Радуга над Мюнхеном

Первая ночь, проведëнная в отеле, обернулась для всех самой настоящей катастрофой, однако поначалу, вечер абсолютно не предвещал ничего плохого. Более того, можно было небезосновательно сказать, что он прошëл просто превосходно, даже несмотря на то, что принëс с собой слишком много разочарований. В маленьком двухместном номере, расположенном поодаль от остальных, было тепло и уютно, а всë вокруг сковывала сонная тишина, изредка нарушаемая лишь мерным жужжанием старомодной батареи и по-настоящему гармонирующая с обстановкой в помещении: казалось, мягкий ворсистый ковëр, покрывавший пол, изящные, но всë же безвкусные и пыльные офисные кресла и висевшие на стенах картины, были буквально созданы для подобного молчания. Непринуждëнно напевая себе под нос что-то мелодичное и лëгкое, Матс медленно раскладывал по ящикам прикроватной тумбы привезëнные с собой вещи, и это тоже добавляло складывающейся картине какое-то эфемерное ощущение спокойствия и домашнего комфорта. Марко, тем временем, впервые разделяя умиротворëнное настроение своего друга, устало уставился в окно, рассматривая окрестности здания и холодную, безоблачную ночь, благодаря которой в тëмном небосводе загорались далëким сиянием миллионы звëзд. Номер, по стечению обстоятельств или просто по бесхитростной случайности доставшийся парням, был на третьем этаже, и созерцая белевший в девяти метрах от него снежный покров, Ройс мрачно отметил, что человек, решивший проверить существование гравитации и в поисках лучшего мира выйти в окно, наверняка бы попрощался с жизнью. Но эта неуместная и обрывочная мысль, ничем не обоснованная и откровенно лишняя, потонула в зыбкой пучине других таких же несвязных размышлений, навсегда растворившись в них, и Марко лишь задумчиво рассматривал пестревший вдалеке тëмный лес, не придавая этому пейзажу никакого значения. – Здесь красиво, не правда ли? – спросил подошедший Матс, который тоже опëрся о широкий подоконник, и Ройс согласно кивнул, задумчиво вглядываясь в темноту, которая не была такой уж и чëрной, какой казалась в самом начале. – Кстати, тебе не кажется, что те дома похожи на таунхаус, в котом жили Дурсли? – Марко перевëл взгляд в противоположную сторону, куда указывал жестом Хуммельс, и он удивлëнно отметил, что тот действительно оказался прав: заснеженные бунгало, расположенные на принадлежавшей отелю территории для обеспеченных туристов, чем-то напоминали постройки на всем известной Тисовой улице. Удивительно. Марко последний раз оглядел одинокие и покрытые инеем и коркой льда деревья, зачем-то посаженные под самыми окнами, и тонко улыбнувшись, подошëл к журнальному столику, на котором около телефонного аппарата образца восьмидесятых и стопки журналов стояла пара грязных чашек, когда-то наполненных кофе, который он хоть и не мог терпеть, но привык пить вместе с Матсом, превратив это в постоянную традицию и своего рода ритуал, необходимый теперь не только перед сессией, но и буквально всегда, особенно в период бессонницы, настигнувший Марко так некстати и не вовремя. – Я отойду на несколько секунд. – осторожно взяв в руки изящные фарфоровые чашки с прихотливым узором, состоящим из переплетëнных синих веток омелы, сказал он, взглядом указав на них, и Хуммельс понимающе кивнул. – Надо вымыть, чтобы осадок не испортил дно. – на всякий случай уточнил Ройс, то ли для себя, то ли для полноты диалога, и вышел из номера, уже жалея о своëм решении: хотелось лечь в тëплую кровать, с головой накрывшись одеялом, и провести в таком состоянии ближайшие месяцы. Или всю жизнь. Но Марко почему-то выбрал звеневшие в его руках чашки, которые, вскоре, изменили весь последующий ход событий, хоть и жизнь парня была уже давно перевëрнута с ног на голову, и сделать это ещë раз было попросту невозможно. Марко медленно шëл по пустому и пугающе безлюдному коридору, залитому тусклым и слегка приглушëнным светом, в данном контексте выглядившим довольно... зловещим. И поэтому, озираясь по сторонам, оглядывая полосатые обои и однотипные двери с лакированными табличками, как никогда напрашивалось абсолютно неуместное сравнение с всë тем же кинговским «Сиянием», за которое Ройс ненавидел своë подсознание. Однако, огромное количество вещей, несмотря ни на что, совпадало: отель, в забытом богом месте, явное наличие неуравновешенных среди вновь прибывших и, наконец, снег. Слишком много снега. Хотя, Марко