хочу больше... Голову кружит, но я хочу, чтобы он сделал ещё глоток... И ещё... Ещё... Максим медленно сглатывает снова и снова, глухо урчит, выгибаясь и отираясь, прижимаясь теснее, мягко целует ранку на шее, тепло выдыхает и нависает надо мной. Распахиваю глаза, пытаясь уплывающим сознанием ухватиться за реальность. Рот Макса ещё приоткрыт и в уголках губ влажно поблёскивают капли моей крови. Пьяно лыбится, обнажая ещё не спрятавшиеся клыки, в глазах... Благодарность? Оба дышим, будто пробежали стометровку, и я с восхищением наблюдаю, как затягиваются ссадины на его плечах, как меняет окрас и практически исчезает оставленный мною бланш под глазом. — Это всё моя кровь? Кровь залечивает твои раны? Взъерошенные светлые волосы моментально завиваются в спирали, глаза становятся ярче, отрастают переломанные ногти, исчезают пятна засосов, а кожа приобретает фарфоровый оттенок. Максим нависает надо мной, склоняясь ниже, шепчет: — Спасибо, — и клыки постепенно укорачиваются, теперь напоминая просто заострённые зубы. Берёт меня за запястье, прижимает ладонь к повязке, накрывая своей, и поглаживает по кисти. — Хочешь посмотреть? — спрашивает ещё немного пьяно, но уже лыбится. Головой соображаю, что и жуткая рана на рёбрах скорее всего должна затянуться, но ладонью едва касаюсь, чтобы не растревожить, не разбудить боль. Хочу ли я увидеть? — Уверен, что можно открывать? — перехватываю улыбчивый взгляд Макса. Утвердительно кивает, убирая свою ладонь, и будто предлагает снять повязку. Медленно и осторожно, чтобы не навредить, снимаю лоскуты простыни, отбрасывая прочь, отдираю пластырь, позволяя салфетке упасть, и... Медленно скольжу подушечками пальцев по шву. Он выглядит так, будто прошло дней двадцать. Ни припухлости, ни воспаления — ничего. Улыбаюсь, всё ещё не понимая, как, блядь, такое возможно. Хочется коснуться губами кожи, словно собственным глазам и пальцам я больше не доверяю. Целую, оглаживая рубец губами, и Мак смешно ёжится. — Боишься щекотки?! — смеюсь в поцелуй, поднимая удивлённый взгляд снизу вверх. — Я? — ловит моё лицо в ладони и, оглаживая скулы подушечками больших пальцев, мягко целует в губы, улыбаясь. — Ни грамма, милый, — тепло выдыхает и кончиком носа чертит линию по моей переносице. — Тогда... Замёрз?! — шепчу, едва касаясь дыханием его губ и вздрагиваю от неожиданности, рефлекторно прижимая Мака к груди. Рыжий, сволочь, сиганув откуда-то сверху, с грохотом приземляется на крышку саркофага и, перебирая лапами по наклонной поверхности, тормозит, кажется, уже на спине Мака. — Рыжий! Ты откуда здесь, чертяка?! — шикаю на кота, отпихивая, и прошедшая ночь снова проносится перед глазами — как в бешено вращающемся калейдоскопе, меняя картинки, одну за другой. ...Блондинка с напомаженными губами... Макс с разметавшимися по земле патлами... впечатанный в надгробие... Бля! Не надо после! ...Чёрный котяра... Рыжий... розовая от крови вода в бадье... жуткие раны... обжигающий нутро спирт... и сладкое спасительное тепло. — Какого чёрта?! Мак? Который час? Только не говори, что мы продрыхли в твоём гробу до обеда! — О, ну, наверное, третий, Митька, — он задумывается, прикусывает ноготь на большом пальце, но с бедер моих не сползает. — Не до обеда, — выдыхает и качает головой. — Почти до вечера. — Блядь! — выпутываюсь из его тёплых лап и рывком поднимаюсь, свешивая ноги на пол. Холодно. Как