Байки из склепа

Темень - хоть глаз выколи. Ни один фонарь не горит на остановке у дороги посреди леса. Автобус трогается, исчезая в ночи. От дыхания в морозном воздухе образуются облачка пара. Зябко ёжусь, озираясь. Покрытые инеем сосны щетинятся серебристо-белой искристой хвоей, щекоча острыми верхушками свинцово-серое низкое небо. Срывается мелкий, шелестящий на морозе, сухой снег. Автобус осторожно уползает вдаль по заледеневшей дороге и, рассекая светом фар густую тьму, скрывается за поворотом. Тихо. Слышно только, как где-то вдалеке ухает какой-то дурной филин. Подтягиваю выше собачку молнии на куртке, набрасываю капюшон, удобнее перекидывая лямку рюкзака через плечо, и осторожно спускаюсь со склона к лесной грунтовке. Под высокими корабельными соснами, кажется, не так холодно, лапник всё-таки немного спасает от снега. Деревья тихо поскрипывают под порывами ветра. Холодом обжигает щёки. Прислушиваюсь и озираюсь. Вроде рядом никого. Только в кустах ивняка слышен какой-то шорох. Зимний лес сладковато пахнет прелой тополиной листвой, сыростью, хвоей и грибами, немного — дымом из деревни, и одуренно ярко — морозом. Выдыхаю в стылый воздух облачко пара, ёжусь и прислушиваюсь ещё раз. Шорохи в кустах становятся отчётливее, и через секунду на лесную тропу выкатывается жирный рыжий комок, приветливо громко мяукая. Улыбаюсь. Встречает меня, дружище! Подтягиваю джинсы на коленях, присаживаюсь на корточки около кота и треплю его по пушистому загривку. Мурлыча, Рыжий трётся о ноги, цепляет меня зубами за штанину, отпускает, пробегает полметра вперёд, возвращается, громко требовательно мяукая, и опять отирается о щиколотки, петляя вокруг ног. Поднимаюсь и хмыкаю. Ну, и куда ты меня ведёшь, жирный комок шерсти?.. — Иду я, иду, — говорю ему, и кот, будто понимая, срывается вперёд, с шелестом ныряя в сухие камыши. Только удобнее перехватываю лямку рюкзака и топлю вслед за ним. Рыжий проносится мимо болота, бодро взлетает на склон, ныряет в сухой, покрытый инеем папоротник, а я лишь трушу следом, стараясь поспевать. Дыхалки не хватает. Такой жирный, но такой быстрый! Надо бы больше тренировок... Котяра огибает редкую поросль молоденьких сосен, выбегает на поляну с невысокими, седыми от сухой листвы и инея маслинами, мчится сквозь заросли молодых тополей, и даже не озирается. Едва поспеваю в кромешной тьме, силясь не упустить рыжевато-белый вёрткий комок из виду. Под подошвами ботинок хрустят покрытая наледью листва и сухой хворост. Тонкие ветки со свистом лупят по лицу, хвоя царапает кожу. Не видать нихера! Кот, к счастью, наконец-то останавливается, взлетев на склон, на полянке, соседствующей с кладбищем. Торможу, пытаясь отдышаться, упираюсь ладонями в колени и чувствую, как невесть откуда появившаяся на щеке царапина пылает от мороза. — Да что у вас тут творится?! К чему такая спешка? — только и успеваю спросить у кота, но он не удосуживается даже мяукнуть в ответ. Слышится дикий треск, грохот, скрежет сминаемого металла, хруст, и ор знакомым голосом на всё, притихшее под зимним морозом, кладбище: — Сука!!! Макс так злобно воет, что сразу становится понятно: наших бьют. Рыжий, мяукнув, бодро срывается с места и трусит пушистой жопой, направляясь вперёд, меж памятников и оградок с облупившейся краской. Перехватываю рюкзак удобнее и изо всех сил стараюсь поспевать за котом, подныривая под колючие