Байки из склепа

Тепло и уютно. Так спокойно и так не хочется выныривать из дремотной неги, что я из последних сил цепляюсь за ускользающее сновидение. Глаза Максима. Меня кружит, затягивая в изумрудную воронку радужки, с головой накрывает тёплой волной разлившихся зрачков, и мне не хочется выныривать. Я внутри — свечусь зеленоватым светом, вдруг осознавая, что я — часть Макса. Я смотрю его глазами. И вижу… Себя? Бля! Обкурился — не иначе! Меня подкидывает в холодном поту и я рывком поднимаюсь, широко распахивая глаза. Сердце заполошно бьётся где-то под кадыком. Хватаю ртом воздух, силясь протолкнуть в лёгкие — нихрена. Осматриваюсь, восстанавливая дыхание. Всё на месте. Я в комнате. Ничего необычного. Свет приглушён — видно, бабуля заходила проведать перед сном. Плед, сползший на пол — явно меня заботливо в него кутали. Но что-то… Что-то напрягает. Я чувствую присутствие кого-то ещё. Не понимаю. Вглядываюсь в чернильную темноту за окном — хоть глаз выколи. Подхожу ближе. Ощущение, будто за мной наблюдают, лишь усиливается. Нервно сглатываю, полностью распахивая штору. Блядский Рыжий! Покачивается на самом кончике ветки и зырит на меня жёлтыми глазищами. Навожу резкость — то ли снег за окном, то ли мерещится. Вау! И правда, снег! Да какой! В два движения открываю окно — ну не верится просто! Да и Рыжего запустить надо — за лето повадился ко мне на второй этаж по дереву. На миг зажмуриваюсь, вдыхая морозный воздух. Голову кружит! Рыжий ловко прыгает на карниз и прохаживается вдоль него, сметая хвостом хлопья снега. Поглаживаю котяру за ухом, но… Бля! Ощущение, что прямо сейчас здесь присутствует кто-то ещё, никуда не девается. Ветка натужно похрустывает, и я поднимаю взгляд, присматриваясь. Снова?! Снова два сверкающих глаза за пеленой кружащихся снежинок. Только… Те. Из сна. Смеющиеся глазищи моего упырины! — Прелесть моя! — не в меру громко орёт Макс, сверкнув клыками, и весь собирается. Зажимая что-то в зубах, ловко прыгает, повторяя недавние движения Рыжего. Распахнутый плащ, развевающийся на ветру и цепляющийся за ветки, делает его чем-то похожим на дефективного Бэтмена, которого в детстве часто и с удовольствием подбрасывали, забывая ловить. Рыжий, видимо, на животном уровне понимая, что дело пахнет керосином и не к добру это — летящая сквозь снежную пургу туша — шустро юркает в спальню, издавая предупреждающий протяжный мявк. А Мак… Я даже рта не успеваю раскрыть. Мак отталкивается от ветки под тихий жалобный хруст, прыгает, все ещё зажимая что-то в зубах, но, не рассчитав силы или вес, успевает только когтями проскрести по карнизу, высекая искры, оставляя в снегу восемь глубоких борозд, и, невнятно, но очень эмоционально мыча, летит навзничь в сугроб под окном. Блядь! Мак! Какого хрена ты снова свалился?! Второй этаж же! Ворчу, высовываясь наружу почти по пояс и с беспокойством разглядываю распростёртое на снегу тело. Живой? — Ебучийслучайдачтожзанахуйтотакойблядь!!!???!!! А не, это я зря беспокоился — орёт он очень громко и живописно, как для мёртвого. Что меня сразу, конечно же, успокаивает. Хоть и немного. Орёт — значит, шею не свернул и голову не повредил. Хотя… На фоне последних событий… Куда уж больше?.. Эх… Бабуля глуховата. Остаётся надеяться, что не проснулась. Но бросать этого в сугробе рискованно. Если он продолжит так орать — полдеревни