же в этой берлоге холодно! — Бабуля, Мак! — хватаюсь за голову, озираясь в поисках своей одежды. Не в пижаме же Мака возвращаться. — Чай после! Она ж там всю деревню на уши поставила! Чччёрт! Макс очень оперативно выскакивает из саркофага, из кучи барахла выуживает свою рубашку и кидает мне. — Одевайся. Она как палатка — ты влезешь, — командует, будто так и надо. — Джинсы и ботинки где? Ловлю рубашку и запихиваюсь в неё на автомате, рыская взглядом вокруг саркофага. — Около бадьи, наверное... Или стола... Хрен знает! Разве я что-то соображал вчера... Ты ж подыхал. Это теперь... Снова неверяще смотрю на него. Как новенький! Гад бессмертный! Пока говорю, Макс быстро находит мои джинсы на спинке стула, закидывает на плечо, подхватывает с пола ботинки, подходит ко мне и, накрывая скулу ладонью, заглядывает в глаза. — Малыш, всё хорошо, — улыбается, медленно нежно поглаживая, — выдохни. И одевайся, — бухает мне в ладони ботинки, сверху кладёт джинсы и уходит к плите. — Бабуля ждёт. Лети. — Бабуля не просто ждёт! Ты не знаешь её... Поверь, если меня ещё и не ищут, то на ушах стоят все! — ныряю в джинсы, сую лапы в боты, бормоча: — Спасибо, — себе под нос, ещё раз ощупываю Мака беспокойным взглядом, убеждаясь, что он в порядке и выдыхаю: — Я погнал, — накидывая куртку на плечи. Уже у выхода из склепа оборачиваюсь: — Ты же не исчезнешь? Улыбается, зараза, склонив голову набок, и молчит. — И это... — киваю в сторону чайника, — хоть что-то пожри! Молча подаётся вперёд, сгребает ткань рубашки на груди и, рванув к себе, засасывает губы. Не углубляет поцелуй, отпускает и медленно отстраняется, улыбаясь. — Шуруй уже. Торможу. Так не хочется оставлять его. Чёрный котяра ревниво отирается о голень Мака, откровенно намекая, что я загостился. — Да. И... Увидимся? — Увидимся, малыш, — заверяет, подмигимая и сверкая глазами. — Раньше, чем ты думаешь.***
Провожаю взглядом мальчишескую фигурку и улыбаюсь. Что же, пожалуй, мы увидимся с тобой даже сегодня, конфетка. Закуривая, выхожу на крыльцо и прикидываю, с чего же начать. Первое, что решаю для себя, глядя на золотистый от последних лучей заходящего солнца иней — взять сегодня выходной. Впервые за последнюю сотню лет. Днём я, конечно, не попрусь к своей Красной Шапочке —слишком рискованно. А вот ночью... Почему бы мне не навестить его ночью?.. Прямо в бабушкином доме, в тёпленькой постельке, прямо в его... Когда-то детской? Ммм... Замечательный план. В две затяжки докуриваю табак, подхватываю Багиру на руки и возвращаюсь в склеп. Среди кучи барахла откапываю чёрную кружевную рубашку, бордовые вельветовые бриджи, нахожу замшевые сапоги и задумываюсь. Пальто в таком состоянии, что в руки брать гадко. Зимней куртки у меня нет. Что же... Остаётся только одно —барабанная дробь — Чёрный Плащ! Одеваюсь и, прихватив пару ножей, выхожу в по-осеннему солнечный — хоть и морозно —свежий день. Крови было вполне достаточно, потому свет совсем не вызывает отторжения. Медленно пробираясь меж могил, обхожу покосившиеся старые надгробия, кресты и кусты, направляясь в лесную чащу. Выбираю тропинки, которые располагаются подальше от дороги. Стараюсь лишний раз не маячить и держаться подальше от людей. В лесу пахнет хвоей, холодом, прелой листвой и обледенелыми грибами. Так пахнет зима. Деревья глухо жалобно скрипят под порывами ветра, свистящего в голых ветвях. Вековые корабельные