ветки шиповника да терна. Открывшаяся картина напрочь вышибает из лёгких воздух. Оторопело стою, силясь проморгаться, и откровенно не понимаю, что, блядь, здесь происходит. Белобрысая тварюга, рассекая воздух острыми когтями, с таким остервенением мутузит моего упыря, что я, признаться, не совсем понимаю сразу, как поступить. Демоница за шкварник подхватывает Макса, проволочив с полтора метра по земле, дырявит когтями ткань камзола и плаща на лопатках, сгребая Максима, подбрасывает, и одним точным пинком отшвыривает вперёд так, что я лишь успеваю шагнуть вбок. Пролетающий мимо Мак весело задорно улыбается, успевая взмахнуть рукой, и бодро орёт: — Привет, прелесть моя! — так, сука, радостно, что я охуеваю. Чёрный Плащ во всей красе, бля! Сносит спиной два памятника и прикладывается лопатками о растущий у могилки сестёр-близняшек вековой дуб. Я только охуело моргаю, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба, в непонятках разводя руками. Мне кажется, что-то трещит. То ли дуб, то ли кости Мака. Ветер свищет на кладби́ще... Скрипят деревья. Зловеще каркает, рассекая крыльями воздух, ворон. Всё кажется дурным, лишённым логики и реализма, сном. Рыжий надсано орёт, заставляя опомниться и смириться с реальностью происходящего. Белокурая гадина, издав боевой клич команчей на тропе войны, в один прыжок заскакивает на обелиск сорок пятого года, отталкивается от него, лихо сигает на крест, тряся пышными сиськами в глубоком декольте тюлевого белого платья, цепляется когтями за ветку липы и, крутанувшись, с размаху припечатывает Макса каблуками белых сапог обратно к земле. Склоняется над ним, утробно, голодно и очень злобно рыча, облизывается, сползая по моему распластанному по земле упырю... И тут я прозреваю, наконец-то очухиваясь от шока. Бросаю на землю рюкзак, непроизвольное разминаю костяшки пальцев и, не глядя, одной рукой выдергиваю из земли небольшую молоденькую берёзку. Рыжий настойчиво орёт, явно намекая, что пора вмешаться. Тварь настолько увлечена процессом и предвкушением скорой победы, что меня, кажется совсем не замечает. Либо не чувствует во мне угрозы. Да щас, бля! Ещё и не таких на место ставили! Поднатужившись, собираю всю дурь в кучу и обрушиваю на изящную спиняку блондинки деревце, переламывая ствол пополам. — Привет, родной! Не зацепил? — подмигиваю Маку, пока тварина, охуевшая от моей наглости, на миг замирает, останавливая расправу, и оборачивается, щерясь злобной пастью. Жива, сука! Откидываю обломки берёзки и рыскаю взглядом по сторонам, понимая, что этой гадине бревно — что мёртвому припарка. Нужно что-то... Что-то посолиднее. Что ж! Уважим! Леди же ж! Рыжий призывно мяучет, прохаживаясь по кованой скамье у памятника неподалёку. То, что нужно! Не успеваю. События развиваются слишком стремительно. — Привет, сладкий! Та что со мной сделается! — бодренько отвечает Мак, так весело, что аж дико. Сплёвывает кровь, прописывает суке по морде с левой и, вывернувшись из-под неё, хорошим пинком в живот отправляет блядищу отдыхать в терновый куст. Подскакивает довольно легко, как для битого, улыбается, сгребая меня в объятия, накрывает шею под линией роста волос холодной ладонью, притягивает за затылок и, заставляя склонить голову, притирается лбом ко лбу, прикрывая смешливые светящиеся глаза. — Как добрался, Митенька? — между нами расстояния — на выдох. До поцелуя секунды. Мак