перебудит, и люди сбегутся к нам во двор с ружьями, вилами да факелами. Придирчиво оглядываю ветку, мгновенно делая заключение — выдержит. Тянусь, вцепляясь в неё кольцом пальцев, и перехватами подбираюсь ближе к стволу. Улучив момент, прыгаю, приземляясь аккурат рядом с телом Макса. Скотина! Лыбится, глядя на меня обдолбанными глазищами, и изображает ангелочка, взбивая снег руками и ногами! Звезда, бля! Театрально вскидывает руки, протягивая мне алые розы, и снова бухает их на землю, продолжая взрыхлять снег. Улыбаюсь, седлая бёдра Мака, и нависаю сверху, теряя дар речи. Внутри всё холодеет, а улыбка стекает с лица от нелепости того, что я вижу: довольная счастливая рожа и расплывающаяся под затылком алая лужа, моментально впитывающаяся в рыхлый снег. — Митька, — тянет обладатель рожи, протягивая ко мне руки, чтоб обнять — точно как тогда, на кладбище. — Ты спустился ко мне, моя Красная Шапочка! — гладит меня по голым бёдрам и забирается под ткань футболки, оставив розы в снегу. — Поцелуй же меня, любовь моя! — и морда у этого притырка такая, будто ему ни разу не больно. — Я смертельно ранен! — театрально продолжает он, не прекращая, впрочем, меня лапать. — Только поцелуй истинной любви спасёт меня! — и изображает уточку, скотина. Не знаю, чего больше хочу сейчас — заржать или отхлестать это истекающее кровью чудовище розами по довольной морде. — Ты всё время ранен, придурок! — наклоняюсь, сцеловывая растаявшую снежинку с его губ. Макс улыбается, накрывает мой затылок ладонью, удерживая, притягивая ближе, и, постанывая, углубляет поцелуй, оглаживая мои губы своими. Засасывает, урча и оттягивая тонкую кожу, ласкает рот языком, вылизывая. Скользит горячими ладонями по бёдрам, забирается под ткань плавок и легко сминает ягодицы. — Это чтоб ты чаще целовал меня, милый, — рвано выдыхает в губы и лыбится, отвратительно протянув последнее слово. — А я уж было подумал, чтобы чаще на руках тебя тягал, — снова собираю талые капли снежинок с его лица и протягиваю запястье к растрескавшимся губам. — Грызи давай. И хватит валяться, м? Холодно, знаешь? Может ко мне? — Я сам могу потягать тебя на руках, — улыбается Мак, осторожно обнимает запястье кольцом пальцев и, тепло выдыхая на кожу, целует пульсирующую жилку — мягко, нежно, медленно, ещё и ещё, засасывая кожу, наглаживая кончиком языка. И тут же на контрасте вгрызается почти больно, резко, глубоко, делая большой глоток. И ещё один. И ещё. Только плотнее стискиваю зубы. Мне совсем не больно. Мне... Зимний сад кружится, набирая обороты.Тьма колышится. Ведёт так, как в жизни не вело. Сладкая истома горячей волной прокатывается по телу, стекая к паху. Яйца тяжелеют моментально. Хочется отереться и выгнуться, но на деле получается только коротко незнакомо всхлипнуть. И я клясться готов, что сквозь мелодичный звон в ушах слышу странный хруст. Макс целует след укуса, поднимается мягкими прикосновениями губ по предплечью к сгибу локтя, засасывает кожу, выпускает и садится в снегу, обнимая меня, кутая полами плаща, насколько позволяет поза. — Конечно, к тебе, — шепчет прямо в губы, а я растворяюсь в манящем взгляде его потемневших глубоких глаз. — Но я хочу ещё, — оттягивает вырез футболки, оглаживает лопатки и целует пульсирующую на шее жилку. — Совсем не так хочу, — его голос становится заметно ниже, бархатнее. — Хочу