сосны щетинятся хвоей, упираясь верхушками в ярко-синие небо. Завтра будет мороз. Обхожу молоденький ельник, поднимаюсь по склону меж редкими акциями и спускаюсь в уютную ложбинку. Здесь довольно тихо, ветра не задувают — как раз то, что надо. Устраиваюсь на промёрзшем мху, по-турецки скрещивая ноги, прикладываю ладонь к земле и слушаю, улыбаясь, прикрывая глаза, начиная ждать. Глупый заяц находит меня сам минут через пятнадцать. Я слышу его издалека и потому сижу неподвижно, практически не дыша. Подпускаю любопытную зверушку поближе и, когда он подходит на достаточное расстояние, резко подаюсь вперёд, перехватывая, и одним движением сворачиваю голову. Для верности вгрызаюсь в заячью шею, но сразу жалею об этом. Кровь тёплая и практически живая, пряная, ароматная... Но совершенно невкусная. Мех липнет к небу. До тошноты. Сплевываю в промерзшую траву и хмурюсь. Да и кто, кроме Мити, теперь покажется вкусным?.. Подхватываю тёплый пушистый трупик и обходными путями довольно быстро возвращаюсь в склеп. На крыльце подзываю Гира и медленно поворачиваюсь на дикий треск. Кот летит ко мне, сигая через памятники на низенькие надгробия. Потрошу заячью тушку в зарослях туй за склепом, пока котяра, урча трактором, отирается со всех сторон, выпрашивая еду. Скармливаю заячий трупик по кусочку. Гир гудит, вгрызается в куски мяса, оттаскивая их подальше и, всё так же продолжая гудеть, смачно жрёт. Выдыхаю, оставляя кота наслаждаться заслуженным обедом, и иду прибираться в склепе. Выливаю грязную воду, мою лохань, собираю ошмётки простыни, возвращаю свои ежедневники и свитки на стол и честно жду темноты, пока жирный чёрный котяра вылизывается на пороге.***
Продираясь через кущи и места вчерашней боевой славы, стараюсь не отвлекаться. Хотя очень хочется всё осмотреть. Повреждения Макса слишком серьёзны — та белокурая тварь просто не могла не оставить следов. И что-то мне подсказывает, что сейчас она тоже зализывает раны и точно не сунется на охоту. Вспоминая её злобный звериный взгляд, брошенный вскользь, понимаю, что мы ещё встретимся. Какое-то неприятное ощущение... Будто меня пометили. От неожиданного хруста сухих веток за спиной, вздрагиваю, чертыхаясь. — Морда Рыжая! Извести меня хочешь?! — сердито рявкаю на кота, пытаясь угомонить растревоженный пульс. — Это тот — в склепе — бессмертный... Нам с тобой повезло меньше. Рыжий мурчит, кружит вокруг меня, отираясь о штанину и оттаптывая ботинки. Странно. Выглядит довольным, а вроде ведь ни черта не жрал. Может, Чёрный на правах хозяина подкормил? Кстати, нужно спросить у Макса, как звать котяру. Кладбище уже позади. Ноги будто сами несут в деревню, редкие огоньки которой уже проглядывают меж деревьев. Мысли о Максиме больше не вызывают ни капли удивления — это кажется таким же естественным, как дышать. Сам ведь сказал — увидимся. Вот тогда обо всём и спрошу. И об этой злобной твари в невинном обличье в том числе. А сейчас — как можно быстрее показаться на глаза бабуле. Торопливый шаг срывается на лёгкий бег. Холод уже почти не ощущается — сердце бешено стучит, гоняя кровь по венам, согревая. До поворота совсем недалеко. Бля! А легенда? Где меня носило ночью? Нет! Не обязательно ночью... Я ведь мог... Точно! Я забыл оставить вахтёру ключи от спортзала. Меня разбудили. Я спросонья не оставил записку. Мобила разрядилась... И — вот он я! Прокатит же? Сворачиваю