жмётся ещё теснее. Так близко, что я чувствую биение его сердца. Оглаживаю его плечи, спину и рёбра, не отдавая себе отчёта, ощупываю на предмет повреждений, ловлю сбитое дыхание, почти касаюсь губами губ, и как раз в этот момент суккубиха, тряся битой мордой и непропорционально здоровыми сиськами, выползает из кустов на четырех костях, оправляя драное платье на жопе, и остервенело рычит, дёргая зацепившееся за колючку кружево чулка, а после переводит злобный горящий взгляд на нас. Мы с Максом синхронно пялимся на неё. — Дай мне пять минут, милый, — Максим улыбается, ловит моё лицо в ладони и коротко целует в губы. — Я разберусь, — лихо выворачивается из объятий, подхватывает из покрытой инеем листвы у ног катану и направляется к демонице. — Зря ты вылезла из своей вонючей дыры, мразь! Тварюга, коротко рыкнув, отталкивается от земли, щеря слюнявую клыкастую пасть. Подрывается и скачет по памятникам, неестественно быстро перемещаясь, высекая когтями искры из мрамора. Спружинив от креста, бросается на моего упыря со злобным боевым рыком. Уже вместе они пролетают пару метров, горнут, снося два надгробия, крест, столик и берёзку у могилы, и демоница припечатывает Мака к промёрзлой земле, глубоко загоняя когти в его плечи, пришпиливая, как бабочку. Я включаюсь моментально. — Ага. Разобрался, — сглотнув ком в горле, дёргаюсь в их сторону, на ходу соображая, что голыми руками эту суку не взять. Лавка! С жутким лязгом вырываю увесистую железяку из промёрзлой земли и в два шага добираюсь до разърённой суки. Бессмертная, бля! Попробуй-ка это! Обрушиваю лавку на очаровательную башку твари и, проехавшись по затылку, цепляю витыми коваными прутьями её золотые локоны, вырывая нахрен. Хм... Этого ни одна баба не простит. Размахиваюсь и, со словами: — Это тебе за Мака, сука! — огреваю её лавкой снова. — А это за берёзку, белобрысая тварь! — от последнего, контрольного в голову, она дико воет и пьяно пошатывается, выпуская, наконец, Макса из когтистых лапищ. — А это за лавку! — Максим изворачивается и впечатывает каблук ей в подбородок. — Она здесь с пятьдесят третьего стояла, сука! Сука, впрочем, на каблук реагирует не шибко. Морщится, тряхнув мордой, мажет ладонью по кровавой дыре на башке, где ещё секунду назад красовались золотые локоны, ищет выдранный клок волос и, не находя, так дико верещит, что аж уши закладывает. Я непроизвольно пячусь, осторожно опуская лавку туда, где взял. Тварь рыкает и, брызжа слюной, бросается на меня, вытягивая руки с длинными острыми когтями. Едва успеваю увернуться, благодаря судьбу и себя лично за годы тренировок — тот случай, когда секунда промедления может стоить жизни. Запоздало вспоминаю о лавке рядом, но дотянуться шансов нет — тварь расчерчивает когтями воздух так близко, что его движение чувствуется кожей. Снова и снова уворачиваюсь, отступая. Перецепляюсь ногой за обломанный пенёк и морщусь от боли — гадина таки распарывает мне колено. Хорошо, не бедро. — Мак, — шиплю сквозь зубы, зажимая рану. — Твой выход, упырина! Воздух из лёгких вышибает. Меня так припечатывает спиной к надгробию, что не вдохнуть. Не понимаю, откуда столько дурной силы и веса в таком хрупком, на вид, теле. Когти входят в кожу на плечах, как нож в тёплое масло. Суккубиха шипит, широко мажет мокрым раздвоенным языком по щеке и свободной рукой расстёгивает молнию ширинки моих джинсов. Я