надеялся, что концовка в его истории будет отличаться, но с каждой минутой эта уверенность постепенно испарялась, как всегда уступая место терпкому чувству безысходности, которое было как никогда лишним. Сильнее сжав в холодных руках чашки, он завернул за угол, оказавшись напротив почти что неосвещаемой двери служебной уборной: в их номере, по словам портье, пока что не работал кран, и приходилось обходиться подобной роскошью. И несмотря на это неудобство, в глубине души Марко всë же был рад, что получил возможность на несколько минут остаться наедине с собой, вдали от излишне энергичного и пылающего энтузиазмом Матса, который почему-то имел привычку начинать раздражать остальных при длительном взаимодействии. Или же это распространялось только на Ройса, которому тот, если говорить открыто и называть вещи своими именами, был необоснованно чужд. Чужд просто «потому что». Потому что не мог заменить Роберта, как бы не старался и не хотел. Марко повернул кран, регулируя температуру воды, и приступил к будничному занятию, которое в этот вечер приобрело новый смысл и служило своеобразным побегом от реальности: в практически тëмном помещении, в кромешном мраке всë, что имело значение при свете дня, безвозвратно погибало, и лишь шумели разбивающиеся о фаянс раковины капли, успокаивающий звук смерти которых, позже сменился неприятным и слишком резким звоном стекла, разнесëнным услужливым эхом. Марко почти что разбил одну из чашек, отколов ей грациозную ручку, украшающую еë и выделяющуюся приятным прихотливым изгибом. – Ëб твою мать. – тяжело выдохнув, не выдержал Ройс, впервые за несколько семестров, а может даже лет высказав нечто подобное вслух, и от звучания этой фразы его отчего-то покоробило, а внутри холодящей волной начал разливаться непонятный и неприятный стыд, характерный, разве что, для застенчивых и вечно смущëнных детей. А он, видимо, и в правду оставался ребëнком, при том отказывающимся это признавать. По крайней мере, пока. А данный деликатный момент, в скором времени, должен был измениться, хотел ли кто-либо этого или всë же нет, потому что... – Ну, и где же ты нахватался таких слов, Марко? – раздался несмотря ни на что спокойный, до боли знакомый голос, всегда появляющийся из пустоты, и спустя несколько ярких, как падающая комета, мгновений, снова и снова уходящий туда, но неизменно возращающийся, как бы не изменилось хрупкое обличье мира. Ведь что-то должно оставаться вечным, и это что-то вовсе не любовь. Это Роберт. Незаменимый, родной и единственный для Марко, как для клавиш – руки пианиста, а для реки – еë русло. И Ройсу оставалось это всего лишь признать, чтобы навсегда потонуть в темноте, без которой он просто-напросто не мог, а может и не хотел существовать. – Прости. – непроизвольно сорвалось с губ, как до этого произнесëнное устойчивое выражение. И Марко, почувствовав как всегда обжигающе ледяное прикосновение грубых и сильных рук, резко развернулся, выронив оставшуюся в его ладонях чашку, которая, как и еë предшественница, лишилась ручки. «Интересно, сколько уже времени Роберт стоит здесь?», – лишь пронеслось в свободном от лишних мыслей и из-за этого опустевшем сознании, и подобный вопрос заставил Ройса нервно вздрогнуть, живо представив себе внешне спокойную и, как бы сказал Брандт, «интеллигентную» улыбку Левандовского, наблюдающего за его движениями. Но вслух, Марко только дрожащим от волнения, возбуждения и одновременно страха голосом смущëнно и неуверенно произнëс: «Что ты здесь забыл?» – Тебя. – Роберт сказал это на удивление бесхитростно и слишком естественно, приблизившись к парню на расстояние поцелуя. – Сам знаешь, для меня это был тяжëлый день, и только ты можешь... Фраза прервалась звонким звуком пощëчины, которой Марко непроизвольно наградил свою единственную привязанность и одновременно свой объект ненависти и восхищения. Но не прошло и секунды, как он об этом пожалел: такие действия всегда бесили Роберта, и тот, конечно же, мгновенно дал волю всему скопившемуся у него внутри раздражению, для которого у него не было Ройса, чтобы в своë время выместить его. И реакция на обычный слабый удар, способный подкосить только, разве что, самолюбие, последовала незамедлительно: Левандовски толкнул Марко, затылок которого беспомощно ударился об угол раковины, как это когда-то сделала чашка, и со всей силы схватил его челюсть длинными тощими