вот так, — засасывает кожу и выпускает, и ещё, ещё… От третьего засоса вздрагиваю и, выгибаясь, скулю, сминая плечи Макса под ладонями. — Ты же мне дашь? — улыбается, притягивает меня за затылок и целует снова. Солоноватый привкус крови пьянит. Башка кружится. Понимаю, что дам этому гаду всё, что угодно. Даже больше. Не могу не дать. Его глаза завораживают. Склоняюсь ниже, чувствуя горячее дыхание на коже. Ну кусай уже, наконец! Мне это тоже нужно. Снег кружит, не переставая. Щекочет спину колючими снежинками, но мне не холодно. Не решаюсь притянуть Макса за затылок — просто выгибаю шею и подставляю его губам, рвано выдыхая: — Бери. Сколько нужно. Знаю, что он остановится вовремя и просто прикрываю глаза, всхлипывая от сладкой тягучей боли, когда его клыки впиваются в кожу. Максим обнимает меня, оглаживает лопатки и плечи, шею и затылок, и сглатывает. Пьет вроде он, а пьянею я. Стремительно. От каждого нового глотка. Ведёт. Башка кружится. Возбуждение накатывает волнами. Выгибаюсь, прижимаясь теснее, глухо всхлипываю и, притягивая Макса за затылок, с удивлением обнаруживая, что волосы под ладонью не мокрые, не липкие от крови. Но до меня доходит это так мучительно-медленно, будто я мертвецки пьян. Макс отстраняется, облизывается и выдыхает. Глаза чёрные от разлившихся зрачков. Красивый, сука. Какой же он… Дыхание сбито. Сердцебиение оглушает. Наркуша. Оба наркуши. И ни хрена не ясно, кто на кого подсел больше. — Иди ко мне, — на выдохе беззвучно шепчет Мак, рывком прижимает меня к себе и впивается в губы, засасывая и прикусывая, вылизывая рот, буквально трахая языком, хаотично оглаживая горячими ладонями всё, до чего получается дотянуться; от солоноватого пряного привкуса крови ведёт. — Как же я тебя… — прижимается лбом ко лбу и рваным дыханием щекочет губы, удерживая меня за затылок, отираясь. — Как я хочу тебя. Ты бы знал. — Я знаю, как хочу тебя я, — слизываю капельку крови с губы Макса и рывком выпрямляюсь, сжимая коленями его бёдра. — Нам нельзя здесь! — слитным движением оглаживаю плечи, скольжу ладонями по шёлку рубашки на груди, слегка забираясь под плащ, и натыкаюсь на что-то твёрдое. Нет! Совсем не там, где этого следовало ожидать! Вспыхиваю от дурацких мыслей и с любопытством гляжу в шалые зелёные глазищи, выуживая из-за пазухи бутылку вина. — Розы?! Вино?! — усмехаюсь, удобнее устраиваясь на бёдрах Мака. — Не иначе, на свидание собрался?! — На свидание, конечно, — Макс лыбится и кончиком носа ведёт линию от переносицы вниз. — К тебе. И, раз уж я так усердно старался, а здесь нам нельзя, может, пригласишь меня в дом, Красная Шапочка? — А ты не сожрёшь мою бабушку, Серый Волк? От тебя ж и пирожками не откупишься, кровопийца хренов, — понимаю, что если Макс сейчас ещё раз коснётся моего чувствительного носа, я банально чихну, испортив всю романтику момента. — Идём, раз пришёл. Только ни звука! Если разбудим бабулю — будет тебе свидание! С её веником, — хмыкаю, рывком поднимаюсь и подаю руку Маку. — Мимо кухни на второй этаж! — Хорошо, — тянет этот хитрый упырище и как-то странно, уж очень обещающе лыбится. — Веди, моя прелесть. Клянусь, что бабушку мы не потревожим ни грамма, — и не нравится мне его довольная лыба. Совершенно не нравится… Стараюсь не смотреть на Мака вообще — в миг растеряю остатки здравого смысла. Подхватив растрёпанный букет и