охуеваю. Но Максим очень быстро приходит на помощь. Рвёт блядищу за патлы назад, сгребает за затылок и хорошенько прикладывает рожей об колено. Ещё раз и ещё, да так чувствительно, что слышен хруст. Изумрудный вельвет бриджей моментально окрашивается кровью, суккуб орёт, отбрыкивается и воет. — Живо убрала свои загребущие лапы от моего мужика, блядь! — злобно рыкает Макс, а в голосе звенит металл. У меня аж сладко поджимается всё. Максим тащит визжащую и брыкающуюся демоницу жопой по земле, зажав в кулаке выбеленные кудри, и хорошенько прикладывает харёй о гранит, ещё раз и ещё. — Вырву ноги, сука! — одним пинком отшвыривает к растущему у могилы дубу и подхватывает с земли катану. — Поразвелось блядей! Инквизиции святой на вас нет! — утирает с уголка губ кровь кружевным рукавом рубашки и бодро топит к твари. Но та, рыкнув, вскакивает, стирая кровь с рожи, щерится и бросается на него. Я нихуя не успеваю понять, только сажусь и моргаю, когда они, пролетев мимо меня, сносят памятник и бухаются в свежевырытую яму. — Мак! — ору и подскакиваю. Спину будто кипятком обдает. Сууккка... Сколько новых ощущений! Макс выползает из могилы, отряхиваясь, кряхтя и матерясь, встречает меня на полпути, ловит лицо в ладони, поглаживая окровавленными пальцами по скулам, и обеспокоенно заглядывает в глаза, принюхиваясь. — Ты цел, милый? — пальцы на моей щеке подрагивают. — Скорее да, чем нет, — выдыхаю, стараясь ободряюще улыбнуться, и, накрывая его левую кисть ладонью, изворачиваюсь, прижимаюсь губами к линиям на коже, мягко целуя. — А что с этой? Гадиной? — кошусь в сторону могилы, почему-то ожидая увидеть её обломанные когти, цепляющиеся за промёрзлую землю. Не могу поверить, что это всё. — Да хер с ней, с гадиной, — Максим улыбается, притягивая меня за затылок, и жарко выдыхает в губы, щекоча кожу невесомым касанием. — Я пиздецово по тебе соскучился, — и целует так горячо и отчаянно, так опьяняюще нежно и правильно — до сладкой дрожи, растекающейся по телу. — И я... — шепчу в поцелуй, отвечая настолько жарко и голодно, что ведёт голову. — Ты скотина, Мак... — ощупываю его беспокойным взглядом и снова впиваюсь в губы. — Родная, дурноватая скотина. Ну какого один попёрся? Хочется вжать его, укрыть собой и никуда, никогда больше не отпускать. Просто знать, что в порядке. Что дышит. — Тшшш, — выдыхает Макс, притираясь лбом ко лбу, прижимает указательный палец к губам, за поясницу притягивая меня ещё ближе и теснее. — Тшшш, милый, — его кровь — солёным металлом на моих губах. — Я работаю один. — Работал, Мак. Раньше работал один. — поправляю, мазнув губами по подушечке. — Больше нет! — и сцеловываю готовый сорваться протест с его губ. Мир вокруг нас сужается до точки. Нет боли, усталости. Нет дикого холода и жуткого воя, доносящегося из стылой ямы. Есть только мы — два идиота, лижущиеся на краю могилы. Максим улыбается в поцелуй, оглаживая плечи. Морщусь и вздрагиваю. Раны таки отзываются болью. Мак внезапно каменеет под моими ладонями, напрягаясь. Выдыхаю, отстраняясь и распахивая глаза. И буквально физически чувствую, как они сами собой округляются. Суккубиха, как та дрянь из «звонка», лезет из могилы, занавесившись окровавленными светлыми волосами. Тварюка бессмертная. Растерянно гляжу на Мака и выдыхаю, вжимая его в себя почти до хруста: — Где та иголочка, поломав которую, можно сжить эту нечисть со