пальцами. Ослеплённый яростью, парень сделал это практически одномоментно, и Ройс лишь запоздало всхлипнул, понимая, что было уже слишком поздно, чтобы попытаться что-то изменить, а тем более выйти сухим из воды. Тем временем, Роберт неаккуратно и резко закинул голову Марко вверх, с детской радостью наблюдая, как на нежной и бледной, красивой коже, которая уже горела, под его пальцами зацветали багровые синяки, а сам счастливый обладатель билета в ад, захлëбывался в жалких беззвучных рыданиях. Невыключенная вода продолжала мерно течь, отстукивая пролетающие секунды, кажущиеся вечностью. – Когда я говорю не дёргаться – ты не дёргаешься, понял? Твоя тупая морда в моих руках, и я могу сделать с тобой такие вещи, о которых ты даже подумать не смеешь. – переходя на шëпот, подчеркнул очевидное Роберт. – Я доходчиво объясняю? Марко безуспешно попытался кивнуть, но ничего не вышло: железная хватка не ослабевала, уже не оставляя ни выбора, ни компромиссов, которых в общем-то на самом деле никогда и не было, однако всех это отчего-то абсолютно не беспокоило, и даже более того – отсутствие свободы казалось правильным, единственно верным, естественным, как кислород или фотосинтез. Кислород, которого Ройсу из-за сомкнутых на его лице пальцев перестало хватать. Зато боли и страха теперь было более, чем достаточно, для того, чтобы жить, но слишком мало, если Марко нужно было умереть. А он этого как никогда хотел. – Роберт, пожалуйста, перестань. – уже не в силах терпеть, взмолился Марко, чувствуя, как действительность уплывала из-под его ног, вместе со здравым рассудком и желанием, нет, даже потребностью что-либо исправить. – Я сделаю что угодно, только остановись. На лице Левандовского расплылась довольная улыбка, но он так и не убрал руку с чужой челюсти, даже несмотря на то, что сердце Марко уже давно подскочило к горлу, начав вытанцовывать свой последний вальс, будто сумасшедшее, а тот, тем временем, судорожно пытался поймать заканчивающийся кислород, пока его бросало то в жар, то в холод. Но Роберт лишь с радостью смотрел на своë сегодняшнее развлечение, на безвольную слабую игрушку, которую интереснее всего было бы сломать. – Ты действительно хочешь, чтобы я это сделал? – по-издевательски уточнил он, явно получая наслаждение от страданий Марко, и понизив голос, добавил. – Так докажи мне это, милый. Иначе будет хуже, и ты сам это прекрасно знаешь. – и Ройс действительно знал. Поэтому, когда Роберт с силой толкнул его назад, прижимая своим телом к стене, он даже не пытался сопротивляться и был готов к любому, как бы это ни было мерзко или неприятно. Но Левандовски так и не услышал долгожданное словесное согласие, что, однако, не испортило его триумф. И оба вновь начали своë падение в пропасть. – Ну, как вам, родной мой, нравится бездна? – процитировал классика Роберт, опаляя шею Марко тяжëлым обжигающим дыханием. – И я отвечаю ему так же любезно: «Прелестная бездна. Бездна – восторг». И уже не испытывая никаких сомнений, лишь отвращение от собственной беспомощности, которая, как и причиняющие боль прикосновения, одновременно заводила, Ройс ответил на рваный и грубый, небрежный поцелуй, в который раз убеждаясь, что людей не могут научить их ошибки. – Ты прекрасен. – снимая с Марко его застиранный, старый серый свитер, лишь сказал Роберт. Ни «я тебя люблю», ни хотя бы банальное «прости», а именно это странное «Ты прекрасен». Ведь любую красоту, как известно, хочется разрушить и уничтожить. – Но ты же всë равно не считаешь так, Роб. – краем сознания ощущая какую-то фальшь, с горечью ответил Марко, пока откуда-то издалека донëсся устрашающий грохот, который, как оказалось на следующее утро, был выстрелом, осуществлëнным с наспех сделанным глушителем. – Нет, ты действительно красив, зай. – без какой-либо нежности в голосе сообщил Роберт. – Но ты жалкая шлюха, Марко. Шлюха, которая продала мир и всë, что имеет в нëм значение. И разве ты будешь спорить со мной? – до этого мягкое прикосновение перешло в более жëсткое, и Ройс был уверен, что на следующее утро не только на его лице, но и на шее появятся гематомы. – Нет, ты этого не сделаешь. И знаешь, за это я тебя ценю. За то, что ты никогда не будешь отрицать правду, чтобы выставить себя в выгодном свете и удовлетворить собственное эго и комплекс неполноценности. Ты глупец, Ройс, правда, но ты достаточно умëн, чтобы понимать это, в отличие от остальных, чтобы