бутылку, молча тяну упыря за собой, утопая в снегу по щиколотку. Колким холодом обжигает босые ступни, ледяные крупинки царапают кожу на бёдрах. Зябко ёжусь, но уже совсем близко. Тихонько открываю дверь в дом и торможу у порога, отряхивая ступни от налипшего снега и талой воды. Макс потешно повторяет за мной, разувается, оставляя сапоги у двери, но я отрицательно верчу головой — бери с собой! — Теперь ни звука! Бабуля спит в соседней комнате, — предупредительно шиплю и осторожно поднимаюсь по лестнице, увлекая Макса за собой. — Я тих, как мышь, сладкий, — шепчет он, лыбится, сверкнув клыками и, рванув меня за запястье, припечатывает спиной к стене, заглядывая в глаза. На дне зелёных светящихся радужек будто черти пляшут. И я, завороженно наблюдая за этой пляской, совершенно упускаю момент, когда Макс успевает оказаться так близко. Слабое осознание происходящего приходит лишь тогда, когда он с улыбкой, которую я чувствую кожей, целует меня, вклинивая бедро между ног, вжимаясь, отираясь всем телом, почти урча в поцелуй. Ноги подкашиваются. С глухим стуком на пол падают сапоги. Вот сука! Просил же… Проглатываю стон, бесстыже отираясь о подставленное бедро пахом, и с такой готовностью отвечаю, что эта белобрысая зараза довольно ржёт прямо в поцелуй. Прижимается теснее, засасывая и оттягивая нижнюю губу, прикусывая до пьянящего привкуса крови, накрывает ягодицы ладонями, вжимает в себя, заставляя тягуче-медленно отереться стояком о бедро ещё раз. Колени дрожат. Пальцы, сжимающие букет — тоже. Моментально покрывшаяся конденсатом бутылка угрожает выскользнуть из рук и со звонком разбиться. От касания к мошонке коротит. Искры рассыпаются перед глазами. Ведёт до головокружения. Так пьяно-сладко. Так горячо-правильно. Будто лава по венам растекается. Так охуительно хорошо, что нет сил пошевелиться и засветить в пятак, нет сил сопротивляться вообще. И не хочется. Хочется ещё ближе и теснее. Вплотную. Кожа к коже. Вплавиться. Вжаться. Допьяна надышаться им. Хотя куда пьянее?.. Не знаю, как на ощупь пристраиваю бутылку на полочке у телефона. Букет с шуршание падает на ступеньки. Искрит. Перехватываю Макса за ворот плаща и, в два движения меняясь местами, с гулким звуком прикладываю лопатками о стену, пьяно заглядывая в глаза, обжигая губы рваным дыханием. — Сука! — шиплю на грани слышимости. Максим, запрокидывая голову, сотрясается от беззвучного смеха. И я не могу упустить такой шанс — впиваюсь в кожу под кадыком, под челюстью, на бьющейся жилке на шее — везде, куда получается дотянуться. Макс так охуенно, одуряюще дрожит, что от одного осознания, от одной этой дрожи можно кончить. Всё поджимается. Везде. Сердце силится проломить грудак. По венам лава вместо крови. Тормозные выжигает за секунды. Вгрызаюсь в горячие припухшие губы, всасывая и прикусывая, оглаживая рот языком. Перехватываю кисти Макса одной ладонью и зажимаю над головой, немного отстраняясь, щекоча прерывистым дыханием влажную кожу. Второй ладонью накрываю его член, ощутимо сминая сквозь ткань бриджей, склоняюсь к уху под платиновыми кудрями и шепчу: — Знаешь, что мне хочется сотворить с тобой, сукин ты сын?! — получается слишком хрипло и рвано из-за сбитого дыхания. — Разодрать твою блядскую шёлковую рубашку, оттянуть патлы на затылке, вынуждая запрокинуть голову, и разукрасить пятнами засосов каждый