за угол, понимая, что легенда так себе, но моё появление живым и здоровым компенсирует все шероховатости. Так и знал — у нашей калитки курят, размахивая руками и что-то бурно обсуждая, двое мужиков. Михалыч идёт им навстречу, перекинув ружьё через плечо. Тебя не хватало, сука... Бабуля, охая и кутаясь в тулуп, едва удерживает Дымка на поводке — тот тащит её в сторону, виляя хвостом, и почти визжит от нетерпения, учуяв меня издалека. Да. Собрались прочёсывать лес. Бля! Во я попал... Вжикаю молнией, на всякий застёгиваясь до подбородка — уверен, на шее должны быть заметны следы недавнего укуса Макса. Срезаю угол и в два шага подхожу к бабуле, перехватывая поводок. — Ба? Чего это вы здесь? Снова пропал кто? — хрипло выдыхаю, подхватывая бабулю под руки, и отпускаю пса. Дымчик носится кругами, радостно лая и сбивая с ног. Мужики, докурив в две затяжки, с подозрением глядят на меня, отбросив тлеть незатушенные угольки сигарет. — Ну что, Петровна?! — ухмыляется Михалыч. — Взбаламутила народ на ровном месте? — сплёвывает, зыркая на меня злобным взглядом. Бля... Не папаша ли той ошалевшей блонды? Обнимаю бабулю за плечи и мягко повторяю, стараясь поймать её взгляд своим: — Ба, что происходит? — Ты где был? Да разве ж так можно, Митенька?! — оседает в руках, стискивая полы куртки. — Да я ж уж было подумала... Да за что ж ты так со мной... — причитает скороговоркой, ощупывая мои скулы, плечи и вжимается, подрагивая от сдерживаемых рыданий. — Сведёшь бабку в могилу своими выходками. Мальчишка, — брезгливо цедит Михалыч и, буркнув мужикам: — По домам, — ещё раз пронизывает меня до костей ледяным взглядом. Игнорирую его ядовитые реплики и, приобняв, веду бабулю в дом. По дороге успокаиваю, поглаживая её по плечу и неторопливо рассказываю версию своего «исчезновения». На самом деле, ей и неважно. Жив. Рядом. Остальное — пустое. Кряхтит, перебивая, что и завтрак не тронут, и обед давно остыл. И мой голодный желудок отзывается на её слова жалобным урчанием. — Ба! Всё съем! Не поверишь — со всей этой беготнёй с утра даже воды не пил. Вот Дымка на цепь посажу, и сразу за стол. Согреваюсь. То ли от домашней еды. То ли от тепла, так резко контрастирующего с вымороженной берлогой Макса... Расслабляет так, что едва доползаю до постели и проваливаюсь в глубокий сон.***
Сумерки медленно ложатся на покрытое инеем кладбище. Мороз крепчает. Становится гораздо тише. Курю среди надгробий, верчу балисонг в ладони и прислушиваюсь. Где-то вдалеке лают деревенские собаки, приглушённо поют женщины и играет аккордеон. У кого-то знатные посиделки. Багира, урча, подбирается поближе, сыто укладывается на усыпанную листвой плиту у моих ног и вытягивает передние лапы, как сфинкс. Спрыгивая с надгробия, поглаживаю кота по холке, прячу во внутренний карман плаща бутылку вина, убираю нож в рукав и ухожу, раздавив носком сапога окурок в мёрзлой траве. В лесу во тьме я ориентируюсь достаточно быстро. Деревья зловеще поскрипывают под порывами ветра, отбрасывая длинные ветвистые тени на примёрзший мох. У корней дубов в сухой листве слышится копошение. Хмыкаю и присматриваюсь к маленьким пушистым духам, снующим туда-сюда и мерцающим разными цветами. Совсем зимеет, оттого они стали такими осторожными. Запахов мало. Им нечего есть. Огибаю дубовую рощу, спускаюсь по поросшему ивняком и маслинами склону, обхожу пролесок молоденьких