пытаться измениться. И ты достаточно умëн, чтобы перестать выëбываться, ведь так? Тон Роберта был совершенно ровным и спокойным, но последняя фраза выдала его истинное состояние: он был зол, ведь обычно Левандовски ненавидел нецензурную лексику, и не только в речи окружающих. Поэтому, когда Марко снова получил несколько ударов в лицо, один из которых рассëк бровь, а второй разбил губу, из-за чего та начала кровоточить, он совершенно не удивился. И последующие поцелуи, наполненные солоноватым привкусом крови, из просто рваных превратились в грязные и порывистые, и каждое движение оставляло свой багровый и обычно пугающий сторонних наблюдателей след. А тем временем, оставшийся один Матс, всего лишь беспомощно продолжал ждать своего друга, потому что поиски не дали никаких результатов: если бы не шумящий звук воды, Марко бы знал, что Роберт предусмотрительно дважды провернул замок, закрыв уборную, и найти парней стало невозможно. Поэтому, Хуммельс, безуспешно стараясь успокоиться, а по возможности и заснуть, только представлял, как Ройс мыл чашки, и отчëтливо видел мерные и изящные движения его бледных, красивых пальцев, скользящих по фарфору. Пальцев, которые никогда не прикоснутся к Матсу, словно тот прокажëнный и не заслуживает этого. И будто бы в подтверждение данного суждения, перед глазами парня всплыло болезненное, ненавистное ему воспоминание, подобных которому были десятки таких же моментов из прошлого. «Марко, тебе помочь? – перекрикивая слишком громкую музыку, предложил Хуммельс, наблюдая, как рыжик тащил наконец-то привезëнные курьером коробки пиццы, а Санчо расплачивался за это довольно недешëвое, даже дорогое по меркам студентов удовольствие. Это был конец июня, студенческая вечеринка в комнате Джейдона, посвящëнная окончанию второго курса. Все веселились и искренне наслаждались представившейся возможностью отдохнуть за чужой счëт, поэтому в помещении было однозначно тесно, и всë же неоспоримо атмосферно: казалось, каждый получал удовольствие от происходящего, и даже не умеющий развлекаться Юли, который, по всей видимости, наверное, пытался танцевать, хоть это и выглядело так, словно ему требовался экзорцист. – Спасибо за предложение, но я, пожалуй, справлюсь сам. – вежливо отказался от помощи Марко, водрузив коробки около смеющегося над шуткой Холанда Рейны: тогда, тот ещë не познакомился с грязными шприцами и дозой, и был одним из самых оживлëнных гостей Санчо, лучшим другом которого, по совместительству, и являлся, к неудовольствию Эрлинга: этот факт из биографии Джио всегда, даже сейчас расстраивал блондина, который хоть и не был врагом Джейдона, относился к нему и его вечным пространным рассуждениям с осторожной брезгливостью, впрочем, как и большинство студентов с их факультета. – Слушай, а как тебе тогда идея выпить со мной? – не сдавался Матс, заметив, что практически все нашли себе пару, кроме, конечно же, Брандта, который, как настоящий интроверт, не изменяя своим принципам, веселился только и только один. Ну, или никто не хотел проводить вечер в компании Юли, а созданный им образ «самодостаточного человека, родившегося целым и не нуждающегося в половинке, а тем более второй», был самым обычным мифом. Этого Хуммельс так и не выяснил, но вскоре, его мысли заняла абсолютно другая проблема. – Если это шутка, то подтяни чувство юмора. – жëстко ответил Марко, завуалировав отказ таким образом, что тот стал звучать в разы обиднее и прямолинейнее, ещë сильнее задев Матса, на которого, Ройсу, как оказалось, было наплевать: парень, даже не посмотрев в его сторону, лишь взял со стола мартини, подойдя к хозяину вечеринки и столпившимся вокруг него девушкам. И почему-то, в тот момент в Хуммельсе появилась горькая уверенность, что будь на его месте Левандовски, Марко бы ему не отказал, и первым затащил в постель. Но Матс был всего лишь Матсом, а не Робертом. И Ройс, по всей видимости, это прекрасно знал. К сожалению». Раздался короткий стук в дверь, и парень, переполняемый надеждой и радостью, бросился к двери, надеясь увидеть за ней Марко. Но на пороге оказался лишь странный, одетый в клетчатое хлопковое серое пальто и широкополую шляпу незнакомец, который ошибся номером, и скомканно извинившись, широкими и бесшумными шагами исчез в коридоре. А на следующее утро, на допросе, связанном с жесточайшим убийством, Матс Хуммельс отметил, что почему-то не увидел его лица.