миллиметр кожи. Потом впечатать тебя мордой в стену, содрать бриджи, прогнуть и выебать прямо здесь, распластав по обоям. И драть до тех пор, пока у тебя не задрожат колени и кончики пальцев, пока ты не поплывёшь, пока не сможешь держаться на ногах. Жёстко и долго, почти больно, пока не вытрахаю всю придурь из твоей белобрысой башки… — Да что ты, милый?! — Максим беззвучно смеётся, язвит, зараза, ловит моё лицо в ладони и заглядывает в глаза. — А как же бабушка? И этого хватает — вся моя злость разбивается вдребезги о его улыбку. — Идём в твою спальню, очаровательная Шапочка, — бархатно шепчет, мазнув горячим дыханием по мочке уха. Не осознаю — как, но сгребаю букет со ступенек и хватаю бутылку с полки. Ускользает момент, когда Макс цепляет сапоги — всё как в тумане. Возбуждение накатывает горячими волнами, сердце заходится, дыхание рвёт лёгкие, в башке бардак, как у пьяного. Едва переступив порог комнаты, с глухим стуком впечатываю Максима спиной в захлопнувшуюся дверь спальни и, по-звериному рыкнув, вгрызаюсь в вечно искривлённые ехидной лыбой губы. Опять что-то с грохотом падает, шуршат многострадальные цветы… Но мне похер. Всё похер. Мир сужается до точки. Есть мы с Максом и расстояние вдоха между нами. Так близко и тесно, что сердцебиение чувствуется сквозь слои ткани. Синхронное. Одно на двоих. И всё остальное моментально теряет значение. Макс отвечает так пылко и страстно, так обжигающе-горячо. Засасывает губы, прикусывая и оттягивая нижнюю, оцарапывает клыком и со стоном слизывает проступающие капли. Я не остаюсь в долгу — рву его к себе за затылок и прокусываю губу. До дрожи. До всхлипа. От вкуса нашей смешивающейся на губах крови ведёт. Где-то на периферии сознания мелькает мысль: «А дампиры действительно не могут передать свою природу через укус?..» — и мгновенно гаснет. Пытаюсь отстраниться, чтобы глотнуть кислорода, но Макс притягивает меня за затылок обратно, прижимая лбом ко лбу. Рваное дыхание обжигает влажные пульсирующие губы. Зелёные омуты глаз затягивают. Возбуждением размазывает. Хочется почти до стыдного скулежа. За грудки притягиваю Макса к себе, заставляя отлепиться от стены, рву плащ с плеч и позволяю мешающей тряпке под мелодичное шуршание осесть у ног. Максим сдирает с меня футболку, отбрасывая прочь. Что-то с грохотом падает на пол. Перепуганно орёт и куда-то с топотом летит Рыжий — всё как сквозь толщу воды. Сминаю ткань у кружевного ворота и с треском рву шёлк рубашки на груди. Макс перехватывает меня за плечи и, крутанув, гулко впечатывает лопатками в дверь. — Полегче, Серый Волк, — пьяно смеюсь, тяну его к себе, накрывая ладонью шею под линией роста волос, и медлю, притираясь лбом ко лбу, кончиком носа к носу, мажу губами по губам, но не целую. Хочу поймать рваное дыхание. Контрасты пьянят. — Что такое, Красная Шапочка? — хрипло ржёт — так же пьяно, сквозь частые выдохи; зрачки топят радушки. — Тебя так только в пиздилках тягали? Так ты первый… Не выдерживаю и под возмущённое мычание затыкаю его поцелуем, запуская пальцы в светлые кудри. Рву к себе за затылок, впиваясь в рот, вгрызаясь, в губы, трахая языком, отираясь всем телом. С нажимом оглаживаю всё, до чего получается дотянуться, сдираю ошмётки дурацкой выпендрёжной рубашки и со стоном скольжу ладонями по горячей шелковистой коже. Бля. До дрожи. Как же… Голой грудью