свету? Скажи мне, Мак! И отталкиваю его вбок за секунду до того, как эта гадина, ощерившись, бросается на меня. Мы летим кубарем по промёрзлой земле, что-то снося и с треском круша. От удара из лёгких вышибает воздух. Суккубиха капает слюной из клыкастой пасти, щёлкает зубами и тянется к моей щеке своим длиннющим раздвоенным языком, но лизнуть не успевает. Мак перехватывает её поперёк ключиц, рывком оттаскивает, впечатывает колено меж лопаток, что-то с хрустом ломая, и, прижимая лезвие в горлу, в одно движение сносит твари башку катаной. Я только рвано выдыхаю, охуело глядя на это всё. Парующая кровь заливает листву у ног. Тело с характерным звуком обрушивается на землю — словно мешок с картошкой. Мак выпрямляется, в одной руке сжимая катану, в другой — башку демоницы, морщится, отшвыривает голову и, обтирая лезвие о вельвет бриджей, убирает меч в ножны за спиной. — Я же сказал, чтобы ты не смела тянуть к нему свои грабли, — пинком, без доли сочувствия, переворачивает на спину ещё тёплый труп, встаёт на колено, одним ударом ладони проламывает рёбра, раздирает грудак и вырывает сердце, бросая в промерзлую траву. Невесть откуда взявшиеся Черныш и Рыжий сразу находят тёплую мышцу и, довольно урча, объедают её. — Вырву сердце и скормлю котяткам, сука, — Максим пугающе ласково улыбается, пинает труп, и тело рассыпается, обращаясь горой пепла. — Ты как, малыш? — продолжая улыбаться, спрашивает уже совершенно другим тоном, обтирая ладонь о камзол, и протягивает мне руку. — Не страшно? Секунду смотрю на протянутую ладонь, хватаюсь за неё, и Макс рывком поднимает меня с земли. Не отвечаю на дурацкий вопрос. Просто вгрызаюсь в губы голодным собственническим поцелуем. Адреналиновой волной захлёстывает. Страшно? Не думаю. Разве оттого, что боялся, что ты сдохнешь, упырина проклятая. Не говорю — просто целую, оглаживая жадными губами его рот, слизывая пряную кровь с растресканных, вечно улыбающихся губ. Живой. Настоящий. Родной. И рядом. Вжимая Мака в себя, зарываюсь закостеневшими пальцами в его патлатую шевелюру и самозабвенно с упоением целую, до головокружения, на миг прерываясь, чтобы хлебнуть воздуха, и снова... Снова вгрызаюсь в его смеющийся рот. — С тобой не страшно. Знаешь, с тобой я, кажется, начинаю верить в сказку, — шепчу в поцелуй, понимая, что ни грамма не лукавлю. Максим отстраняется совсем немного, застывая на расстоянии выдоха, и смотрит на меня голодным адреналиновым взглядом совершенно потемневших глаз. — Та ещё сказочка, милый, — выдыхает низким бархатным голосом и одним толчком впечатывает меня в ствол векового дуба, вышибая из лёгких воздух. Коротко взвыв, запрокидываю голову, прикладываясь затылком о кору. Переключиться не помогает. Плечи будто кипятком обдает, в колено словно раскалённые иглы вгоняют. — Сука! — приглушённо вою. Мак вжимается вплотную, вклинивая колено между ног, прижимаясь бедром к паху, и рывком оттягивает ткань куртки вместе с воротом пропитавшегося кровью свитера. — Останови меня, — не просит — глухо требует на грани слышимости, широко мажет языком по плечу и, ощеривая клыки, вгрызается в глубокую царапину. Вскрикиваю и выгибаюсь. Дрожь волной накатывает. Бля... Как анестезия. Как самое действенное и горячее обезболивающее на свете. Ощизеть... Прижимаю его, не позволяя отстраниться, накрывая затылок ладонью, и протяжно стону на одной ноте. Ведёт. До