сосенок, пересекаю грунтовку, спускаюсь через высохшее болото в тополиной роще и выбираюсь на хуторе у противоположного края деревни. Здесь тихо и пусто. На отшибе, за высокой кованой оградой, стоит старый барский дом с пустыми глазницами окон, покосившейся дверью и обсыпавшейся крышей. Зловещее, тёмное и потустороннее место. Здесь явно что-то происходило. Что-то недоброе. Крики слышны в этом месте сквозь десятилетия. Боль. Много боли. Но сейчас меня это волнует мало. Цепляюсь за перекладину, подтягиваясь, забираюсь ступнями между пик и спрыгиваю вниз — прямо в заросли ежевики и малины. И понимаю это, увы, слишком поздно. С протяжным воем волка-матершинника подскакиваю над кустами на полметра и вылетаю на поросшую травой тропинку. — Ууууусууууккабляааадь!!! Ладони в занозах. Живого места нет. Но выгрызать сейчас колючки я точно не стану. Времени нет. Обхожу старый дом, пробираясь под раскидистыми яблонями, и попадаю на задний двор. Оранжерею уже сложно называть оранжереей, хотя когда-то она была роскошной. Остался только один металлический каркас, что удивительно — и не унесли же на металлолом — да редкие листы стекла в потолке. Большая часть окон щетинится клыками разбитых стёкол. Прячу без того ободранную ладонь в рукав плаща и оббиваю осколки стекла. Вполне удовлетворенный проделанной работой, юркаю внутрь, где среди мощеных тропинок и старых мраморных кадок ещё виднеются, хоть и облезлые, но не обсыпавшиеся после морозов, розовые кусты. Впотьмах нахожу достаточное количество примёрзших и чуть потемневших бутонов, останавливаюсь на пятнадцати, срезаю их ножом и, перевязав бархатной лентой для волос, благополучно покидаю особняк. А вот для того, чтобы перемахнуть забор, приходится зажать букет в зубах. Это то ещё удовольствие. Расцарапываю губы в кровь, спрыгиваю на землю и, вполне довольной своей добычей, шустро сваливаю подальше от этого зловещего места. По опушке среди сосен и дубов короткими перебежками огибаю деревеньку, выхожу на грунтовку и замираю на холме, глядя, как приветливо сияют огоньками домики, как дым из печных труб давит к земле. Сегодня будет снежная ночь. Что же... Улыбаюсь и смотрю на букет. Не романтично?.. Будем надеяться, свечи у моей Красной Шапочки найдутся. Тьма сгустилась достаточно, и я пробираюсь к нужному дому уже не прячась. Рыжий встречает меня, урча, на соседском заборе. Спрыгивает, отирается о ноги, смотрит в глаза преданным взглядом и явно чего-то выпрашивает. Судя по брюху — снова сожрал парочку голубей. Подхватываю его под лапы и, заглядывая в глаза, принюхиваюсь. — Вредный рыжий ком, — говорю ему, улыбаясь и касаясь кончиком носа мокрого кошачьего носика. — Твой хозяин отругает нас обоих. Кот только протяжно мурчит, и мне всё время кажется, что улыбается. Перехватывая его удобнее, лихо сигаю через забор, оказываясь под раскидистой яблоней. Рыжий удивительно прытко для такой жирной задницы взбирается по стволу, перебирается на ветку и устраивается на ней пушистым комком, обвивая лапы хвостом. Выдыхаю, зажимаю букет в зубах и решаю последовать его примеру. Странно, но оказываюсь, в отличие от кота, не таким прытким, больно расцарапывая губы снова. Хочется сплюнуть кровь на сухую листву внизу. Выдыхаю, сглатываю и закуриваю, удобно усаживаясь рядом с котом. Отличная ветка, надо сказать. Рыжий молодец. Чудесно просматривается спальня моей Красной Шапочки.