к груди. Как в жерло вулкана. В кипящую лаву. Охуеть. Перехватываю Макса за запястье и, накрывая его ладонью свой стояк, заставляю сжать пальцы, огладить сквозь слой ткани, скользнуть по всей длине. И позорно всхлипываю, струной вытягиваясь по двери. — Так хочется, милый? — Максим похабно, совершенно по-блядски лыбится и без объявления войны бухается на колени, гулко прикладываясь о пол. Рвёт меня за поясницу, заставляя выгнуться навстречу, и на контрасте медленно, тягуче-сладко зацеловывает кубики пресса и низ живота, оттягивая резинку трусов. До искр, блядь. Ловит головку, обжимая кольцом губ, и оглаживает языком. И улыбается, падла! Прямо вокруг стояка. И, сука, даже не представляет, как мне хочется рвануть его за затылок, заставляя взять до горла. Выпускает изо рта, чертит тонкую линию кончиком языка по головке и, тепло выдыхая на влажную кожу, с нажимом оглаживает бедра с внешней стороны, затем с внутренней, вынуждая раздвинуть ноги шире. Кончиком языка ведёт тонкую линию по стволу от основания к головке по трикотажу плавок, ещё одну шире, и ещё… Всхлипываю, запускаю пальцы в серебристые локоны и со стоном запрокидываю голову, прикрывая глаза, хорошенько прикладываясь затылком об дверь. Но нихера не помогает. В башке не проясняется. Перед мысленным взором растянутые в блядской улыбке минетные губы и тёмный хмельной взгляд мерцающих зелёных глаз. Какая же ты блядь, Мак! Какая блядь… Рвано выдыхаю, накрывая его затылок ладонью. Потяжелевший намокший трикотаж облепляет стояк. Макс щекочет кожу теплым дыханием, засасывает у основания, цепочкой поцелуев поднимается выше и зубами оттягивает резинку плавок. С трудом размыкаю дрожащие ресницы и давлюсь вдохом. Обжигает. Улыбается, сука, и резко рвёт трикотаж на бедра, позволяя трусам скользнуть на пол. Подаётся ближе, оглаживает бока, едва ощутимо царапая ногтями кожу, сминает ягодицы и одним рывком притягивает меня к себе, забирая член в рот, сразу со стоном пропуская глубоко в горло, позволяя поймать вибрацию стенок. Выгибаюсь и всхлипываю. Пальцы поджимаются. Стискиваю серебристые пряди в кулаке, не отдавая себе отчёта в собственных действиях. Макс поглаживает мошонку, легко сжимает в ладони, оттягивая, оглаживает яйца, перекатывая и легко надавливая подушечками пальцев. И наращивает темп, больше не выпендриваясь, почти выпуская член изо рта, обжимая головку губами, оглаживая языком, вычерчивая линии по стволу и снова пропуская в горло, сглатывая, забирая за щеку, сминая задницу под ладонями, задавая дурной темп. Я теряюсь в ощущениях, затрудняясь определить, кто кого трахает. Каждое касание отзывается яркой вспышкой удовольствия. Сердцебиение почти оглушает. Максим удерживает меня, не позволяя отстраниться. И, кончая, я едва не соскальзываю спиной по двери. Макс сглатывает, надавливает языком под головкой, оглаживает член кольцом губ и медленно выпускает изо рта. Одной рукой удерживает меня за бедро, кольцом пальцев другой обжимает ствол и тягуче-сладко, медленно, мокро целует у основания. Позорно скулю, пряча лицо в сгибе локтя. — Мммм, — хрипло тянет Максим севшим голосом. — Какая музыка… — щекочет головку тёплым дыханием и, судя по интонации, нагло лыбится, мудак. Целует мошонку и забирает яйца в рот, с нажимом проходясь подушечкой большого пальца по стволу от основания к головке и надавливая под