головокружения. Плыву с первого глотка. Так тягуче-сладко, что яйца поджимаются. В воздухе на фоне звёздного неба образуются облачка пара от моего частого сбитого дыхания. Возбуждением накрывает с головой. Всплеском адреналина оглушает. Хочется ещё. Бесконечно долго хочется. Кажется, оседаю на ватных ногах — мир вокруг вращается, как разноцветные кусочки смальты в калейдоскопе. — Наша... — рвано вдыхаю с глотком воздуха и с облачком пара выдыхаю: — Зато наша сказка, Максим. С каждым новым глотком оживаем оба — Макс на глазах выпрямляется, руки наливаются силой, мертвенно бледное лицо приобретает ровный фарфоровый оттенок, а мелкие царапины затягиваются совсем. А я... Я в эйфории. Ни боли. Ни холода. Ни страха. Влюблённый идиот. Поправочка — сказочно влюблённый идиот. — Хватит... — собрав остатки здравого смысла в кучу, нехотя оттягиваю обдолбанного Макса от своей шеи и, рывком развернув, впечатываю лопатками в соседнюю липу. Загнанно дышу, поедая его диким, голодным взглядом и, вклинив колено между ног, вжимаюсь пахом в его бедро. Касанием обжигает. Мак лыбится, сверкнув клыками, притирается теснее и совершенно по-блядски слизывает кончиком языка каплю моей крови с уголка губ. И тормоза срывает. С рычанием вгрызаюсь в его усмехающийся рот, наматывая платиновые локоны на кулак. Удерживаю за затылок, уже не целуя — трахая языком, терзая пряные губы и не различая, где его кровь, где моя. Мешается всё — сердцебиение, всхлипы, вкусы и запахи. Осознанием, что отныне всё — одно на двоих — окончательно размазывает. Максим глухо постанывает, с нажимом оглаживая плечи, шуршит тканью куртки, запуская ладони под свитер. Гладит, гладит везде, сминает бока, скользит жадными ладонями от поясницы вниз, стискивает задницу сквозь плотную джинсу, выгибается, подаваясь навстречу, отираясь о бедро, вжимаясь, припечатывая меня к себе, и так горячо, так страстно отвечает, будто точно знает, как надо. Будто слизывает эмоции, будто всё понимает. Только он — единственный во всем мире — понимает. И это так охуительно опьяняет, так до одури заводит и будоражит, что хочется ещё больше, сильнее. Всего. Целиком. Себе. Содрать мешающие окровавленные шмотки, рвануть дебильные неуместные кружева, разложить хоть прямо здесь — на промёрзлой земле. Или загнуть над памятником и... Что?.. Да хоть что! Просто его хочется. Потому что моё! Мой упырь. Мой упырь рвано выдыхает в губы, пьяно смотрит в упор и мурлычет севшим глубоким голосом: — Я тебя сейчас раздену прямо здесь. Останови меня. Просто останови. И запускает руки мне в ширинку, резво бухаясь на колени. Да щас, бля! Уже остановил. Накрываю его затылок ладонью и рывком впечатываю мордой в джинсу. И меня накрывает. Словно вчерашняя фантазия оживает — прямо здесь, сейчас. Только вот... Только не я — Мак у моих ног. Но это абсолютно неважно. Упираюсь одной рукой в липу, чтобы не рухнуть на Макса, другой поглаживаю его по затылку и, не узнавая собственного голоса, хрипло выдыхаю: — Хрен я остановлю тебя сейчас, родной. Ты останови... Если я покажусь тебе слишком грубым. Макс нагло, совершенно по-блядски лыбиться, перехватывает джинсу на поясе и, удерживая обеими руками, зубами прихватывает собачку, расстегивая молнию. Нетерпеливо веду бёдрами, отираясь пахом о его лицо. Не знаю, какой хрени этот гад влил в меня, пока кровушку хлебал, но возбуждением дико лупит в голову, сметая остатки сознания напрочь. — Не церемонься, Мак... — расставляю ноги шире, позволяя ему удобнее устроиться. — Просто отсоси. Уверен, ты в этом бог. Расслабляю ладонь на затылке — упором служит мощное дерево за его спиной, и в два движения освобождаю ноющий стояк из тесных штанов. Перехватываю член у основания и, не сводя потемневшего от похоти взгляда с приоткрытых припухших губ Макса, медленно очерчиваю головкой его рот. Мажу по щекам, вжимая бёдрами в ствол дерева, и совершенно пахабно хриплю: — Высунь язык и расслабь горло. Хочу въехать по нему в твою глотку, родной. Макс лыбится совершенно нагло, по-блядски открывает рот, со шлепком припечатывает ладонь к ягодицам и рвет меня на себя, заставляя толкнуться на всю длину, сразу пропуская головку в расслабленное горло, с нажимом оглаживая кольцом горячих губ. Ещё раз и ещё. Не церемонясь, не нежничая и не выпендриваясь, наращивая темп, притягивая меня и подаваясь навстречу, заставляя толкаться быстрее, и ведёт себя так, что я затрудняюсь определить, кто кого трахает. Берет глубоко, удерживает меня за ягодицы и стонет, сглатывая, обжимая головку вибрирующими гладкими стенками. На миг выпустив член изо рта, скашивает на меня шалый взгляд, зараза и, мазнув по головке языком, шепчет, опаляя дыханием влажную кожу: — Оттяни волосы на затылке и выеби меня так, чтобы губы пылали и горло ныло. Сука. Какая же ты сука, Макс. Ну-ну! Выебать, говоришь? Сам просил! Наматываю шёлк волос на кулак и оттягиваю наглую рожу, больше не церемонясь. Слитным движением загоняю член глубоко в горло, шлёпнув яйцами по подбородку, и замираю, пока горло Макса не начинает судорожно сжиматься от спазмов. Медленно отстраняюсь, не вынимая головки — только для того, чтобы Мак успел справиться с рефлексами и вдохнуть носом воздух. И снова толкаюсь на всю длину. Видеть его губы, кольцом сжимающиеся вокруг стояка, глаза — широко распахнутые с разлившимися во всю радужку зрачками и, блядь, с чертями, пляшущими на самом дне — отдельный кайф. Размеренно двигаю бёдрами, снова и снова загоняя в горло до шлепка яиц, дурею от подрагивающих при каждом толчке ресниц Мака, от припухших натруженных губ, в уголоках которых уже обозначились трещинки, и, резко притянув за затылок, насаживаю до предела, вздрагивая. Макс даже не пытается отстраниться. Сглатывает, тесно обжимая головку тонкими стенками и урчит. И, блядь, уверен, он лыбится. В этот самый момент — со стояком в глотке. Стоит мне ослабить хватку на затылке и убрать ладонь, Мак плавно оглаживает ствол по всей длине кольцом горячих припухших покрасневших губ, засасывает головку, очерчивая языком, надавливает под ней, сглатывая ещё раз, и открывает рот, позволяя выскользнуть. Вот так — на коленях у моих ног, нагло лыбится, оглаживая бёдра и задницу, по-хозяйски сминая под ладонями ягодицы, скашивает взгляд снизу вверх и, облизываясь, хрипло, но очень деловито интересуется: — Ко мне или к тебе, прелесть моя? Обдолбанно гляжу на довольное лицо Мака, смазываю подушечкой пальца каплю спермы с его припухших губ и, собрав кружево ворота в кулаки, рывком тяну вверх, впечатывая лопатками в ствол дерева. — Сколько ж ты будешь таскать меня, слад... Договорить не успевает. Накрываю его наглый рот жёстким поцелуем, сцеловывая смешок и так упоительно-нежно вылизываю, что у самого ноги подкашиваются. — К тебе, родной. Сегодня к тебе. А дальше решим.