ней. В жар кидает. Вскрикиваю сквозь сбитое дыхание, вытягиваясь вдоль двери струной, запоздало прикусывая ребро ладони. Колени и пальцы дрожат. Максим разжимает пальцы на бедре и просто ловит меня, не позволяя приложиться о пол жопой и коленями. Лыбится, заглядывая в глаза, поглаживая по скуле подушечкой большого пальца, и я, толкаю его лопатками на пол, нависая, впиваясь в губы, жадно вылизывая рот, имея языком, седлая бёдра и прижимаясь. Макс хрипло постанывает, с нажимом оглаживая поясницу и бока, лопатки, плечи, запуская пальцы в волосы на затылке. Меня ведёт. От посторгазменной дымки в башке звенящая пустота. Ни единой мысли. Ни одной. Кроме... Рывком сдираю с Макса бриджи с бельём, сгребая ткань в горсть под поясницей. Он всхлипывает и выворачивается из тряпья. Отшвыриваю ком барахла прочь и рвано выдыхаю, обхватывая кольцом пальцев щиколотку, затянутую в белый гольф. — Снимай нахер, — шепчу, не узнавая своего голоса — таким непривычно низким он кажется — и рву мешающую тряпку с ноги, сразу упирая голую горячую пятку в плечо. Целую косточку, засасывая кожу, поднимаюсь дорожкой поцелуев к колену, оставляя пятна засосов, и в какой-то момент понимаю, что утробно, совершенно по-звериному урчу. Максима хочется сожрать. Эта мысль — как ведро ледяной воды на голову. Но пугает и отрезвляет она лишь на миг. На короткие секунды. Макс в одном гольфе выгибается и стонет на полу — и этого хватает, чтобы не думать вообще. Оставляю цепочки наливающихся багровых засосов с редкими отметинами от зубов на бледной фарфоровой коже бедёр, с нажимом оглаживаю ладонями и рывком заставляю раздвинуть ноги шире. Выдыхаю, на секунду замирая, любуясь раскинувшимся на полу телом. Склоняюсь и, зажимая головку в ладони, широко влажно мажу языком от основания вверх по стволу, сразу повторяю путь цепочкой поцелуев и, не красуясь, беру член в рот, обжимая плотным кольцом губ, пропуская до горла. Не наращиваю темп — сразу задаю бешеный, и тащусь от того, как Макс стонет мое имя со всеми производными на все лады, выгибается и лупит ладонями по полу, скрежещет ногтями… Горло ноет с отвычки. До проступающих слёз в уголках глаз. На пике очередного движения перехватываю Мака за запястье и прижимаю его ладонь к затылку. Он стискивает прядки в кулаке, выгибается, подаваясь навстречу, и, беззвучно вскрикивая, кончает. Сглатываю, оглаживая ствол губами. Очерчиваю головку языком и, широко мазнув по ней, выпускаю изо рта. В следующий раз хочу видеть, как он кончает. Максим растекается по полу звездой, бессильно раскинув руки, и пьяно немигающе смотрит в потолок. А после с неожиданной прытью подаётся вперёд, рвет меня к себе за шею и целует в губы. И весь мир с киношным стрекотом уходит на второй план. Не осыпаются звёзды и не валит снег посреди комнаты. Мир не переворачивается с ног на голову в привычном понимании этих слов. Но мой — переворачивается. И я за всю жизнь не могу вспомнить такого обжигающего, правильного… Искреннего?.. Такого поцелуя. Макс целует так, будто понимает. Впервые в жизни, во всём — просто понимает. Будто понимал всегда. Будто знает меня столько, сколько не живут люди — с момента сотворения вселенной. И для этого понимания не нужны слова — оно по венам с кровью, оно в каждом выдохе и ударе сердца. И это самое охуенное на свете чувство. Меня оглушает и размазывает именно им.